Благое слово. Благое дело.
4 августа 2009 года — юбилей выдающегося русского поэта Сергея Мнацаканяна.
Книги Сергея Мнацаканяна изданы общим тиражом более четверти миллиона экземпляров. Он печатался в "Литературной газете", "Комсомольской правде", "Московском комсомольце", литературных журналах и альманахах и др. Мнацаканян — автор многих книг стихов и прозы — в их числе "Снежная книга" (1978), "Высокогорье" (1981), "Угол зренья" (1986), "Зимняя философия" (2004), "Русский палимпсест" (2005), "Августизмы для ленивых, но любопытных" (1999, 2001), "Рваное время. Антилитература" (альманах "Истоки", 2004, 2005) и другие. Несколько книг поэта подписаны псевдонимом Ян Август. Сочинения поэта переведены на иностранные языки. А еще Сергей Мнацаканян — воспитатель творческой молодежи. Воспитатель не в прямом смысле этого слова, а в поэтическом. Многие годы Сергей Мигранович публиковал молодых (и не очень) поэтов на страницах газеты "Московский комсомолец" в "Турнире поэтов", сейчас печатает в "Литературной газете".
Он открыл множество новых имен, в то числе из глубинки, дал им путевку в литературную жизнь. И это, безусловно, благое дело, которое никогда не забудется.
Предлагаемая подборка составлена из стихотворений, которые были с 1969 по 1991 опубликованы в советской печати, в журналах "Юность" и "Новый мир", в альманахах "День поэзии" и "Поэзия", во многих других изданиях, в книгах поэта, которые вышли в свет в издательствах "Советский писатель", "Молодая гвардия", "Современник". В полном объеме подборка выйдет в сентябрьском номере журнала "Дети Ра".
С Днем рождения, дорогой Сергей Мигранович! Желаю тебе здоровья, благополучия и новых творческих свершений! Спасибо тебе за все!
Книги Сергея Мнацаканяна изданы общим тиражом более четверти миллиона экземпляров. Он печатался в "Литературной газете", "Комсомольской правде", "Московском комсомольце", литературных журналах и альманахах и др. Мнацаканян — автор многих книг стихов и прозы — в их числе "Снежная книга" (1978), "Высокогорье" (1981), "Угол зренья" (1986), "Зимняя философия" (2004), "Русский палимпсест" (2005), "Августизмы для ленивых, но любопытных" (1999, 2001), "Рваное время. Антилитература" (альманах "Истоки", 2004, 2005) и другие. Несколько книг поэта подписаны псевдонимом Ян Август. Сочинения поэта переведены на иностранные языки. А еще Сергей Мнацаканян — воспитатель творческой молодежи. Воспитатель не в прямом смысле этого слова, а в поэтическом. Многие годы Сергей Мигранович публиковал молодых (и не очень) поэтов на страницах газеты "Московский комсомолец" в "Турнире поэтов", сейчас печатает в "Литературной газете".
Он открыл множество новых имен, в то числе из глубинки, дал им путевку в литературную жизнь. И это, безусловно, благое дело, которое никогда не забудется.
Предлагаемая подборка составлена из стихотворений, которые были с 1969 по 1991 опубликованы в советской печати, в журналах "Юность" и "Новый мир", в альманахах "День поэзии" и "Поэзия", во многих других изданиях, в книгах поэта, которые вышли в свет в издательствах "Советский писатель", "Молодая гвардия", "Современник". В полном объеме подборка выйдет в сентябрьском номере журнала "Дети Ра".
С Днем рождения, дорогой Сергей Мигранович! Желаю тебе здоровья, благополучия и новых творческих свершений! Спасибо тебе за все!
Евгений СТЕПАНОВ
Сергей Мнацаканян
МЕТАМОРФОЗЫ
(Из лирики советских времен)
12 СТРОК ИЗ ПЕРВОЙ КНИГИ
(Из лирики советских времен)
12 СТРОК ИЗ ПЕРВОЙ КНИГИ
Под дождем и листопадом
фары чрево темноты
рассекают — так анатом
рассекает животы...
Мир в осенней тьме таится:
бьется, мучится, живет, —
зверь бежит, взлетает птица,
стонет сбитый пешеход.
Фары сумрак рвут с налета
и соединяют вновь...
Но блестит до поворота
колея, как свежий шов!..
фары чрево темноты
рассекают — так анатом
рассекает животы...
Мир в осенней тьме таится:
бьется, мучится, живет, —
зверь бежит, взлетает птица,
стонет сбитый пешеход.
Фары сумрак рвут с налета
и соединяют вновь...
Но блестит до поворота
колея, как свежий шов!..
ФРАГМЕНТ КИНОСЪЕМКИ
Что нам делать? —
не знаю, мое сероглазое горе,
я надеюсь на чудо —
да будут надежды светлы
в час, когда выдирает
тень дерева на косогоре
из косматого сумрака
цепкие ветви свои...
Посреди сентября
раскричались над миром вороны,
и на станциях замерли
люди в шершавых плащах,
и прощально скрипит
деревянная плаха перрона,
и замедленно-резок —
не в ногу — спасительный шаг.
Мы живые с тобой —
неспроста прогибаются доски,
и гудят поезда,
и прозрачные реют мосты,
но в часы расставаний
печали смертельная доза
и простые слова
удивительно так непросты.
Может, все обойдется
(слетает случайное слово),
может, все обойдется,
(надежда в движении губ),
может, все обойдется
(а после раскрутится снова),
а сейчас не сердись,
что несносен, растрепан и груб.
Я поныне уверен,
что рощи и низкое небо
и огромная осень
над станцией
были за нас,
и в потемках светилась —
бесценнее жизни и хлеба —
неизбывная нежность
в заплаканном зеркале глаз...
Крупным планом:
простор,
на котором темно и нелепо
две фигуры,
и — все,
и осенняя хмарь без прикрас...
не знаю, мое сероглазое горе,
я надеюсь на чудо —
да будут надежды светлы
в час, когда выдирает
тень дерева на косогоре
из косматого сумрака
цепкие ветви свои...
Посреди сентября
раскричались над миром вороны,
и на станциях замерли
люди в шершавых плащах,
и прощально скрипит
деревянная плаха перрона,
и замедленно-резок —
не в ногу — спасительный шаг.
Мы живые с тобой —
неспроста прогибаются доски,
и гудят поезда,
и прозрачные реют мосты,
но в часы расставаний
печали смертельная доза
и простые слова
удивительно так непросты.
Может, все обойдется
(слетает случайное слово),
может, все обойдется,
(надежда в движении губ),
может, все обойдется
(а после раскрутится снова),
а сейчас не сердись,
что несносен, растрепан и груб.
Я поныне уверен,
что рощи и низкое небо
и огромная осень
над станцией
были за нас,
и в потемках светилась —
бесценнее жизни и хлеба —
неизбывная нежность
в заплаканном зеркале глаз...
Крупным планом:
простор,
на котором темно и нелепо
две фигуры,
и — все,
и осенняя хмарь без прикрас...
* * *
...И я ее листал,
ощупывал ладонью
снег, белый на бетоне
и серый, где металл...
Листал, но не устал
от черно-белой жизни —
здесь грубый дым витал
над трубами отчизны.
Недаром сердце радо,
что в сумерках летит
ночного снегопада
застенчивый петит.
По деревам — курсивом,
по крышам — прописным,
был снег над домом — синим,
у окон — золотым...
Был розовым — над красным
подфарником такси,
а в общем — был прекрасным
от века на Руси!
Зима сырую верстку
оттиснет нам свою,
А я без шапки, просто,
под вьюгой постою.
И в этой книге снежной
вычитываю я
о снах любови нежной,
о власти бытия...
Прозрение и навык,
безмерность и предел,
и — парочку поправок
к той книге углядел.
И посейчас листаю
ее, объемом в жизнь, —
все тоньше мгла ночная
сквозных ее страниц...
ощупывал ладонью
снег, белый на бетоне
и серый, где металл...
Листал, но не устал
от черно-белой жизни —
здесь грубый дым витал
над трубами отчизны.
Недаром сердце радо,
что в сумерках летит
ночного снегопада
застенчивый петит.
По деревам — курсивом,
по крышам — прописным,
был снег над домом — синим,
у окон — золотым...
Был розовым — над красным
подфарником такси,
а в общем — был прекрасным
от века на Руси!
Зима сырую верстку
оттиснет нам свою,
А я без шапки, просто,
под вьюгой постою.
И в этой книге снежной
вычитываю я
о снах любови нежной,
о власти бытия...
Прозрение и навык,
безмерность и предел,
и — парочку поправок
к той книге углядел.
И посейчас листаю
ее, объемом в жизнь, —
все тоньше мгла ночная
сквозных ее страниц...
ЭНЦЕФАЛИТНАЯ БАЛЛАДА
Энцефалит... Какие муки,
когда отказывают руки
иль отнимается язык...
Неповоротливый мужик
хмелен сильнее, чем от пьянства,
и голосит, как соловей:
галлюцинации толпятся
в косматой темной голове...
...А Коля Сидоров — влюблен:
его любовь строга и свята:
она работает в санбате,
ефрейтор срочной службы он.
Их чувство трепетно, как верба, —
они поженятся, наверно,
а после купят патефон
и, почитая жизнь за благо,
начнут внимать с открытым ртом
Вертинскому, а также Баху, —
вернемся к музыке потом!..
Они томятся, где березы,
в преддверье часа своего,
и между ними — грубой прозой —
ну, одним словом, ничего.
О, два влюбленных обормота!
Но с милою случилось что-то:
раз! — гимнастерку рвет с плеча,
а под соском тугим, как почка,
как родинка — набухла точка
энцефалитного клеща...
И Сидоров, почти крича,
кривился, прижигая спичкой
лиловое клеймо клеща
на теле молодой медички.
Он мог руками гнуть подковы,
но совладать с собой не смог:
тяжелый дух огня и крови
его качал, сбивая с ног!
Он, зубы стиснув, трепетал,
касаясь девичьего тела, —
над ними облако летело,
а в облаке ревел металл!
Пилот впивался в облака
на реактивном самолете,
и в мире не было греха,
как вы его ни назовете.
И в мире не было греха —
качались сосны подвенечно,
вцепилось солнце в облака,
как клещ, багровое под вечер!
когда отказывают руки
иль отнимается язык...
Неповоротливый мужик
хмелен сильнее, чем от пьянства,
и голосит, как соловей:
галлюцинации толпятся
в косматой темной голове...
...А Коля Сидоров — влюблен:
его любовь строга и свята:
она работает в санбате,
ефрейтор срочной службы он.
Их чувство трепетно, как верба, —
они поженятся, наверно,
а после купят патефон
и, почитая жизнь за благо,
начнут внимать с открытым ртом
Вертинскому, а также Баху, —
вернемся к музыке потом!..
Они томятся, где березы,
в преддверье часа своего,
и между ними — грубой прозой —
ну, одним словом, ничего.
О, два влюбленных обормота!
Но с милою случилось что-то:
раз! — гимнастерку рвет с плеча,
а под соском тугим, как почка,
как родинка — набухла точка
энцефалитного клеща...
И Сидоров, почти крича,
кривился, прижигая спичкой
лиловое клеймо клеща
на теле молодой медички.
Он мог руками гнуть подковы,
но совладать с собой не смог:
тяжелый дух огня и крови
его качал, сбивая с ног!
Он, зубы стиснув, трепетал,
касаясь девичьего тела, —
над ними облако летело,
а в облаке ревел металл!
Пилот впивался в облака
на реактивном самолете,
и в мире не было греха,
как вы его ни назовете.
И в мире не было греха —
качались сосны подвенечно,
вцепилось солнце в облака,
как клещ, багровое под вечер!
* * *
Как меняется жизнь!..
Как порывы ее незаметны,
как уступки малы, а обмолвки —
острей и острей,
и над судьбами вьются,
витая, как в съемке
замедленной,
эта вечная вьюга и свет городских
фонарей...
Так и мы — все живем,
то ее возлюбя, то ругая,
поднимаясь на лифтах,
скользя в снегопадах зимы,
а оглянемся — глядь! —
то уже не она,
а другая —
совершенно не та, на какую
надеялись мы.
Как порывы ее незаметны,
как уступки малы, а обмолвки —
острей и острей,
и над судьбами вьются,
витая, как в съемке
замедленной,
эта вечная вьюга и свет городских
фонарей...
Так и мы — все живем,
то ее возлюбя, то ругая,
поднимаясь на лифтах,
скользя в снегопадах зимы,
а оглянемся — глядь! —
то уже не она,
а другая —
совершенно не та, на какую
надеялись мы.
АВТОПОРТРЕТЫ ПУШКИНА
Он рисовал себя похожим на коня —
по лику лунному струятся
бакенбарды...
Здесь тайна кроется —
так спутывают карты,
так маскируются,
заветное храня...
Веселый завиток гусиного пера —
и горло царскою охвачено
петлею,
он — тоже висельник!
Пора, мой друг, пора
навек отплыть в края,
объятые зарею.
Вы думаете, что уменье рисовать
водило по листу
раскованною дланью?
Им, верно, двигало уменье
рисковать
в туманных вечерах или
морозной ранью.
Он рисовал себя
в старушечьем чепце.
Он рисовал себя сутулым,
как вопросы...
Куда там Апулей! —
гримаса на лице —
о как мучительны сии
метаморфозы...
по лику лунному струятся
бакенбарды...
Здесь тайна кроется —
так спутывают карты,
так маскируются,
заветное храня...
Веселый завиток гусиного пера —
и горло царскою охвачено
петлею,
он — тоже висельник!
Пора, мой друг, пора
навек отплыть в края,
объятые зарею.
Вы думаете, что уменье рисовать
водило по листу
раскованною дланью?
Им, верно, двигало уменье
рисковать
в туманных вечерах или
морозной ранью.
Он рисовал себя
в старушечьем чепце.
Он рисовал себя сутулым,
как вопросы...
Куда там Апулей! —
гримаса на лице —
о как мучительны сии
метаморфозы...
СТЕНА
Я бился в стену,
проламывал стену лбом.
От моих плеч в стене
вмятины оставались.
Я бился в стену,
кричал,
настаивал на своем...
Оказывается, вот почему
приходят печаль и усталость.
В конце концов,
и мне плевать, что таков
наш мир от начала дней
и таковым пребудет,
а что касается подлости и дураков,
стены стоят на них —
и потому стен не убудет.
Итак, что мы имеем в итоге?
Стоит Стена.
А ты перед ней весь в ссадинах,
кровоподтеках,
шрамах...
А ну-ка еще раз попробуем,
насколько крепка она!..
Железные стены в сих
социальных храмах.
проламывал стену лбом.
От моих плеч в стене
вмятины оставались.
Я бился в стену,
кричал,
настаивал на своем...
Оказывается, вот почему
приходят печаль и усталость.
В конце концов,
и мне плевать, что таков
наш мир от начала дней
и таковым пребудет,
а что касается подлости и дураков,
стены стоят на них —
и потому стен не убудет.
Итак, что мы имеем в итоге?
Стоит Стена.
А ты перед ней весь в ссадинах,
кровоподтеках,
шрамах...
А ну-ка еще раз попробуем,
насколько крепка она!..
Железные стены в сих
социальных храмах.
СТИХИ НЕКСТАТИ
Вздремни в халате,
как некий тайный граф...
Стихи некстати
потянут за рукав...
Да ну, оставьте,
такие пустяки,
стихи — некстати,
иначе — не стихи.
Стихи? А кстати,
кого от них знобит?
Небесной рати
тень, эхо Аонид.
Стихи — не в ладе
строфы, не в словесах,
они — в некстати
не сказанных страстях.
Впотьмах, в разладе,
в распаде,
на краю
вселенной,
в аде
кромешном,
не в раю.
Испейте кофе
и встрепенитесь в срок:
вы — на Голгофе
произнесенных строк.
как некий тайный граф...
Стихи некстати
потянут за рукав...
Да ну, оставьте,
такие пустяки,
стихи — некстати,
иначе — не стихи.
Стихи? А кстати,
кого от них знобит?
Небесной рати
тень, эхо Аонид.
Стихи — не в ладе
строфы, не в словесах,
они — в некстати
не сказанных страстях.
Впотьмах, в разладе,
в распаде,
на краю
вселенной,
в аде
кромешном,
не в раю.
Испейте кофе
и встрепенитесь в срок:
вы — на Голгофе
произнесенных строк.
* * *
А ночь бездонна и черна —
во глубине ее нетленной
звезда зажглась во времена
возникновения вселенной...
Мильоны лет струился свет,
пространства преодолевая, —
и вот материя живая
достигла лучшей из планет.
Свет выхватил из мрака ветвь
над мостовой,
ночную драку,
автобус,
и горячий ветр
скользнул —
и испугал собаку
бродячую,
оставил след
в зрачке вахтера пивзавода...
Навек да здравствует свобода —
из тьмы воссоздавать предмет!
Так в этом свете золотом
разверст без временных иллюзий
весь этот мир —
объят огнем
эпохи войн и революций...
Ты в этом мире просто жил,
как все страдал, любил, метался,
работал, ссорился, дружил,
ни с кем судьбою не менялся.
А та высокая звезда
из межпланетного развала,
стремясь в ночное никуда,
тебе сиянье даровала...
Под этим светом в час ночной —
вся из железа, боли, дыма —
предстала жизнь передо мной
без позолоты и без грима.
во глубине ее нетленной
звезда зажглась во времена
возникновения вселенной...
Мильоны лет струился свет,
пространства преодолевая, —
и вот материя живая
достигла лучшей из планет.
Свет выхватил из мрака ветвь
над мостовой,
ночную драку,
автобус,
и горячий ветр
скользнул —
и испугал собаку
бродячую,
оставил след
в зрачке вахтера пивзавода...
Навек да здравствует свобода —
из тьмы воссоздавать предмет!
Так в этом свете золотом
разверст без временных иллюзий
весь этот мир —
объят огнем
эпохи войн и революций...
Ты в этом мире просто жил,
как все страдал, любил, метался,
работал, ссорился, дружил,
ни с кем судьбою не менялся.
А та высокая звезда
из межпланетного развала,
стремясь в ночное никуда,
тебе сиянье даровала...
Под этим светом в час ночной —
вся из железа, боли, дыма —
предстала жизнь передо мной
без позолоты и без грима.