Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Критика


Книжная полка Александра КАРПЕНКО

Сергей Нырков, «В плену у алфавита»
М.: Вест-Консалтинг, 2013

Откровенно говоря, я не очень верю в дарованную человеку свыше «невозможность не писать». Потому что перед глазами — мощные примеры недавно ушедших поэтов, на десятилетия писать прекращавших. Естественно, я имею в виду стихи, а не квитанции о квартплате. Михаил Анищенко и Владимир Таблер замолкали на десятилетия, пока их не «потребовал к священной жертве Аполлон». Я не готов утверждать, что у них на время молчания перекрывался столь необходимый для пронзительной лирики «прямой канал связи с космосом». Просто люди переключались на иной вид человеческой деятельности. Часто диаметрально противоположный поэзии — например, бизнес или общественную работу. Все эти поэты уходили из литературы в страшные девяностые прошлого века, когда было необходимо элементарно выживать. Многие «вернулись» в эпоху победившего Интернета. Когда можно уже было печататься самому, «без отрыва от производства». Но даже на этом фоне новая книга Сергея Ныркова «В плену у алфавита» (изд-во «Вест-Консалтинг», Москва, 2013) производит сенсацию. Потому что поэт вернулся в мир поэзии старыми своими стихами, которые неожиданно оказались сегодня востребованными. Крепкий, мускулистый, невысокого роста, Сергей Нырков читает свои стихи так, как будто никуда и не уходил. Как будто это не его выловила в далеком и жарком Мадриде Наталья Лайдинен и убедила вернуться стихами в Россию. У Сергея Ныркова — дар прирожденного чтеца. Стихи звучат свежо, чисто и вдохновенно. Он не «в плену у языка», подобно Бродскому, а «в плену у алфавита». Алфавит — еще не язык. Это — возможность языка. Его атомы и молекулы.

Как слово звучало!
Вначале.
А после — все глуше и тише.
Так иволга плачет и плачет
И горлицу рядом не слышит.

Сергея Ныркова открыли на сломе эпох Вадим Кожинов и Борис Авсарагов. Они-то и дали молодому поэту путевку в жизнь. Но жизнь «увела» его в сторону от поэзии. Трудно писать, когда твое творчество не востребовано и не нужно людям.

А вот это стихотворение Сергея Ныркова мне хотелось бы привести целиком. Мне кажется, оно впрямую говорит о личности поэта и сущности его поэзии.

Я не пел, а только лишь подпевал.
И, закрыв глаза, мелодию ждал.

То ли ветер подметал пустыри,
То ль мелодия звучала в ночи.

Подпевал я не тому, кто кричал,
Не тому, кто всем подряд подпевал,

А тому, что все молчал и не пел,
Потому что подпевать не умел.

Сергей Нырков простыми словами говорит о высоком значении нонконформизма. Поэт и не должен подпевать никому из людей. Его голос — одинок и самостоятелен. И в этом — его непреходящая ценность.

Я не пел, а только лишь подпевал.
Не пойму, зачем гитару пытал?

Бился в заводи камыш о камыш,
В ночь шарахалась летучая мышь.

Если б дерево задумало петь —
Я сумел бы подтянуть и допеть.

В такт кружилась голова, а слова —
Накричала, нашептала молва.

Я не пел, а только лишь подпевал…

У Сергея Ныркова подкупает паскалевско-тютчевское отношение к природе. Он слышит голоса летучих мышей и даже деревьев. И ему это важнее голосов соплеменников. Природа настолько мощна, удивительна, уникальна, разнообразна голосами, что «подпевать» ей — большая честь для человека. Несмотря на то, что он, якобы, «венец творенья». Конечно, об этом уже говорил когда-то Жан-Жак Руссо. Но — вот парадокс — и сегодня подобные откровения звучат, не побоюсь этого слова, революционно, как свежая концепция неизведанного доселе бытия.
Стихи Сергея Ныркова возвращаются. Спасибо Евгению Степанову, который издал книгу замечательного поэта. Спустя пятнадцать лет после того, как она была написана.



Елена Данченко, Мин Минг Ли. «Где бы ты ни был»
М.: Э.РА, 2013

Книга стихов двух «новых голландок» привлекла мое внимание необычной билингвой. Русский и голландский языки, да еще с примесью китайского. Перевернутый лес и река в небе символизируют опрокинутый вверх тормашками внутренний мир. Как необычен и даже красив пейзаж, когда наблюдатель «стоит на голове»! В книге 7 глав, а русско-голландские стихи чередуются в каждой главе с китайско-голландскими. Слово «насилие» набрано с маленькой буквы, остальные главы — как и положено, с большой. Цветущее разнообразие книги Елены Данченко и Мин Минг Ли усилено тем, что в книге очень хорошие стихи чередуются с не совсем удачными. Пожалуй, этого можно было бы и не делать. Чтобы не быть голословным, приведу пример хорошего стихотворения:



День в Ялте

На набережной пышной обезьяна
позирует вальяжно, без изъяна.
Плывут красотки в мини, макси, миди,
а в ресторации готовят плов из мидий.
По этой набережной я и ты когда-то,
голодные веселые ребята,
в заштопанной джинсовке и босые,
от рюмки коньяка почти косые,
мы шли с тобою вместе, помнишь? — вместе.
Я не была еще твоей невестой.
В тот год Высоцкий умер, вышел «Сталкер».
Столкнулись в море теплоход и танкер.
Какая-то эпоха начиналась,
какая-то заметно истончалась.
Крутилось солнце оголтелым диском,
был високосным год и олимпийским.
Мы этого никак не замечали,
мы не существовали для печали,
утрат, политики, мы — исподволь судьбою
отмеченные: оба — два изгоя
из времени, и действия, и места.
Я не была еще твоей невестой.
Светило солнце дерзновенно ярко.
Мы шли с тобой по Ялте, шли по Ялте…

А вот — пример неудачного:



*   *   *

Я почему-то не верю,
что ты с кем-то,
даже если ты — с кем-то.
Я любила тебя так,
я так тебя любила,
что это не поддается измерению.

Надо тщательнее подбирать стихи! Ведь книга — это результат работы писателя за длительное время. В ней, по идее, не должно быть, мягко говоря, «проходных» стихов. Вместе с тем, эта книга — настоящее произведение искусства. Ее приятно подержать в руках. Как хорошо ухоженная женщина, она выделяется внешним видом среди других поэтических изданий. И, конечно же, в ней есть образцы прекрасной лирики. Например, «День в Ялте».



Владимир Ерошин, «Лето. Парк танкеток»
М.: Вест-Консалтинг, 2012

Танкетки — по объему меньше одностиший. Если одностишие («О, закрой свои бледные ноги», Валерий Брюсов) — в сущности, это полноценная строка, со своим ритмом и эмоциями, то танкетка (шесть слогов) успевает разве что на что-то намекнуть, что-то обозначить. Наша эпоха стремится к минимализму, и в этом искусство следует за эпохой. Возникают новые жанры. В любом жанре главенствуют какие-то ограничения. И все чаще это — количество слогов. Так диктует компьютерная эра. И вот уже Любовь Красавина придумала свои «твиттеры» — энергичную стихопрозу с определенным количеством слогов. В этом плане, возможно, и танкетки — это «сонеты» эпохи твиттеров. В издательстве «Вест-Консалтинг» вышла книга одного из «отпетых танкетистов» — Владимира Ерошина, который очень органичен в выбранном им новом жанре.
Хотя, если серьезно, минимализм пришел к нам с Востока, пришел не сегодня и не вчера. Просто сегодня это оказалось «старым новым» и очень востребованным детищем Востока. Мне кажется, из маленьких танкеток можно строить большие дома. Поэмы. Как это сделал, например, Сергей Сутулов-Катеринич» в поэлладе «Пушкин. Шевчук. Осень», одним из персонажей которой стал и автор этих строк. Танкетки развивают конструктивизм. С одной стороны, они самоценны, как живые клетки. С другой стороны, из простых клеток можно создавать сложные организмы.
«Танкетка — вид разведки, — пишет в предисловии к книге Ерошина Елена Черникова. — Рейд в глубокий тыл друга — русского языка». Некоторые танкетки вызывают улыбку. «Никогда настало». Часто игра слов высекает глубокий смысл. «Цены нецензурны». Во многом танкетки — лингвистический, экспериментальный жанр. Вроде палиндромов. Но — технически более простой и доступный широким массам, как читателей, так и писателей. Иногда у Владимира Ерошина это — философские этюды. «Со смертью свел вничью». «До Слова был Пробел». Часто — своеобразный юмор: «пугал совершенством». «Все козлы мужики». «Вернись матом прошу». А в целом — цветущее разнообразие. Не случайно книга поэта называется «Лето. Парк танкеток». В ней каждый сможет найти себе фразу по душе.



Дарья Ильгова, «Молчание»
М.: Вест-Консалтинг, 2013

По жанру новая книга Дарьи Ильговой «Молчание» (Москва, «Вест-Консалтинг». 2013) — очень «авторская» книга. В том смысле, что подавляющее большинство стихов — автобиографичны, из них можно много узнать о поэте как человеке. Замечательные иллюстрации Анастасии Моревой (смешанная техника, графика и акварель) хорошо схватывают изменчивое состояние души лирической героини. Есть как сторонники, так и горячие противники навязчивого автобиографизма в художественной литературе. Сторонники утверждают, что автобиографические сочинения, в отличие от вымышленных, «написаны кровью сердца». Противники часто бывают озадачены однообразием биографической писанины, не смеющей «выползти» за флажки, строго очерченные биографией. Особенно это заметно в тех случаях, когда биография человека по тем или иным причинам «пробуксовывает», и автор вынужден писать бесконечно на одну и ту же тему. Как водится, правы и те, и другие. Но «узко» пишущего поэта часто спасает масштаб личности. Или же, как в случае с Дарьей Ильговой, прекрасный язык, на котором ведется авторская исповедь. И, конечно, предельная искренность.

Рано ли, поздно — придется платить по счету.
Но, как назло, рядом сломанный банкомат.
Мы разъезжаемся молча грустить о чем-то,
Не понимая, что каждый из нас богат.

Богатство языка Дарьи Ильговой особенно удивительно и замечательно, если учитывать ее возраст. Дарье всего 23 года. Но она уже умеет работать на контрастах:

Как для истинной нежности, той, что растет из сердца,
Не придумали ни объятий, ни поцелуев,
Как бы мы слова из себя ни тянули,
Как бы не шептали «я люблю тебя» по инерции,
Как бы мы ни клялись перед вечностью впопыхах.
Нежность моя тиха.

Так для истинной боли нет ни стона, ни крика.
Что бы ни делал, куда бы ни убежал ты,
Как бы ни называл ее самой жалкой,
Самой обыденной — будет она великой.
Как ты ни прячься, но сотни имеет лиц
Боль моя без границ.

Сила любви у Дарьи Ильговой «перетекает» от одного влюбленного — к другому.

Это еще не вдох, но уже не боль.
Чувства высокие тоже становятся низшими.
Мы дорожим своими словами и нишами
И не рискуем быть до конца собой.
Если слова — валюта, Боже, какие мы нищие.

Это еще не сон, но уже не явь.
Вбито в сознание детское постулатом:
Только один из нас может стать крылатым.
Это еще не ты, но уже не я.
Если молчание — золото, Боже, как мы богаты.

Все самое важное в мире Дарьи Ильговой приходит через молчание. Может быть, именно поэтому так называется ее книга?



Yelena Dubrovina, «Portrait of a wandering soul»
Idyllwild, CA: Charles Schlacks, Publisher, 2013
 
Елена Дубровина, «Портрет блуждающей души»
Калифорния: издательство Чарльза Шлекса, 2013

Новая книга рассказов Елены Дубровиной «Портрет блуждающей души» («Portrait of a wandering soul») интересна с той точки зрения, что за годы жизни в Америке писательница постепенно перешла на английский язык, сохраняя, впрочем, за собой статус «двуязычного» автора. Попробуем проанализировать, как и почему писатели-полиглоты отдают предпочтение тому или иному языку. Мне вспоминается вполне успешная попытка Оскара Уайльда написать «Саломею» на французском языке. Уайльд, никогда прежде на французском не творивший, увлекся принципиальной «дуэлью» со Стефаном Малларме: кто лучше напишет на заданную библейскую тему. Ему важна была атмосфера соперничества, его прельщало лидерство в литературе своего времени. Он давно жил в Париже, и был с французским языком на «ты». Он выиграл спор у Малларме, продемонстрировал всем свои недюжинные лингвистические способности — и спокойно продолжил в дальнейшем писать на родном английском языке. Что же касается Елены Дубровиной, то она идет другим, «набоковским» путем. Суть которого, если в двух словах, в том, что с одного языка на другой писатель переходит постепенно, по причине эмиграции. Лексический запас русского человека, долгое время живущего за рубежом, «истончается», и переход на другой язык видится закономерным следствием многолетнего жизненного процесса. При этом писатель, отважившийся на переход, проявляет недюжинную честность по отношению к своему читателю. В «новом» языке он сильнее, разнообразнее, свободнее. Точнее. И потому — лучше. Елене Дубровиной, как и когда-то Владимиру Набокову, проще теперь написать по-английски — и затем самой перевести произведение на русский. Писатель, долгое время живущий за границей, привыкает думать на иностранном языке. И происходит, как говорят шахматисты, рокировка: писать становится удобнее на том языке, на котором мыслишь.

Что касается самой книги, она состоит из двенадцати новелл. Рассказы Елены Дубровиной романтичны, хорошо продуманы психологически и драматургически, развязка порой нисходит на читателя, как катарсис. У Елены Дубровиной двойной дар — рассказчика и драматурга. Эти два больших дара и делают ее рассказы столь впечатляющими. Она влюблена в эпоху 30-х — 40-х годов прошлого века. Елена хорошо знает это «переломное» время, и часто «десантирует» своих героев именно в эту эпоху, знакомую ей по рассказам матери. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», — говорил Тютчев. «Мне интересен герой в ситуации экзистенциальной, в момент выбора», — это уже Владимир Высоцкий. Елене Дубровиной столь же интересны ее герои «в минуты роковые». Они проявляют в критические моменты жизни свои лучшие человеческие качества. И, когда судьба побеждает героев Дубровиной, они все равно остаются в глазах читателя непокоренными. Это обстоятельство вызывает симпатию и сострадание. Елена Дубровина много пишет о несвершенной любви. Такая любовь, не сумевшая себя реализовать в плену неблагоприятных условий, вырастает до монументальных размеров, как это было, например, с Ромео и Джульеттой у Шекспира. В рассказах Дубровиной «Плакучая ива» и «Одиночество» разлука и смерть одного из возлюбленных, казалось бы, прерывают полет чувств. Но любовь под натиском обстоятельств не умирает, и это бессмертие любви, показанное в рассказах Елены Дубровиной, ставит их в один ряд с лучшими произведениями мировой новеллистики. «Книга поднимает вечные вопросы любви и одиночества, жизни и смерти, судьбы и случая, смысла жизни, важности творчества. Она рассказывает о влиянии поэзии и искусства на становление души, на наше отношение к тем, кого мы любим. Главные герои этих рассказов — поэты, художники и ученые, которые принимают трудные решения в поисках счастья, мира и душевного равновесия», — так пишет в аннотации к своей книге ее автор, Елена Дубровина.



Андрей Баранов, «Невыразимое»
М.: «Вест-Консалтинг», 2013

Купюры времени, которые использует Андрей Баранов, приводят к ускоренной съемке жизни. Один и тот же человек приходит домой — юным, молодым, зрелым и стариком. Конечно, в этом есть своего рода провокация — неужели больше в его жизни ничего интересного не происходило? Человек несколько раз входит в одну и ту же речку, возвращается на круги своя. И такое видение, промежуточно-прерывистое, озадачивает и пугает героя. «А был ли мальчик?» — звучит в ушах незаданный вопрос. Но все блудные дети возвращаются в свой дом, даже если родителей в нем уже нет. Однако можно смонтировать фильм о жизни героя и по-другому, и это, возможно, добавит смысла самой жизни.
В отличие от Герберта Уэллса и Андрея Макаревича, придумавших машину времени, Андрей Баранов придумал «телевизор времени». Он работает подобно эльфийским зеркалам Толкиена: дает картинки своего прошлого и будущего. И уже непонятно, где дед, а где внук. Подозреваю, в алгоритме Андрея Баранова это одно и то же лицо. Мы видим, что поэт находит чудесное в обыденных предметах нашего быта. Это своего рода «поэзия постромантизма», и, конечно, девушки, мечтающие о принцах на белом коне и молочных реках с кисельными берегами, читать такие стихи не станут. Однако надсонов и асадовых, обслуживающих интересы партии «возвышающего обмана» — пруд пруди, а Андрей Баранов — со своей «непопулярной» философией одинок.
В своей бескомпромиссной и безапелляционной вселенной Андрей Баранов, тем не менее, оставляет место некоему потерянному раю — детству. Потерянным раем поэта правит мальчишка-бог, юный двойник героя. Я думаю, что Андрею Баранову удалось отразить в своих стихотворениях как гармонический, так и дисгармонический миры.



Мои друзья

Мои друзья, от берега отчалив,
плывут по небу в полной тишине.
Их скорбный путь торжественно-печален,
мои друзья не помнят обо мне.
А я их помню, долго буду помнить,
пока однажды, сбросив жизни кладь,
не убегу из пыльных, душных комнат
их, высоко летящих, догонять.

Я думаю, что поэтический мир Андрея Баранова напрямую зависит от того, надел ли он волшебные изумрудные очки Гудвина, или же забыл их надеть. В зависимости от этого, стиль поэта разрывается между романтизмом и пост-романтизмом. Волшебные очки помогают герою произведений Баранова избавиться от всепоглощающего страха глобальной энтропии, бессмысленности всех жизненных усилий. Поэтому достигнутая при «волшебных очках» внутренняя гармония часто сменяется у поэта дисгармонией. При этом «дисгармонические» стихи, с точки зрения философии, бывают намного интереснее, поскольку в них присутствует ничем не прикрытая правда.



Не кормите меня…

Не кормите меня в день рождения сладкими тортами,
не поите вином, ведь известно мне наверняка,
что мы все из живых постепенно становимся мертвыми,
и уходит душа из застывшего известняка.

Отмирают пластом и ложатся на дно аммониты,
остывает вулкан, превращается в камень коралл.
Эту страшную вещь — энтропию — поди обмани ты!
Я б тому молодцу много слов бы хороших сказал.

Нет, порядок вещей никому никогда не нарушить.
Так откуда, скажи, из какой ослепительной мглы
все идут и идут караванами новые души
и проходят сквозь мир, как верблюды сквозь ушко иглы?

Исход — неизбежен. Но загадкой для поэта остается приход — откуда и зачем являются в мир все новые и новые души? Природа беспрестанно воспроизводит саму себя и, как почетный стахановец, не знает устали в деле регенерации.



Гори, гори, моя звезда!

Горит над городом звезда,
подмигивая мне.
Она одна, совсем одна
в холодной вышине.
Она светила надо мной,
когда, еще щенок,
я рвался с мельницами в бой,
но победить не смог.
Она нашептывала сон
о славе и любви,
и я сияньем поражен
лучи ее ловил.
С тех пор прошло немало лет,
унылых долгих лет.
Я понял: звезд на небе нет,
и неба тоже нет.
Есть только бесконечно нуд-
ный серый-серый день,
где кровь высасывает труд,
а душу душит лень,
где мы усталые бредем,
не думая о ней,
где по ночам светло, как днем,
от городских огней.
В какой-то день, какой-то год
пришла в мой дом беда.
Я поднял голову — и вот
горит моя звезда!
Она ждала меня как вер-
ный друг десятки лет.
И вот теперь из дальних сфер
мне шлет волшебный свет.
И я не верю, что она —
всего лишь шар огня.
Она ведь смотрит на меня.
Так смотрит на меня!

Мы видим, что оптимизм и пессимизм, как часовые, в зависимости от состояния души, сменяют друг друга в сердце поэта. Это и настроенческие изменения, и временные, составляющие синусоиду жизни. Чем дольше живешь, тем явственней победа пессимизма, а оптимистические нотки становятся нечастым вкраплением в этот строгий и бескомпромиссный мир. Зачем лгать самому себе? Поэт предпочел «низкие истины» «нас возвышающему обману». И это, без сомнения, был героический выбор.



Рыба-душа

Перелеты гусиных стай,
запах яблок, да свист метели —
я люблю этот дикий край,
мне дарованный с колыбели.
За подарок плачу с лихвой
самой полной стократной мерой:
непутевой своей судьбой,
схороненной под сердцем верой.
Я в политику не стремлюсь —
не люблю, когда врут друг другу.
Белокрылая птица-грусть
надо мною парит повсюду.
Я однажды уйду — и все!
Не ищите в листках поминных!
Позолоченным карасем
поплыву в небесах былинных.
И однажды опять, как встарь,
мою теплую рыбу-душу,
кинув невод, старик-рыбарь
из глубин извлечет на сушу.

Но поэзия в стихах Андрея Баранова «побеждает» философию! Сколько величия в описании ухода человека на небо! И — помните удивление поэта от миллионов приходящих в этот мир? Я думаю, в глубине души Андрей Баранов верит в реинкарнацию, когда «старик-рыбарь из глубин извлечет на сушу» душу поэта. Интересно, что в чисто индуистской философии вторым пластом идет христианская поэзия «ловцов душ человеческих».



Если еще живем

Только не делайте вида, что вас это не касается.
Вы же прекрасно знаете — это касается вас.
Это кошачьей лапой к вам по ночам прикасается,
смотрит вороньим оком в ваш приоткрытый глаз.
Можете отмахнуться и отвернуться к стенке,
можете пить запоем или курить гашиш —
это сидит на кухне и, обхватив коленки,
смотрит невидящим взглядом прямо в ночную тишь.
Это — височной болью, это — мерцанием в сердце,
это — звонком из детства, теплым грибным дождем,
это — все время с нами, и никуда не деться,
если еще живем.

Страх затаился везде. И в борьбе с ним есть только одно верное средство — вера. «Sola fide!», как говаривал один великий немец. — Sola fide!
Книгу Андрея Баранова «Невыразимое» проиллюстрировала небезызвестная в поэтических кругах художница Елена Краснощёкова. Символистическая загадочность обложки была продолжена графическими иллюстрациями к отдельным стихотворениям поэта. Безусловно, Елена Краснощёкова выбрала наиболее родственные по душевному состоянию стихи. «Что мне понравилось в творчестве Андрея,  — говорит Елена Краснощёкова,  — когда я читаю его поэзию, в голове то и дело возникают картинки. Это стихи человека, которому не чуждо восприятие художника, в узком, прикладном значении этого слова. Мне было интересно соприкасаться с его космосом».

Александр КАРПЕНКО