Как это — любить дракона?
Каково «любить дракона» после всего, что написал на тему «дракона в себе» в своей великой пьесе Евгений Шварц?
Пьеса Шварца «Дракон» абсолютна, и всякое литературное произведение, содержащее в названии ли, в тексте ли упоминание этого мифологического чудовища, волей-неволей сопоставляется с нею. Поэт Андрей Коровин, автор нескольких стихотворных сборников, один из кураторов Международного литературного Волошинского конкурса и Международной Волошинской премии (что «выдает» в нем не только автора, но и профессионального читателя стихов), не побоялся в новой своей поэтической книге вступить в перекличку с Евгением Шварцем с самого названия. Впрочем, еще больше заглавие книги Коровина рифмуется с названием кинопритчи Марка Захарова по мотивам пьесы Шварца — «Убить дракона». А в книге, чтобы читатель не подумал, будто совпадения случайны, встретится ироническое «завещание Ланцелота» — из-за чего Ланцелот дрался с драконом, он уже и не помнит, но битва была знатная, а трофеи — превыше всяких похвал…
Ключевое стихотворение, давшее имя книге, намеренно стоит в самом конце. Поначалу кажется, что поэт мыслит в том же, шварцевско-захаровском ключе — дракон для него есть символ запретов на все, практически на саму жизнь:

Но дальше Андрей Коровин совершает парадоксальный ход:

Призыв «возлюбить дракона как самого себя» кажется шокирующим. Но ведь в этом — в любви и приятии даже самых страшных явлений бытия! — и состоит настоящая поэзия.
В книге Андрея Коровина «Любить дракона» описано много такого, что любить невозможно в принципе. Это и «кормление уток плотью Христовой» — освященными просфорами из храма, и мертвый старик у входа в метро, и «лишние рты» гастарбайтеров, «пробивающихся» из отравленной московской земли с упорством и численностью тысячелистника и пижмы, и споенные «белыми братьями» индейцы — последние представители племени, открытого в 60-е годы и быстро вымершего от вирусов и водки, и «неудобный сосед» — алкоголик, пропавший из подъезда «благодаря» махинациям черных маклеров… Особенно жуткое впечатление оставляет стихотворение «Все будет хорошо» с пояснением «памяти 90-х» — панорама смертей отдельных людей, превращающихся в глазах поэта в бескомпромиссный диагноз деградации общества, живущего под веселенький рекламный припев:

В этом стихотворении мне видятся идейно-художественные истоки поэмы Валерия Прокошина «Выпускной-77», рассказывающей о классе, в котором почти все спились и умерли, или же погибли криминальным образом. Провинциальную молодежь эпохи застоя Прокошин назвал «потерянное поколение / из которого почти никто не выжил». Родство душ и поэтик Валерия Прокошина и Андрея Коровина вряд ли случайно — Коровин был одним из тех, кто вводил в литературный оборот стихи поэта из Калужской области при его жизни, а после его смерти провел обстоятельный литературоведческий разбор его богатого наследия.
Но подлинный смысл даже трагических стихов Андрея Коровина — в том, что и ту безобразную правду, которой не чураются его стихи, он любит мучительной и горькой любовью — возможно, того самого евангельского толка, когда любишь людей, сознавая их греховность… Пожалуй, любить грешников и уродов труднее, чем даже любить дракона.
К счастью, новая книга Андрея Коровина составлена так, что в ее семи главках примерно поровну «темных» и «светлых» стихов. Радостны по интонации, излучают наслаждение жизнью стихи-воспоминания «Вода моего детства», «Мой ледосплав», стихи-эмоции «Грибная охота», «Иди ко мне», «Дочь», стихи-картины «Триптих о девушках» и все крымские стихи: «Кладбище в Старом Крыму», «Чуфут-кале», «Битва детей и улиток», в особенности «Коктебель», написанный легко и естественно, как дыхание. Но «темные» и «солнечные» стихи в книге Андрея Коровина — это не теза и антитеза. Они связаны между собой неразрывно, как Сирин и Алконост в древнеславянской мифологии, в густонаселенной и самодостаточной собственной мифологии Коровина.

Книга стихов Дарьи Ильговой буквально насыщена парадоксами. Самый первый бросается в глаза еще до того, как открываешь книгу: с какой, собственно, стати сборник стихов называется «Молчание»? Согласно формальной логике, под обложкой с этим словом должны быть сплошные белые листы…
Но «молчит» Дарья Ильгова весьма красноречиво.
Лейтмотивом данной книги стихов кажется мне двустишие, завершающее лирическое (точнее, страстное) стихотворение с посвящением «Кате»:

Вся эта книга — своего рода урок, как отличать пустое от важного. Нигде — ни перед, ни после текстов — нет «авторской справки» о поэте Дарье Ильговой. Можно, конечно, «погуглить» и легко найти краткую творческую биографию Дарьи на Мегалите (http://www.promegalit.ru/autor.php?id=3114), заодно со ссылками на ее публикации в журнале «Дети Ра» и альманахе «День поэзии». Но то, что в книгу автор свое «curriculum vitae» не включила, на мой взгляд, однозначно свидетельствует, что она считает факт «самопрезентации» пустым, в отличие от поэзии. Видимо, в системе ценностей Дарьи Ильговой стихи должны говорить сами за себя. Так и есть.
В стихах Дарья Ильгова называет несколько совершенно конкретных вещей, которые не только для нее, но для ее поэтического мира важны, точно краеугольные камни: это Дом (именно такое написание!), Дон (дом и Дон для Дарьи часто совпадают, думаю, не только потому, что она родилась в Воронежской области, на великой реке), дорога к дому, мама (так, по-домашнему, а не с пафосным «мать», обращается к ней поэтесса) и детство. Как видим, это круг самых простых, элементарных до сакральности, до полной атомарности, из которой создаются новые миры, вещей. Детство понимается Дарьей Ильговой тоже намного шире, нежели череда сладких воспоминаний о начале жизни — хотя и в них недостатка нет:

Но подлинная суть метафоры «детства», сквозной для всей этой книги стихов Дарьи Ильговой, думается, раскрыта в стихотворении «Следы»:

Детство, таким образом — олицетворение некоей волшебной страны, может быть, рая — того самого, от чьей призрачной двери все дальше тянет нас жизнь, как сказано в уже цитированном выше стихотворении «Кате». Туда можно уйти и остаться там навсегда — если душой отрешиться от «посюстороннего» мира. Мотив ухода несколько настойчив для этой в целом светлой книги стихов — но как знать, не «оттуда» ли просачивается свет, заливающий поэзию Дарьи Ильговой тихой гармонией? Даже когда уход не столь мистичен, как погоня Алисы за волшебным белым кроликом, а — «обыкновенная» человеческая перемена мест, он все равно — залог Пути к себе. Таков подтекст цикла стихов «Китайские письма», которые и есть письма автора кому-то очень близкому с берегов Южно-Китайского моря:

Даже если это путешествие вымышленное, совершенное только в мечтах, чувства, которые пережила лирическая героиня Дарьи Ильговой — разлука, печаль, любопытство созерцания нового мира, спокойное принятие окружающей действительности и нахлынувшая чистота помыслов — настоящие. Такое не подделаешь, не сочинишь. Как и ключевую для сборника со столь своеобразным названием фразу:

Впервые о том, что готовится к изданию самая полная книга стихов Бориса Терентьевича Примерова я узнала летом 2013 года, когда участвовала в конкурсе его имени, проводимом совместно газетой «Литературная Россия» и вдовой поэта Надеждой Кондаковой. Издание книги осуществлялось под попечительством Губернатора Ростовской области В. Голубева. Сборник Бориса Примерова должен был появиться в год 75-летия со дня рождения поэта. 9 декабря 2013 года в Центральном Доме Литераторов состоялась презентация книги стихов и поэм Бориса Примерова «И нецелованным умру я…».
Сборник открывается статьей «От составителя», написанной Надеждой Кондаковой. Здесь она описывает трагические реалии, предшествующие выходу самого полного собрания сочинений Бориса Примерова. Последняя его книга «Избранное» вышла ровно 25 лет назад, в 1988 году. 5 мая 1995 года поэт ушел из жизни. «Не до стихов» стране и обществу стало еще «на глазах» поэта, и это Примеров очень тяжело переживал. Прошло четверть века, прежде чем стало реальным издание наследия Бориса Примерова. Сборник структурирован так, чтобы представить все творчество поэта в динамике, от ранних стихов к поздним, и рассказать о его личности. Здесь собраны стихи из сборников «Некошеный дождь», «Румянец года», «Талая заря», «После разлуки», «След шмеля», а также стихотворения, не вошедшие в книги, созданные в последние годы жизни, и поэмы «Ау!», «Лебединое иго», «Слово о погибели земли Русской (Переложение)».
У сборника замечательное литературоведческое предисловие поэта Марины Кудимовой «Серединой души», охватывающее все аспекты творчества Бориса Примерова, а замыкает книгу авторское послесловие «По следу шмеля». Марина Кудимова рассматривает наследие Бориса Примерова как поэтическое переложение православных молитв и псалмов и как мощнейший глас его любви к Родине — России, не просто государству, но стороне сакральной. Ее точка зрения аргументирована и продиктована глубоким пониманием поэтики Бориса Примерова.
Сегодня Бориса Примерова воспринимают в основном как поэта-почвенника, поэта-«деревенщика» патриотического толка. Многие его стихи действительно однозначно трактуются в таком ключе. И все же книга «И нецелованным умру я…» доказывает, на мой взгляд, что воспринимать Бориса Примерова только как «почвенника» ошибочно — хотя, безусловно, он патриот Русской земли, радетель и страдатель за русский народ, за его веру и идеологию. Наследие Бориса Примерова намного разнороднее по тематике, поэтике и художественности, чем «почвенная» традиционалистская поэзия. Борис Примеров был сыном казака и украинской дворянки («из бывших», иными словами, за что семья и претерпевала в советскую эпоху различные гонения), дома у них хранилась великолепная библиотека, и сам поэт был очень образованным человеком. В его стихах постоянно проглядывают обширные познания, знакомство с мировым культурным контекстом, с поэзией выдающихся поэтов ХХ века вовсе «непочвенного» толка. Марина Кудимова пишет, что Примеров отлично знал и любил европейскую философию, а также «перекликался» с акмеистами Гумилёвым и Мандельштамом, особенно в части интиутивного понимания и формулирования высокодуховного начала поэзии. По мнению Кудимовой, «корни» творчества Бориса Примерова: «Хемницер и Капнист, Кольцов, Лермонтов, Некрасов, Фет, А. К. Толстой, Клюев, Блок, Гумилёв, Маяковский, Цветаева, Павел Васильев …Пастернак и британец Блейк». Так, в «Восьмистишиях» Примерова множество аллюзий, говорящих о том, как тесно он связан с мировой культурой:

Близки Примерову, точно «соседи», мифологические персонажи — Зевс-громовержец и «семь красивых юных муз», Сольвейг, Соломон и Суламифь…

Примерову были свойственны даже верлибры — что вовсе нетипично для «почвенников»:

Единственный поэтический стиль, который отрицал Борис Примеров — абсурд, причем это неприятие порядка не эстетического, а идеологического, мировоззренческого:

Современную «почвенническую» поэзию ее приверженцы пытаются делать «под кого-то» из ушедших корифеев — «под Есенина», «под Прасолова», «под Тряпкина». И «под Примерова», разумеется. Увы, получается обыкновенная вторичность, на языке специалистов — эпигонство. Чем писать «по образу и подобию Бориса Примерова», лучше перечитать первоисточник.

Вторая книга повестей и рассказов Людмилы Уфимцевой (у этого автора ранее вышло четыре сборника стихов и одна книга прозы) — «Зимородок» — при первом прочтении вызывает в памяти слова Карла-Густава Юнга о «внутреннем ребенке». Не в том дело, что проза Людмилы Уфимцевой как-то «вызывающе» психологична либо психоделична. Ассоциации со «внутренним ребенком» самые прямые — ему так и хочется уподобить автора, человека, безусловно, взрослого, с высшим университетским образованием.
Людмила Уфимцева пишет так, как будто ее рукой водит маленький впечатлительный человек, не желающий «взрослеть», то есть становиться спокойным, уравновешенным (читай — равнодушным), мудро не обращающим внимания на всякие «неправильности» бытия.
Коллизии, которые волнуют Людмилу Уфимцеву настолько, что она не видит иного способа «совладать» с ними, кроме как написать рассказ или повесть, по сути и по сюжетам тоже очень «детские». Повесть-воспоминание «Здание из красного кирпича» — будни девочки, отданной в голодные послевоенные годы в интернат; автор так живо представляет себе далекие события, что сохраняет не только детский незамутненный взгляд на все ребяческие тревоги и волнения, но и рассказывает о них простым, наивным слогом. Эта художественная особенность отличает и другие произведения сборника Людмилы Уфимцевой. Учащийся техникума вступается за преподавательницу, которую несправедливо увольняют. Старушка до сердечного приступа переживает из-за варварского уничтожения стаи дворовых собак. Женщине на голову (в буквальном смысле) сваливается маленькая длинноклювая птичка, она приносит птенца домой, но тот умирает, причинив неподдельное горе благодетельнице. Влюбленных разлучают обстоятельства, но они встречаются. Любовная тема, как и положено женщине, одна из доминант сборника Людмилы Уфимцевой. В одном рассказе («Магнолии на окне») описана счастливая встреча женщины с отцом ее ребенка, в другом — («Чижик») — горькая правда о возлюбленном, пропавшем без вести в армии, доходит до взрослой дамы, благополучной матери семейства, спустя много лет — она понимает, что ее Женька погиб на Даманском полуострове. И даже фантастический рассказ «На дне оврага» создан как будто ребенком, с характерным для отрочества посылом: важно, что произошло — женщина-«переписчик» побывала в гостях у странной семьи на дне оврага, но, оказывается, вовсе там — а может, и нигде! — не живущей, но неважно, почему, главное, сберечь память о сказке, которой стала невольным свидетелем! Вторая крупная вещь в сборнике — повесть «Флакон» — касается, на первый взгляд, жизни взрослых людей и совсем недетских проблем, которые в изобилии предлагали людям девяностые годы. Но в интонации, с которой автор рассказывает историю нескольких школьных друзей, доживших до черного дня похорон одного из них, сквозит детское изумление и негодование: как же так можно? как же может получиться настолько плохо?.. Ответа на эти вопросы нет — или прозаик его не видит. Ведь известно, что академику труднее всего ответить на бесхитростный детский вопрос — а на феномене Иванушки-дурачка, великолепного воплощения «внутреннего ребенка», оказывающегося со своей «простотой» смышленее и дальновиднее всех умных, построена не одна сказка из золотой мировой сокровищницы.
Проза Людмилы Уфимцевой с литературной точки зрения совершенно безыскусна. Но ей не нужны стилистические или формальные изыски. Ее сила в другом — в подкупающей «детскости» взгляда, высвечивающей в мире то, с чем нельзя мириться.

В предисловии к книге Игоря Воловика «Прогулки с Запада на Восток» рассказывается об авторе: родился в Москве, в начале 90-х уехал на учебу во Францию, окончил Национальный Политехнический институт Гренобля, затем — Институт урбанизма, работал в сфере интеграции и социальной адаптации, живя во Франции и Финляндии. С начала 2000-х годов занимается литературной деятельностью, пишет эссе. Эссе «Москва — Третий Рим. Третий?», опубликованное первоначально в Финляндии, в 2003 году было высоко оценено литературным журналом «Дружба Народов». В настоящее время у Игоря Воловика богатая журнальная библиография в российских и зарубежных изданиях.
Тексты, составившую книгу «Прогулки с Запада на Восток», были опубликованы в 1998 — 2013 годах в разных странах Европы. Концепция, согласно которой под одной обложкой вышли именно эти работы, отражена в подзаголовке: «Россия: какой она видится из Европы». На «стержень» видения России с Запада нанизаны все эссе и очерки, составляющие книгу. Наукообразно выражаясь, Игоря Воловика волнует, сможет ли Россия «нормально функционировать в ансамбле европейских моделей», и в каждом последующем эссе, превращенном в главу книги, он рассматривает какой-то определенный аспект такой возможности.
Не стоит забывать, что «Прогулки с Запада на Восток» написаны не «посторонним», не иностранцем, разглядывающим Россию в условный «лорнет», точно диковинку в кунсткамере, а человеком русским по крови, к тому же прожившим в нашей стране достаточно долго, чтобы составить о ней собственное и четкое представление. Совокупностью этих фактов, вероятно, и объясняется специфический угол взгляда Игоря Воловика — он все время сравнивает политические, экономические и социальные особенности жизни в России с положением дел в аналогичных сферах бытия европейцев: «Самоопределение человека в советском обществе проходит через призму куда более сложную, чем на Апеннинском полуострове», «…при подобной сложности и неопределенности в системе отношений русская философия далеко отстает от европейской», «Сегодняшний контекст иммиграции открывает Европе возможность пересмотра своего подхода к другим культурам… Все это следует иметь в виду и России, которая сегодня все чаще и чаще сталкивается с подобными проблемами иммиграции» и так далее. В одних случаях, как в вышеприведенных цитатах, сравнение проводится быстро и точно, словно флюорография, одной или несколькими фразами; в других случаях для проведения полноценного сопоставления требуются целые главы. Таковы в книге главы 3 и 4: «Отвергнутые или обреченные?» и «“Guest-countries” и культурная интеграция», где речь идет о сравнительной характеристике судеб эмигрантов либо «трудовых мигрантов» в разных странах Европы, а также о возможностях русских представителей интеллигенции «вписаться» в культурное общество других держав, преимущественно Финляндии и Франции, лучше знакомых Воловику по причинам долгого пребывания в них. Впрочем, каждая глава содержит элементы сравнения России и Европы, их все процитировать невозможно, равно как и не имеет смысла. На мой взгляд, куда значительнее отметить, что Игорь Воловик не проявляет «подобострастия» ни к одному государству, в его интонации нет ни восхищения Западом, ни сакрального преклонения перед Востоком, тем паче перед Россией. Каждая страна получает от Воловика ту характеристику, которую заслуживает. Полагаю, это кредо свободно мыслящего европейского гражданина, и очень кстати, что Воловик показывает российскому читателю пример такого непредвзятого отношения к реалиям жизни.
Какие-то главы книги «Прогулки с Запада на Восток» более художественно изложены (среди них выделяется вышеупомянутое эссе «Москва — Третий Рим. Третий?», ставшее в данном издании главой 5). Какие-то более строги и наукообразны. Но все они легко и с интересом читаются, не впадая, однако, в беллетристику. О том, что сборник эссе Игоря Воловика имеет не только прикладное и развлекательное значение, говорит кандидат исторических наук Людмила Гатагова в послесловии: «Автор строго придерживается рамок традиционного социокультурного анализа… Позиция внешнего наблюдателя позволяет раздвинуть горизонты анализа».
Иными словами, даже представитель ученой среды констатирует, что политологическое исследование может (а я бы сказала, что должно!) быть читабельным и литературно выразительным. Может быть, ученый мир изменит своим принципам — что научны лишь те книги, что написаны на «птичьем» языке и принципиально неудобочитаемы?..
Что же касается первичного вопроса о шансах России «нормально функционировать в ансамбле европейских моделей», то, на взгляд Игоря Воловика, пациент скорее жив.

Несколько лет назад мне довелось рецензировать альманах «Другие» — сборник произведений альтернативного искусства, в котором фотографии и графические картинки исполняли роль стихотворений. Больше с такого рода литературными изысками сталкиваться не приходилось.
Книга Эльдара Ахадова «На Крайнем Севере» — «обыкновенный» фотоальбом, без какого-либо подтекста. В советское время были очень популярны такие тематические издания, где основное место занимали фотографии, сгруппированные по какому-то принципу (чаще всего туристические пособия либо такие же, как у Ахадова, «творческие отчеты» по следам путешествий), с недлинными подписями к снимкам. По тому же пути идет Эльдар Ахадов, представляющий… уж и не знаю, уместно ли тут слово «читателям»? может, лучше «созерцателям»? — коллекцию замечательных фотографий с Крайнего Севера. Это портреты его «хозяев» — ненцев, пейзажи, городские и «тундровые» (фото под названиями «Грибной рай» и «Брусника» заставляют буквально «облизнуться» — какая щедрая, оказывается, вечная мерзлота!), снимки полярных животных (уникальный кадр — убегающий мишка со спины), главное место среди которых занимают, конечно же, олени — они и основной транспорт вне городских улиц, и сакральные животные, приносимые в жертву богам.
Фотоальбом ничего не рассказывает о самом Эльдаре Ахадове. Зато он содержит несколько поэтичных, как стихотворения в прозе, абзацев текста, поясняющего непосвященным о духе этого потрясающего края земли. Вот как выглядит вступление к фотоальбому: «В одной далекой-предалекой северной стране, где всю осень и всю весну над заснеженной землей сияет двурогое солнце, а нескончаемой зимней звездно-морозной ночью молчаливое небо полыхает всеми цветами радуги, живут маленькие человечки сихиртя. Там, посреди бескрайней тундры, из одиноких ледяных холмов по древнему обычаю каждый день они выводят на прогулку покрытых рыжевато-коричневой длинной шерстью мамонтов с очами сияющими, как летящие голоса журавлиного клина…»
Очевидные парадоксы этого текста — «двурогое солнце» или «очи, сияющие как голоса» — при рассмотрении альбома не выглядят фигурами речи. В этом невероятном крае солнце действительно принимает самые разные формы: целая подборка фотографий отображает солнце в виде пламени свечи, ромба, креста, квадрата, веера, огненного тумана, а луну — единую в трех лицах. Отчего бы и голосам на таком морозе не замерзать в сияние?..
Но еще интереснее — ибо нет ничего возвышеннее интереса к человеку — фотопортреты ненцев; с некоторыми из них, например, Петром и Кириллом, Эльдар Ахадов подружился, хотя коренные жители Крайнего Севера не со всяким «пришельцем» идут на контакт. Но, видимо, Ахадов вызвал у них расположение:
«Как только ни называли их раньше: и дикарями, и самоедами, и туземцами. А про бедных чукчей сколько анекдотов насочиняли, сколько напраслины возвели. Умный народ — ненцы, немногословный, спокойный и осторожный: не всякому чужаку души свои доверят, горьким опытом наученные. «Нен» на их языке означает «человек». То есть, ненцы в переводе на русский — просто «люди». А раз так, то все люди на земном шаре — тоже ненцы, не только маленький, гордый северный народ», — с уважением пишет автор в заметке «Ненцы», открывающей страницы «жанровых» снимков — где повседневый труд, оленьи пастбища, городские будни, аэрофотосъемка с высоты птичьего полета…
В общем, Эльдар Ахадов своим фотоальбомом доказывает: Крайний Север можно читать, как книгу, если подойти к нему с любовью и вниманием. Так, с широко открытыми глазами и сердцем, фотохудожник проехал от Салехарда до Игарки — и составил красивую фотолетопись своего путешествия.

В аннотации к этой книге роман Евгения Степанова «Секс в маленьком московском офисе» назван «скандальным». А в подзаголовке к самому тексту — «римейком старого производственного романа». Эти два определения, стоящие почти рядом, интригуют противоречивостью: если роман производственный, почему же он скандальный? Неужели слово «секс» в заглавии книги ведет в такие бездны эротизма, перед которыми померкнут все прославленные «оттенки серого»? Или нынешние «производственные» романы содержат такие политико-экономические откровения, что способны спровоцировать скандал?.. Так или иначе, но оксюморон этих двух пояснений интригует, заставляя углубиться в роман с провокационным названием.
В романе же читатель, уже настроившийся на «жареные факты» либо на «клубничку», не найдет ни того, ни другого. В особенности — секса на компьютерных столах. «В маленьком московском офисе» творится не разнузданная любовная игра — творится любовь тридцатипятилетнего мужчины, разведенного и битого жизнью, к двадцатилетней девушке с экзотическим именем Лю и половиной японской крови. Ситуация начинается почти как у Гейне:

Но Лю далеко не героиня стихотворения Гейне: она и постарше, и уже не так невинна, чтобы не понять, какие чувства к ней испытывает начальник Сидор Иванович, и даже не так благородна и простодушна — ибо львиная доля романа посвящена различным пакостям, которые подстраивает Лю Сидору внутри их конторы. Роман развивается вместе с отношениями героев, «застрявшими» в фазе, когда они не могут быть вместе, но и врозь быть у них не получается. Сидор пытается идти на сближение с Лю, хочет вразумить ее посредством длинных писем, она, если и «исправляется», не более, чем на несколько дней… Сидор разрывается между любовью к ней и необходимостью нормально работать (чего Лю своими интригами ему не дает, рассоривая его с коллегами, добиваясь увольнения неугодных ей персонажей, специально вызывая у него ревность и т. д.). Вся эта психоделика тянется, точно в фильме Бунюэля «Этот смутный объект желания», мучая уже не только влюбленных, но и читателя, который подсознательно жаждет «взрыва» — как помним, именно такую «точку» поставил Бунюэль отношениям своих героев. Но Евгений Степанов не столь «кровожаден», как безумно талантливый испанский режиссер. Его «точка» иронична:
«…Прошел год. Иванов уволился из компании «Головкер и братья», сконцентрировал все силы на собственном рекламном агентстве… Вскоре Иванов купил большую трехкомнатную квартиру возле метро Аэропорт и переехал туда».
И то, что она становится многоточием, тоже дышит иронией:
«Практически сразу после этого (покупки квартиры. — Е. С.) Лю позвонила Иванову и сказала:
— Я уволилась от Головкера. Давай встретимся. Мне кажется, я многое поняла…»
Это роман не о «технологиях» любви, а об ее сложностях и странностях. Интимные сцены в нем настолько невинны, по меркам нашей сегодняшней литературы, что даже не бросаются в глаза на фоне психологических переживаний Иванова.
Позвольте! — может рассерженно спросить дотошный читатель. — Зачем же тогда название, «предупреждающее» о сексе? Зачем на обложке книги красуется скульптура в духе «Вечной весны» Родена? Чтобы потом нам предложили лирическую историю?..
Именно так! На мой взгляд, все, с чем читатель столкнулся в самом начале, еще не открыв книгу, было… рекламным ходом. Недаром же главный герой Сидор Иванович работает в рекламной фирме!.. Да и сам автор Евгений Степанов — не только прозаик, поэт и литературовед, но и специалист в области рекламных и издательских проектов. Он прекрасно знает, что «просто» любовь уже не кажется читателю столь интересной, как эротика. Но хорошая проза о любви всегда эротична — и это впечатление остается после прочтения романа Евгения Степанова, который хочется назвать «книгой о воспитании чувств».
Что касается рассказов, а их в этой книге тринадцать, то они в основном «поддерживают» и развивают вторую линию романа «Секс в маленьком московском офисе» — как раз производственную. Но не в том смысле, какой вкладывали в это слово классики соцреализма. Здесь нет рабочих конфликтов как движущей силы сюжета и досконального описания специфики дела. Но есть жизненные реалии современности и узнаваемые типажи, сюр социального строя, при котором вор и преподаватель вуза равно оказываются «в дураках», на встрече выпускников не оказывается ни одного счастливого человека, а люди уезжают за рубеж в поисках лучшей доли, но делают себе желанный подарок в виде возвращения в Россию… Рассказы Евгения Степанова актуальны, если не злободневны, но и достаточно «насмешливы», чтобы не впадать в бичевание общественных пороков. Такая интонация верно отличает прозу от публицистики или фельетонов, выдвигая на первый план ее художественную составляющую.