Ты — лунная ночь: синяки под глазами.
Я жил до сих пор — будто руки связали,
и — к стенке лицом… Но на свет из потемок
я вышел — худой и паршивый котенок, —
лакаю я солнце с тарелки луны,
слепые глазенки от слез солоны.

Не хочешь — не надо: пошли меня к черту,
плюнь в морду, хоть это подобно… аборту, —
смешно, но не смейся: пути нет обратно;
пусть я не Тезей, зато ты — Ариадна;
извилин клубок — это мой лабиринт,
распутать не в силах ни водка, ни "винт".

Ты — лунная ночь; и мерцают во мраке
созвездия — знай, это нотные знаки,
и — ангельский хор; я их слышу… и вторю
насколько умею. И черному горю
нет места: весь мир просветлел и притих;
пусть ты не невеста, но я-то — жених.

Я жил до сих пор — будто руки связали,
и — к стенке лицом… Только пред образами
(ты — пред Ченстоховской, а я — пред Казанской)
мы те, кто мы есть, а не те, кем казаться
хотим друг пред другом. Зари же костер
и русский собор, и немецкий костел
равно согревает…

Холодает. Лунный серп над кровлей
тлеет голубым нездешним светом.
Город спит: устал он от торговли.
Я бы тоже задремал — но где там…
Как в окружность,
в ночь квартал наш вписан.
Слышно скрежетание составов.
Люди в норы комнат, точно крысы,
сбились. Мир окутал снежный саван.
Вдруг по нервам полоснет сирена
(мне, наверно, нужен психиатр).
Этот мир — огромная арена,
на которой каждый — гладиатор.
Ну а я живу как под наркозом,
и причислен, черт возьми, к элите —
к мусору, опивкам и отбросам, —
жизнь прекрасна, что ни говорите!
И когда в прокуренном шалмане
весь опухший (это с перепою),
шаря лихорадочно в кармане,
наскребу на стопку — пред собою
я увижу смерть: она за стойкой
встретит пьяной шуткой-прибауткой.
Да, побрезговав больничной койкой,
смерть придет с бутылкой, а не с "уткой".
Все умрем — а что же здесь такого! —
будь ты хоть святым, хоть лизоблюдом.
Да, наверно, жил я бестолково,
но не промышлял словесным блудом.
Мука смертная, отвянь, отвисни!
Все сыграем в ящик, двинем кони…
Смерти нет, конечно. Нет и жизни.
И забвенья нет в душевной коме.

Я устал ломать голову, размышляя: ну чей
я? Бога? Или, может быть, черта?
Принадлежу ли к породе я сволочей
или все-таки человек, что звучит, как известно, гордо.
Вот и солнышко описало круг,
скрылось за горизонтом — темно, ну а мне все по фигу.
Тьма рождает пронзительный сильный звук,
эта сила нужна мне, дистрофику.
Если б вы только знали, как я устал
бороться с депрессией, передвигая мебель
по квартире, в которой я стану стар,
дряхл, где жизнь моя превратится в небыль.
Небытие, оно ведь гораздо ближе к нам, чем
принято думать, — прячется вон за шкафом!
Ну а в жизни вокруг тебя та же чернь,
что и в прежние времена. Ей бы кайфом
перебить в себе душу, живую боль
и распять ради смеха соседскую кошку.
...Как же сердце колотит! Да нет, это просто бой
настенных курантов... Вызвать себе "неотложку"
и сказать: "Господин мой, хороший врач!
дайте от памяти что-нибудь, я ее вывихнул ненароком,
И за мной мое прошлое гонится вскачь,
и обрыдли беседы и с чертом, и с Богом".

Душа раскисла мокрой тряпкой,
отжать ее — получишь плач.
Сор жизни не прополешь тяпкой
каких бы ни было удач.
Накинув куртку, но без шапки,
я выйду в мир, который сер.
И тявканье дворовой шавки
мне музыку небесных сфер
заменит. И вонючей "Примой"
я затянусь, зайду в шалман.
Здесь перспектива жизни зримой
предстанет, ибо я шаман,
пророк, провидец — вижу четко,
что я не вижу ни черта!
Кровь барабанит, как чечетка,
в виски. Кривится угол рта.
Я полюбил тебя, но как-то
сам не заметил, что со мной.
Ты не моя — упрямей факта
не может быть!
Я путь земной
прошел уже до половины,
но слышал лишь: "Иди ты на!.."
Башка торчит из горловины,
глаза таращит — ни хрена
понять не может в этой жизни.
И шепчет на ухо мне бес:
"Чего ты ждешь? В петле повисни —
и все дела. А миру без
тебя — ни холодно, ни жарко.
Извечна подлой жизни грязь.
Таких, как ты, он отродясь
терпеть не мог. Что, душу жалко?
Да нет ее!"
Прижав ко лбу
ладонь, я вылетаю пулей
на улицу — скорей в толпу,
гудящий человечий улей!