И смотрит мудрая звезда над каменистыми морями,
И золотистый челночок несет нас сквозь просторы лет,
И глухо падает весло, и я упрямо повторяю
Звезде, гребцам, богам, всем нам, что смерти не было и нет.
Вот эра женская опять сменилась эрою бесполой —
Бесполый взгляд, бесполый цвет и вновь — бесполая тоска.
А ночь крепка — в ней каждый знак собой и древней тайной полон
От неба — вниз и снова — вверх до золотого челнока.
Мы все плывем. Мы все слились в одни значения и лица.
Мы все тела, мы все — слова, а для бессмертья нет конца.
И смотрит мудрая звезда, и челночок наш золотится,
И песнь бесполая легка умалишенного гребца.
"А смерти нет, а смерть — фантом" —
                                            все громче в темень говорю я,
И затвердевшие моря в надгробном холоде дрожат.

Все в челноке. Слились и спят. Над ними вороны горюют,
И мраморные времена их сон бесполый сторожат.

Кончилось ледяное счастье,
выцвели синтепоновые звезды.
Лето приходит тихо,
кидает за шиворот письма,
на листьях лопуха, на ягодах, на солнцах
одуванчиков, на папиросной бумаге —
такие настоящие письма.
Слышу рыбачий говор,
чую костры за деревней
и жизнь в кукурузном початке,
и вечность в белой личинке.
Время себя сменяет,
голое падает в реку,
Тихое млечное лето
смотрит с пригорка...

В утреннем троллейбусе, где водитель так похож на Пьеро
и белое пшено рассыпано на маячащем полу,
я говорю: "Трансформер моих снов
о тебе слишком изношен, а мне не хватает изменений в грядущем"
и что-то, мол, помнишь у подъезда 3 года назад
мои глаза?

а еще запах табака и кино 40-х годов,
где в каждом втором персонаже обломки эдипова острия,
и шалаш за домом, где ты каждую ночь птицелов,
и как мы объездили весь город на раздолбанных твоих жигулях,
боже мой, сколько тогда нам было лет,
я почти уже не уверена, что это ты, что это я,
если бы не запах твоих сумерек, твоих коленок, твоего солнца и,
конечно же, сигарет.
возможно, мы даже могли тогда умереть,
потому как зачем вообще продолжать,
если только один раз бывает под ребрами джаз,
если все остальное и так — равнодушная смерть.

и тугая сирень, и светящиеся в пыльной траве большие жуки,
и бомба лета внутри, и почти одинаковое движенье бедра,
и предчувствие остановки, не то чтобы, словно конца пути —
очередного расхождения в пустых, как конечная утром, мирах...