Она была принцесса, жила в большом сталинском доме (отец носил на лацкане значок Сталинской премии), ходила в группу учить немецкий и училась играть на фортепьяно. Потом поступи­ла в театральный, не ночевала на вокзале во время вступительных экзаменов, не жила в осклизлом общежитии, не стояла в очереди в душ, не ела месяцами одни макароны с бесплатной кислой капу­стой. На социальном лифте проехали уже ее родители. Впрочем, она была умна, приветлива, обаятельна, талантлива,  и стальное ядро внутри было не заметно.

Он тоже был принц, правда отец его уже поплыл от плотного многолетнего пьянства, и ему начали отказывать от дома некото­рые другие старые принцы, а мать так и не научилась чувствовать себя не на сцене провинциальной оперетки, где в свое время она была неотразима. Вот он-то, юный принц, в самом деле был яр­кий талант, так что гадкое мерзкое нутро было невозможно раз­глядеть за благородными позами и глубокими модуляциями бар­хатного голоса.

Естественно, они считались парой, и она влюбилась и не смо­трела кругом, а вокруг было много чего интересного. И хотя она мне сказала: «Звоните, я вам всегда рада», это был знак вежливо­сти, не более.

А потом принц ее элементарно бросил, я не спрашивал о под­робностях, и она быстро вышла замуж за простого перспективно­го человека с золотой душой, и говорили, что у него врожденное чувство сцены, откуда что берется, ведь приехал бог весть откуда и вилку норовил держать правой рукой.
И когда выучивал текст, то произносил его звучным убедительным басом, как будто непрерывно думал о нем бессонными ночами. Но в семейной жизни был немного занудой. Принцем, знаете ли, надо родиться.

Я встретил ее в состоянии глубокой беременности, она мне очень обрадовалась и рассказала, что в театре ее роли быстро рас­хватали и ее не вспоминают, но она собирается вернуться сразу после родов и всем покажет. Так и произошло.

А на гастролях в Иркутске вдруг на нее накатило, то ли Шек­спир действительно верил в свои диалоги, то ли партнер пере­старался с безумными взглядами (а его жена ставила спектакль в Москве и он был без присмотра), но, в общем, она на мгновенье решила отдаться чувству, не сопротивляться неминуемому, бро­ситься с головой в омут. Чего, сами понимаете, принцессы никог­да не должны делать, потому что так не делают. И ровно через три минуты она взяла себя в руки и не сделала никаких глупостей, но все это было на сцене, и спектакль получился необыкновенный, чудесный, волшебный. И что говорить, чувств не скроешь, ведь и Станиславскому с Лилиной пришлось пожениться после спекта­кля «Коварство и любовь» по Шиллеру.

Актерам это показалось просто смешно. И только партнер на­столько увлекся, что потом в Москве ушел из семьи и прибился к другой принцессе, чья мама была секретарь партбюро и вертела искусством как хотела.

А они прожили вместе с мужем еще пятьдесят лет и получи­ли все звания и премии, и когда я ее встречал, она мне всегда говорила: «Позвони, я тебе всегда рада». Но это была, наверно, только вежливость. А иркутскую историю мне рассказала жена ее партнера, прекрасный режиссер без театра, собственно она не рассказала, а сыграла за всех действующих лиц со всеми мизанс­ценами и диалогами. Как говорится, жизнь – это театр,  и люди в нем актеры.

Дорогой читатель, случалось ли тебе лежать в больницах?
Ну, я свое еще не все отлежал, но некоторый опыт имею.

Что было хорошо в Советском Союзе (никто ведь и не говорит, что плохо было вообще все), так это возможность вызвать врача на дом. Или даже скорую помощь. При капитализме ты можешь рискнуть вызвать амбуланс, приедет к тебе фельдшер. Это все не то. А если в больнице тебя не госпитализируют, то придет тебе от амбуланса немаленький счет, и ходи с ним разбирайся.

В 1958 году ближе к вечеру у меня заболел живот справа. Тем­пература была 37,5. Если нажать и резко отпустить, то отдает в область пупка. Вызвали врача.
Врач сказал, что похоже на аппендицит. Вызвали скорую, и она меня отвезла в пятую городскую больницу, как говорят в Мо­скве «градскую».
Уже была ночь, в приемном покое врача не было, наверно он спал, крутилась стайка практиканток. Они меня окружили и ще­бетали о своем, пока я смотрел в потолок и думал о вечном. Впро­чем, они мне настойчиво рекомендовали оперироваться, ведь тог­да бы им дали ассистировать, а им было скучно. Взяли анализ крови, лейкоциты оказались в норме. Появился заспанный врач, помял мне живот, сказал, что аппендицита он не находит. Разо­чарованные девицы ушли. Утром меня отпустили.
В 1962 году я уже был женат и у нас был ребенок. Как-то теща достала где-то телятины, приготовила и подала ее на обед. Немедленно у меня начался понос, отчасти даже с кровью. Теща считала, что врача вызывают, только когда человек отдает богу душу и лежит под образами, но в моей медицинской семье ду­мали иначе, так что я сам вызвал себе врача. Пришел врач и сказал, что похоже на дизентерию, он бы рекомендовал госпита­лизацию. Не так уж мне хотелось ехать в инфекционную боль­ницу, но тут семья, ребенок. Дизентерия не холера, но все-таки мало ли что. Теща тоже была решительно «за». Так меня увез­ли в инфекционное отделение Боткинской больницы. Потолок 5 метров, кафельные стены. В палате человек десять разного состояния здоровья. Трое лежат без сил неподвижно, носы за­острились, остальные чувствуют себя прекрасно и веселятся, как могут. Мне выдали персональный горшок с личным номе­ром для отправлений, прописали левомицетин. Понос тут же прекратился. Как писал мой друг, поэт и академик, Владимир Захаров: «Я съел люля-кебаб на улице в Ташкенте, и вот она, дизентерия».

Один из больных со мной поделился: «Если у тебя начались неприятности и желательно дней на десять исчезнуть, нет сред­ства лучше, чем дизентерия. Вызови врача, сообщи ему симпто­мы – и ты тут же в больнице, тебя нет,  и никто ничего не знает, где тебя искать». Из таких маленьких секретов состоит знание жизни. Не буду описывать некоторые неприятные процедуры, ко­торым меня подвергли перед выпиской. Когда я появился в своей лаборатории, мой друг Буба немедленно спросил: «А какой у тебя был номер горшка?»

В 1982 году тяжело заболел близкий родственник, мы не справ­лялись с уходом. В больницу его не брали. Из приемного покоя отправляли обратно домой. Тут случайно в Москве проездом из Праги оказалась Женя К., его старая подруга юности.
По секрету я знал, что в 20-х годах она была троцкистской ак­тивисткой, ходила на сходки в лес, распространяла «Листок оп­позиции». Как-то про нее забыли, она окончила институт, вышла замуж за чешского коммуниста. Во время войны командовала ав­товзводом, возила снаряды на передовую. Потом жила в Чехос­ловакии, была крупным руководителем, во время Чешской весны ее исключили из партии за сталинизм. При Гусаке не восстанови­ли. Она работала инженером-консультантом, писала инженерные книги. Она мне позвонила и сказала: «Я записалась на прием к начальнику Мосгорздрава, ты на всякий случай тоже приходи». Я пришел. Этот прием длился ровно три минуты. Чиновник на нее взглянул, взял ее заявление и написал: «Госпитализировать». Не «по возможности», а просто, без вариантов. Это показывает, что опытные чиновники умеют быстро считать в уме и разбираться в людях с первого взгляда.

Хочу еще дописать про медицинские взятки. Для меня это всегда было мучение. Как-то я спросил своего друга, который организовывал лечение моего родственника, конечно, на основе каких-то обменных услуг, надо ли дать взятку, подарок или там что-то еще? Он сказал: « Как тебе сказать, хуже от этого не будет».

Уже поживши лет десять в Израиле, я поехал на научную кон­ференцию в Переяславль. Оттуда мне надо было лететь в Сток­гольм. Автобус должен был нас забрать в Москве около метро «Сокол», и я на тротуаре мирно озирал изменившиеся окрестно­сти. Тут сзади и сбоку задом подкралась газель – новая реаль­ность московского быта – и треснула меня в глаз. Я упал и по­вредил палец на руке.
Вместо глаза была буро-красная гематома на половину лица. Такси довезло меня до травмпункта во Второй градской боль­нице, там спросили полис, который, к счастью, у меня оказался. Врач хладнокровно оттянула вздувшееся веко и сказала: «Гема­тома. Пройдет». Ни рентгена, ничего. Надевши черные очки, я полетел в Стокгольм. Гематома медленно день за днем сползала вниз. Глаз понемногу приоткрылся. В Стокгольме люди не встре­вают в чужие дела. Никто мне ничего не сказал. Там, мне расска­зывали, однажды руководитель большой левой партии, к сожале­нию, страдавшая по примеру  старших товарищей алкоголизмом, торжественно описалась на парадном спектакле в присутствии королевской семьи и дипкорпуса. В тишине было слышно, как струйка журчала, стекая по ступенькам бельэтажа. Никаких упо­минаний об инциденте не последовало. По возвращении в Изра­иль я сделал рентген и пошел к врачу. Глаз прошел, но палец не сгибался. Врач, внушительного вида араб, по-русски попросил меня рассказать историю травмы. Говорил он безо всякого акцен­та. «А откуда вы так знаете русский?» «Я окончил медицинский институт в Киеве». Еще он мне сказал: «Я же не знаю, правду вы мне говорите или нет. Может быть, вы его дергали, пытались вправить.» Палец на месяц положили в гипс. После лечения па­лец заработал.

В начале 90-х прибывшие в Израиль из СССР врачи сда­вали суровый экзамен, жаловались, что их затирают местные коллеги. Все равно это был непреоборимый поток, теперь рус­скоязычных врачей, как говорится в математике, «всюду плот­но». Но тогда ходила такая история, очень возможно, что чи­стая правда. Излагалась она так. В Израиле нет власти выше верховного суда. И вот как-то было замечено, что члены суда очень много времени проводят в мужском туалете. Выяснилось, что там, в качестве уборщицы, работает пожилая женщина – врач из России, без местного разрешения на работу врачом, за­мечательный диагност и специалист, дает бесплатные советы. И судьи стоят к ней в очереди со своими проблемами.

В России средняя продолжительность жизни мужчины состав­ляет около 58 лет, а в Израиле 81. Иногда приходится бывать на кладбищах, посещать похороны. Если посмотреть на могильные надписи, то видно, что люди привозят свой срок с собой: если имя говорит, что человек приехал из бывшего СССР, то возраст его, как правило, в пределах 58 лет, а у местных уроженцев это все-таки 81-83.

В Израиле рынок русской журналистики очень узкий, зарпла­ты маленькие, газеты живут и умирают, как мотыльки. Резервная армия безработных дышит в затылок. Журналистка вернулась в Москву. Когда-то она работала в «Московском комсомольце», «Неделе», брала интервью, сидела вечерами в Доме журналиста, махала приветливо ручкой. Все это исчезло как дым.
Знакомые устроили ее временно в универсам – менеджером по мясу. Она предупреждала, что к прилавку торговать не встанет ни в коем случае – это исключено. Ее заверили, что понимают.

Ну и конечно, настал момент, что торговать некому, милочка, ну вы же должны войти в положение, что же делать, исключи­тельные обстоятельства, мы же все в одной лодке. В общем, убол­тали, она встала за прилавок, только на полчаса. И за эти полчаса, как специально, перед ней прошли все ее знакомые из прежней жизни, приветливо ей кивая с другого берега: «Ах, так вы теперь в торговле, понимаем...».

На самом деле из всех книг Александра Грина на меня наи­большее впечатление произвела его автобиография. Там он, на­равне с другими событиями, подробно и безо всяких фантазий вспоминает, где и что он ел, если иногда удавалось. Что же, его можно понять. На процессе иваново-вознесенских ткачей знаме­нитый адвокат Плевако говорил: «Мне, давно сытому человеку, трудно вам об›яснить, что чувствуют голодные люди». Я тоже кое-что помню на этот счет.
Мои воспоминания связаны со слякотным мутным ноябрьским днем 1983 года. Андропов завершал свое земное существование, но еще пытался управлять из больничной палаты. «От него зло­деяниев ждали, а он чижика съел», как писал Салтыков-Щедрин. Устроил облавы в кино, банях и ресторанах. Продовольствие в Москве еще можно было купить, но это требовало усилий. Как-то мы с женой купили мясо в магазине и гордо несли его домой. У нашего под’езда на Кутузовском проспекте сидела старушка, ко­торая нам сказала: «Это у вас, милые, что такое? Мяса? Эта мяса городская, мы такую мясу собаке даем, у нас мяса цековская!»

В это время одна английская фирма решила проникнуть на со­ветский рынок. Она сняла офис в гостинице «Космос» и созвала представителей министерств и ведомств на презентацию. В на­шем заведении приглашение попало к зам. директора, а он пере­правил его ко мне. Я отправился к метро ВДНХ, и дальше в «Кос­мос», нашел этот офис, и сел слушать их доклады. Собралось всего человек сорок. Четыре часа фирма рассказывала про свои модемы, телефонные станции и электронную почту. То есть сто­ит найти валюту и заплатить, и будет вам сразу счастье, комфорт и технический прогресс. По мере их докладов народ понемногу рассасывался. К концу остались самые крепкие – человек десять. Проверенные кадры: Минсвязи, Госснаб, радиоэлектронная про­мышленность, кооперация, т. е. я сам. В конце дама, вице-прези­дент, вдруг всех пригласила на прием. Никто этого не ожидал. В программе этого не было. Нас провели в зал для приемов, где был накрыт стол человек так на сто. Наверно, рассчитывали по мак­симуму. Это было что-то из коммунистической мечты, всего по потребности, собственно даже гораздо больше. Там были балык, осетрина, семга, икра такая и сякая, копченые колбасы, ветчина, шейка, жульены, не помню, может и фуа-гра, т. е. паштет из гу­синой печени. Водка, коньяк, вина, и это во время почти сухого закона. В серебряном ведерке стояло шампанское. Какой-то пир во время чумы. Народ малость обалдел и озирался. Англичане округлыми жестами приглашали приступить. Я посмотрел на этот стол и почувствовал, что мне не то что есть и пить – жить не хочется. То есть как-то нет такого желания. Как писал Бул­гаков: «Каждый день ходить в пароходство – да вы смеетесь!» Довольно это было вообще-то обидно. Народ, однако, собрался с духом и решил, что добру не пропадать же зря. Крепкий малый из электронной промышленности налил себе полный стакан вод­ки, посмотрел сурово и подозрительно по сторонам и выпил, поч­ти как в фильме «Судьба человека». Взглянул вокруг, налил еще один полный стакан, и опять выпил. Вид его был самый мрач­ный, казалось, он хотел сказать: «Ну, достали... А пошли бы вы все!» Около меня угощалась переводчица, с полным ртом она еще что-то щебетала, вела светскую беседу. Специалисты из Госснаба пили красное вино и загружались с обеих рук. Люди из Минсвя­зи активно общались с вице-президентшей. Между тем один из них сделал себе многослойный бутерброд. Он положил колбасы и ветчины, следующим слоем разной рыбы, и еще слой из паштета. Это солидное сооружение он воткнул себе в рот, но тут дело за­стопорилось надолго. Он не мог ни сомкнуть челюсти, ни выта­щить бутерброд обратно, и так и стоял с запломбированным ртом и с вытаращенными от ужаса глазами, как своеобразный символ международной торговли, высокой технологии и сотрудничества на ее базе. Никто не собирался прийти к нему на помощь. Мало помалу стол все-таки пустел, а лица участников начали багроветь.
Я подумал и выпил немного коньяку. Закусил икрой. Совер­шенно не помогло. Медленно я отошел в сторону и вышел из зала. На улице шел мокрый снег. На следующий день на работе мне сказали, что в этот день наш директор поднялся на пятнад­цатый этаж, с трудом протиснулся в окно и прыгнул наружу. На­верно у него были свои резоны. Какие именно резоны – никто не знал. Через два дня его хоронили.

А эта фирма на русский рынок в конце концов все-таки про­рвалась.

Известный (считается, что самый известный) советский мате­матик последнего времени, Вл. Игоревич Арнольд, написал од­нажды филологическую работу: Об эпиграфе к «Евгению Оне­гину», она напечатана в Изв. РАН, сер. языка и литературы, 1997, 56(2), 63, а также в книге «Владимир Игоревич Арнольд. Избран­ное-60», М: Фазис, 1997.

Там Арнольд пробует доказать, мне кажется не особенно убе­дительно, что этот эпиграф взят не из частного письма, как указа­но у Пушкина, а из письма L знаменитого эпистолярного романа «Опасные Связи» Шодерло де Лакло.  Насколько я знаю, это его единственная филологическая работа.
Сам он к этому исследованию относился очень серьезно, счи­тал его озарением, наподобие математических открытий, вклю­чил в число избранных произведений.

Как бы то ни было, я сыграл важную роль в появлении этой работы. Сам роман на французском был куплен Арнольдом в Па­риже около 1959 года, когда он впервые поехал во Францию. В 1966 году Арнольд мне сказал, что он ищет, кто бы мог перевести с французского книгу Пуанкаре «Новые методы небесной меха­ники» для трехтомника трудов Пуанкаре в серии «Классики на­уки». Это был первый том.

Я сказал, что мы с женой (тогда это была А.А. Бряндинская) могли бы за это взяться. Арнольд был редактором. В течение не­скольких месяцев я каждый вечер возил к Арнольду домой на Ми­чуринский проспект куски перевода и мы его обсуждали. Там-то я усмотрел у него книгу Шодерло де Лакло и взял почитать. До этого я читал только русский перевод издательства Академия, мне кажется я его брал у Аверинцева. Так или иначе, эта книга лежала у меня лет пятнадцать, до 1981 года, когда под действием неумоли­мых укоров совести я позвонил Арнольду и вернул ему книгу.  Со­вершенно уверен, что без этого моего этичного поступка, никаких его исследований относительно эпиграфа не произошло бы.

Арнольд, конечно, читал «Опасные связи» до того, как я про­бовал книжку умыкнуть навечно, но озарение к нему пришло уже в 90-х, когда он переехал в Париж и приземлился в университете Дофин-9. Если бы у него не было с собой книжки, он бы не смог проверить точный текст письма L, и озарения бы не случилось. Так что моя роль безусловно значительна.

 Мужчине довольно неловко предложить женщине вступить в определенного рода контакт. Многие предпочли бы просто запла­тить. Не у каждого язык удачно подвешен.

Я в Стокгольме познакомился с Сашей - это был такой маль­чик из Ленинграда, профессорский сын (интеллигент во втором поколении). Я думаю, что его отец-профессор вначале пас ко­ров. Саша старался пробиться на Западе, работал временным исследователем, очень старался. К сожалению, его контракт не продлили, он был очень зол. Я ему пытался втолковать, что та­ковы правила этой игры, но он не соглашался, а усматривал ин­триги и злую волю.

Немного я у него разжился книгами - у него была привычка книгу прочесть и выбросить.
И, конечно, у него была проблема с личной жизнью. В Швеции свободные женщины ходят в бар и там пьют пиво.
Время от времени кто-то к ним подходит, угощает пивом, за­вязывает знакомство.
Саша регулярно туда ходил, пил пиво, которое в 10 раз дороже, чем в магазине, но подходить не решался. Потом он уехал в Лунд, нашел себе другую работу в фирме, немного обустроился.
Личной жизни все равно не образовалось. В Ленинграде де­вушки, как он рассказывал, через неделю после знакомства обяза­тельно норовили занять у него крупную сумму, даже скучно.

При очередной встрече он мне рассказал забавную историю. Он летел в Лунд из Петербурга. Рядом сидела привлекательная девушка и очень переживала. Она, оказывается, познакомилась в интернете с каким-то арабом и летела к нему на пробное свида­ние - а возможно, и пробную совместную жизнь. Саша проникся к ней некоторым участием и сказал: «Ты на всякий случай возьми мой телефон и адрес. Эти арабы, знаешь ли, с ними не знаешь, как дело обернется. В случае чего звони».

Он как в воду смотрел. Она заявилась к нему в тот же вечер. Оказывается, араб подготовил ей знатную встречу, пригласил троих друзей и решил устроить коллективный митинг, раз уж по­палась такая дура. Она с трудом отбилась, вырвалась и прибежа­ла по единственному альтернативному адресу. Саша ее временно поселил, обратный билет у нее был через месяц. Она ему вполне нравилась. Как ей объяснить про свои намерения, он не знал. На­конец придумал и сказал ей так: «Тебе же надо тут чем-то занять­ся. Вот я думаю - самое лучшее - это проституция. К примеру, я готов тебе платить по сто долларов - как ты на это смотришь?»  Выяснилось, что это была ложная идея.
Девушка надулась, и хотя жить продолжала, общаться пере­стала. Потом она уехала и история закончилась. Саша был очень огорчен. Я ему сказал: «Саша, почему было не сказать просто - ты мне нравишься и все такое. Глядишь, девушка и пошла бы на­встречу». Саша сказал: «Да как-то было неудобно, неловко. Чего это я вдруг, с какой это стати...»