Часы города Санкт-Петербурга остановились всерьез и надолго. И на Невском, и на Московском, и на других, менее известных проспектах. Пыталась помочь заграница — некая фирма вырастила на площади Восстания пластмассовую зеленую поганку на тонкой ножке, украсив ее циферблатами и надписью "Meeting Place", — но не выдерживают, не выдерживают нашего климата экзоты — и остановились заграничные стрелки, как водится у нас, всерьез и надолго. И петербуржцы, игнорируя рекомендованное "Meeting Place", продолжают встречаться "у схода с эскалатора", "в переходе" или, совсем уж традиционно, у какой-нибудь знаменитой бронзы — Всадника там, или Пушкина. И у каждого из нас появилось свое собственное время.
Началось это давно, когда город назывался Ленинградом и, честное слово, неплохой был городишко, не хуже предыдущего и последующего Санкт-Петербургов. Часы, правда, выглядели по-дурацки, как недопеченные блины, развешанные на таких же дурацких чугунных деревьях, но время показывали исправно. Хотя уже тогда наметилось некоторое, как бы это сказать, несовпадение. Например, я точно знаю, что часы над заводской проходной, по сравнению с часами и часиками проносящихся через нее работников, всегда спешили по утрам, но явно и нагло отставали к вечеру. И насчет начала и конца обеденного перерыва в магазине тоже бывали разногласия между Покупателем, Который Всегда Прав, и Продавцом, который эти права игнорировал. Но все это мелочи, мелочи — ведь ровно в 21.00 прогремит по телевизору программа "Время" (под музыку "Время, вперед!", кстати), а в полночь ударит по радио: "Союз нерушимый..." — и сверяй себе, пожалуйста, время, ставь свои личные часики по общественным, чтобы не было завтра неприятностей в проходной.
С тех пор, как часы на улицах остановились, оказалось, что жители города разделились не на бедных и богатых, безработных и тех, кто пока работает, мафиози и тех, у кого не вышло, — а просто на тех, чьи личные часы показывают приблизительно одно и то же. Как у нас с тобой в... неважно в каком году. Сейчас мои часы еще отсчитывают минуты того времени... отстают, конечно, а твои... Бог знает — что на них. Я, по крайней мере, не знаю.
А те в красных и шафранно-желтых одеяниях, приплясывающие на Невском по воскресеньям, — им время отсчитывают молитвенные колеса где-то в Тибете, и каждое "Ом мани падме хум" приближает их к концу всех времен. Какие у них бледные, словно мукой обсыпанные лица, а у парней — так обязательно прыщеватые. Недостаточное питание, неправильный обмен вещей, да и вообще образ жизни... Надеть бы на них на всех по "Салюту" на добротном кожаном ремешке, построить — и дать команду "Сверить часы!" хриплым басом какого-нибудь боевого кавказского генерала. А проезжающие мимо на первомайских, украшенных флагами грузовиках, поющие "Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин..." — те бы рукоплескали и голосовали с точностью до секунды. Их часы можно не сверять, ведь за опоздание пассажирского поезда — тюрьма, а товарного — расстрел. Они и живут по расписанию товарных поездов... но как бы я не отворачивалась от кумачовой колонны, я помню, что "Идет война народная..." — это тоже их время.
Моя маленькая "Заря" на бабушкином серебряном браслете последнее время (какое?) взяла моду спешить или отставать, независимо от моей воли. То подстраивается под кого-то, то — наоборот — от кого-то отмежевывается. Старый институтский приятель, с которым, как говорится, пуд соли... моя "Заря" с его "Ролексом" явно не в ладах. А с прежней "Победой" даже дружила, шли стрелка в стрелку. "Смени часы", — советует приятель, и даже готов презентовать мне что-нибудь швейцарское на день рождения. "В нашем возрасте, — смеюсь я, — часов уже не меняют".
Мое время... Иногда оно еще совпадает... вот с твоим сегодня совпало. С несколькими подругами, с еще меньшим числом друзей, с убывающим родственным кругом... Здесь, в толпе на Невском, опередив буддистов и, слава Богу, успев отскочить в сторону от первомайских поющих грузовиков, я замедляю шаг и смотрю на циферблат уличных часов. Они стоят. Чудес не бывает.
Но вот — еще одно лицо на мгновение обратилось вверх; человек смотрит на мертвые циферблаты, ему тоже нужно, чтобы часы шли... сверить по ним свои, знать, что твое время — не только твое... еще кого-то... может быть...
Только мне хорошо видны его голые запястья, выступающие из обтрепанных рукавов пальто, и я знаю, что часов у него нет.
А откуда-то, видимо, все-таки из вечности, доносится гулко и важно: "Стоящие часы не всегда испорчены, а иногда они только остановлены; и добрый прохожий не преминет в стенных покачнуть маятник, а карманные завести".
С г-ном Директором Пробирной Палатки не поспоришь.

Как никакой другой город, Петербург при своем рождении получил в качестве напутствия целый букет предсказаний и пророчеств. Будто бы все без исключения феи, собравшиеся у колыбели новорожденного, были злыми. И знаменитое проклятие Авдотьи Лопухиной — первой жены Петра, и видение дьячку на колокольне, и финское священное дерево, на ветвях которого (не к добру, конечно!) зажигались свечи. Жену можно было заточить в монастырь, дьячка, не вовремя увидевшего кикимору, хорошенько высечь, священное дерево — срубить. Но оставалось нечто, не дававшее покоя, делавшее зыбким, временным облик блистательного "града Петрова", "Парадиза", "Северной столицы". Способствовало этому, конечно, и географическое положение города — край России, а значит — край земли, частые наводнения, ассоциирующиеся с Божьим гневом — всемирным потопом, воспоминание о костях и крови, на которых построен Петербург. Само его возникновение — не медленная смена хутора — деревенькой, деревеньки — крепостцой, а затем городком, выросшим в столицу. Нет, Петербург возник как бы в одночасье, ниоткуда — значит, и сгинет тоже в одночасье. И в никуда.
Его могут поглотить воды морские — недаром, по воспоминаниям, любил Михаил Юрьевич Лермонтов рисовать разъяренное море, из которого виднеется лишь верхушка Александровской колонны. Город "…поднимется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его… бронзовый всадник" — так привиделось туманным петербургским утром Аркадию Долгорукому — Подростку Достоевского.
Город погибнет за грехи свои — так считает и Неизвестный автор, современник Лермонтова:

Эти (и многие другие, подобные же видения) оставлены нам в наследство веком девятнадцатым. Но и новый двадцатый внес свою лепту — стоит только вспомнить, скажем, "страшный мир" Александра Блока.
И — странное дело — пророчества неоднократно почти сбывались. В 1914 году у города отняли его имя. В 1918-м он перестает быть столицей. Лютая голодная зима 1918–1919 года: "Что писать? Душа моя полна до краев, и выше краев — льдом" (Зинаида Гиппиус). Обледенение души, обледенение камня… И ближе всего к гибельному краю стоял, конечно, город в годы блокады.
Все же пророчества — пророчествами, а город возвращался к обычной жизни, отстраивался… Но оставались предчувствия, невысказанная тревога, ослабевавшая, может быть, но никогда не исчезавшая. В том числе и в стихах наших современников.
Само основание города, считает Валентин Бобрецов, неестественно, нереально, и город в его понимании "the bastard" ( "незаконнороржденный" — англ.):

Узнаваемый мотив "края земли" слышится в стихотворении Всеволода Зельченко:

Причина гибели Петербурга-Ленинграда Ларисе Махоткиной видится в его остановленности, музейности, когда город живет старой славой:

Для Сергея Носова само петербургское закатное небо несет в себе угрозу:

Даже обычный петербургский дождь в стихотворении Галины Гампер может стать Апокалипсисом:

Что это, как не чисто петербургское отношение к водной стихии — угроза, гибель, сбывшееся предсказание…
Но, вспомнив, видимо, приключения барона Мюнхгаузена, Александр Кушнер предлагает свой вариант — снежный:

Иногда причина гибели города не определена. Зачем? Город должен погибнуть, и предопределенность эта звучит, скажем, в стихотворении Владимира Матиевского:

А вот Елена Дунаевская вводит в петербургский миф мотивы политические, современные:

Так, по видению поэта исчезает, вытесняется современными реалиями прошлое Петербурга, та самая "совокупная душа города", смерть которой равнозначна его гибели.
Довольно неожиданный поворот данная тема приобретает в стихотворении Геннадия Григорьева "Заблуждение":

Здесь Петербург просто исчезает, его еще нет, или нет того времени, в котором он должен существовать.
Подводя некоторые итоги этого достаточно беглого обзора, понимаешь, во-первых, что тема гибели Петербурга никуда не делась, она была, есть и, очевидно, будет безусловной составляющей "петербургского мифа".
А во-вторых… прав был Александр Сергеевич, сказавший когда-то:

И в этом, по-видимому, заключена одна из тайн притягательности для поэтов изменчивого образа нашего города на протяжении всей его уже более чем 300-летней истории.