Клава царила в молочном отделе.
Летели года да ее не задели.
Все потускнели и поседели, —
Клава одна в настроенье и в теле.

Реки мелели, пруды зарастали,
Сохли в заветных коробках конфеты.
Рушились те, кто из бронзы и стали,
В моду входили береты, буфеты.

Пели поэты про рожь и знамена.
А трактористы пели про губки.
Вновь осыпались листики клена.
Вновь выцветали шинели и юбки.

Двигала Клава молочные чаны.
В банки ковшом разливала сметану.
Ей ухажеры дарили пионы.
Она отвечала: "Встречаться не стану".

Клава цвела за зеленым прилавком
Долгим и ярким цветком-пустоцветом.
Не назовут ведь хорошее "браком" —
Клава шутила зимою и летом.

В белом халатике, в чепчике белом
Ловко лила молоко по бидонам.
Мужчин изумляла сахарным телом
И наполняла их сладостным стоном.
В ее кошельке — довоенное фото.
Парень высокий, кудрявый, в погонах…
Реки мелели, сохли болота.
И осыпались листики клена…

Евгения — начальница. Начальница отдела.
Коротенькое платьице с оборками надела.
Расчесывала кудри, гляделась в зеркала.
Ресницы подкрутила. И брови подвела.

На шпильках как по воздуху бежала на работу,
На ней колготы в сеточку и синие ботфорты,
У кабинета пудрилась с огромнейшим стараньем.
Обрызгалась духами, вошла на совещанье.

В отделе у Евгении одни-одни мужчины,
Дрожат в благоговении ссутуленные спины.
Под белыми рубашками заходятся сердца
От платьица с оборками, от милого лица.

Евгения — начальница. Высокая, худая.
Притихла, из-за папки за замом наблюдая.
Над  бланками, счетами склоняется сурово,
Застыли подчиненные, боясь промолвить слово.

У зама галстук замшевый и синие глаза,
В них берег моря северный, холодная роса.
Евгения начальница. Но счастлива ль она?
В холеного, в надменного красавца влюблена.

Он водит Порше бежевый, живет в большой квартире.
Два раза разведенный он, а, может, и четыре.
Он ездит на охоту на кабанов и зайцев,
Имеет две любовницы и жизнью наслаждается.

Сквозь строгую начальницу он смотрит, не моргая.
И по служебной лестнице уверенно шагает.
А увлечен студенткой, она стройней, моложе,
С зелеными глазами и шелковистой кожей.

Полюбила Алла двух сразу,
Попала в фазу.
Говорила: "Ни разу. Ни разу".
Поклялась.
И двоим в тот же день отдалась
С перерывом на час.

Срывала Алла белье,
Оглядывая чужое,
Малогабаритное жилье.
Сначала в Отрадном.
Потом на бульваре
Какого-то генерала.
Блочные дома плохо держат тепло,
Одеяло сползало, оголялось бедро.
И дрожало тело ее.
И в хрущобах душа отмирала.

На диване из Икеи, что с обивкой голубой
Рая застукала мужа с другой.
В комнате приторно пахло духами,
Будто залили цветочной водой
Запах горячего женского лона.
И нагловатый запах мужской.

Рая хваталась за воздух рукой.
Сумку роняла, немея, бледнея,
Будто лицо облепили мукой.
В глупом пакете — пучок сельдерея,
Вафельный тортик — брала в бакалее,
И еще теплый батон нарезной.

Падают на пол ключи от машины.
Шарфик сползает с шеи змеей.
Кто он такой, этот голый мужчина,
Что прикрывает стыд простыней?
"Вот бы на лыжи — в февральскую стужу.
Кажется, тортик нам больше не нужен…"

Ну, тянет Алену к парням из рабочих районов.
У них в волосах запах плацкартных вагонов.
У них на губах свежа еще чья-то помада.
Пьют пиво они в темноте на верандах детсада.

В карманах у них кастеты и острые финки.
С китайского рынка у них трусы и ботинки.
Они полигамны, грубы как самцы человека.
В них что-то от блудного сына и хмурого зека.

Опасность от них, как радий, повсюду сочится.
Татарского ига у них бесстрастные лица.
Несутся они без фар посреди автострады.
Звонки их мобильных — нарезка советской эстрады.

У них на лопатках наколота свастика злая.
Орлы, черепа, мотоциклы, щиты, самураи.
От них за версту разит самогоном, бензином,
Селедкой, не впрыснутой спермой, паленой резиной.

У них на щеках щетина, что колет до дрожи.
Их плечи знакомы с жестокой сгибающей ношей.
Под кожей у них широкие, теплые вены.
И там — человеческих предков древнейшие гены.

А клеит Алена обычно парней в электричке.
Идет покурить, забыв зажигалку и спички.
И ей огонек предлагают. Глазами моргают.
Они потакают Алене. Они зажигают.

Загадала Элла выйти за миллионера.
А в итоге вышла за пенсионера.
Да и то со скрипом, да и то с трудом,
На девятом месяце, с большущим животом.

В ЗАГСе подмосковном расписались строго.
Вечером по рюмке выпили спиртного.
Поменяли шторы в Эллиной квартире.
И пошло-поехало скромно: "жили-были".
Вскоре огласилась тихая квартира
Криками наследника 3.700, Кирилла.
Погремушки, кубики, танки, пистолетики,
По письму тетрадки и по арифметики.

Закружилась Элла, как юла, на кухне.
И тихонько пела иногда: "Эх, ухнем".
И всегда краснела до корней волос,
При упоминании о журнале "Forbs".

В номере за август сто миллионеров
Не американских, а наших, инженеров,
Продавцов, картежников, слесарей, рабочих.
Русских, белорусов, ингушей и прочих.

Сказку сделать былью все они сумели,
И за это любят их фотомодели,
Секретарши, летчицы, школьницы, актрисы,
Бабушки, медсестры, офисные крысы.

Со страниц на Эллу сто миллионеров
Глядят, нахмурив брови, неспроста, за дело.
"То ли ты хотела? Где ты оступилась?
Шла к заветной цели и с дороги сбилась".

Заревела Элла в голос у конфорки.
На пенсионера поглядела волком.
Старичка упреками осыпала со зла.
И вскоре его скорая в больницу увезла.

Овдовела Элла, сникла, поседела.
И часто на могилке у пенсионера
Плакала, косыночку закусив зубами,
Синими, осенними, горькими слезами.