Я плакать научился у тебя,
при мне не проронившей ни слезинки.

……………………………………………………………
……………………………………………………………
……………………………………………………………
……………………………………………………………
но на то чтобы это понять не хватает жизни
все заканчивается в тот миг когда смысл понят
приходит творец с отверткой ковыряется в механизме
а потом разворачивается и насвистывая уходит

1
отпусти меня сердце
не бей меня сердце
никуда от тебя не укрыться не деться
пощади потому что и больно и страшно
и уже переполнена временем чаша
пригуби для проформы
и больше не надо
пощади потому что бывает пощада
по закону родимого джоуля-ленца
пощади своего герострата-младенца
не слезинка уже слеза
вилочковая железа

2
чем там кончилось дело
какое мне дело
никакого мне дела до этого нет
только звездная тьма все глаза проглядела
потому что в начале — вода и свет
да и в общем
сказать по правде
слишком много просящих нас
понимаете понимаете
я заканчиваю рассказ
досчитав незаметно до ста
на бессонном прокрустовом ложе
никому не дается креста
тяжелее чем вынести можно
вы живите и знайте о том
мойте руки перед христом

Свобода приходит ногами —
выносят ее на руках.
Чего только не предлагали:
полжизни, полсчастья, но ах…
Восходит звезда и сияет,
и кто-то опять говорит:
"Со мной ничего не случится,
звезда моя в небе горит".

Но это обычное дело,
и это известный мотив,
как ночью звезда проглядела
во тьме астрономов своих —
и эта звезда, что упала,
и та, что пропала, звезда…
Как этого все-таки мало,
как этого мало всегда.

И даже которая может,
и даже которая ждет —
она никому не поможет,
она никого не спасет,
и в вечном вселенском покое
надгробий надеждам не счесть…
И все-таки что-то такое
во всем этом есть.

Провел рукой с утра по голове
и поглядел на влажную ладонь:
насчет меня, проснувшись, отдал Бог
сегодня целых два распоряженья.

До того, как мне дали по роже,
я еще не совсем понимал:
чем презренней металл, тем дороже,
паче тем благородный металл.

Проступили отчетливей, резче,
словно не повседневности для,
совершенно обычные вещи
наподобие стирки белья.

И в условиях полного штиля
(много зла, и добра до хрена)
кавээнщики шутки шутили,
выбирала стабильность страна,

дуновениям внемля малейшим…
Что наука, поэзия что!
Бесконечные public relations,
миллилитров бессмертные сто.

И среди высочайших материй
проступала сквозь неосовдеп
обеспеченность светом и тенью
в церебральной и тонкой воде.

Вот и сбылась твоя голубая мечта.
Но тебе не сказали об этом.
Не сказали, что это — мечта,
что она — голубая…

Я люблю свои старые поношенные пиджаки
и менять не желаю.
Я люблю останавливаться у автоматов, торгующих кофе,
этот запах ванили и светлую пену на стенках
одноразового стаканчика…

Дребезг трамваев, утро и осень.
Желтые слезы деревьев теперь совсем непрерывны:
на жесткой зеленой щетине травы их так много –
точь-в-точь яичница с луком…

Я научился не клясться (верней, никогда не умел)
в любви фотографиям в старых альбомах,
а просто рассматривать их, узнавая места,
где я никогда не бывал и уже не бывать никогда.
Но больше всего интересны те снимки, где я
должен был быть, но меня не случилось…

Помнишь, мы целовали в щеки весну,
она отталкивала и смеялась.
Мы останавливались у самого подножия низменности,
созерцая освещение, вырастающее из потолка.
Мы проходили сквозь стены и даже не замечали.
Мы могли провести целый вечер в хорошем кафе
на сумму в пределах от нуля и до бесконечности
(на днях обнаружил старый измятый счет в пиджачном кармане)
и притом не сказать друг другу о самом главном ни слова…

Иногда я хочу потеряться
и чтобы меня не нашли,
чтобы меня не искали.
Однажды почти удалось…

Я закрываю глаза.
Дудочка из абрикосового дерева,
дудочка из абрикосового дерева…

Раздаются за дверью шаги, гомон стихает.
Ожиданье учителя в классе,
учителя в классе.

Пишите, мальчики, пишите,
пишите, девочки, вослед,
пиши, пиши, случайный житель
безвременно текущих лет!

На том говне, что мы напишем,
однажды что-нибудь взрастет,
и спелый вкус прохладных вишен
слюной наполнит нежный рот.

И вдруг сверкнет в алмазах небо,
зашелестят листвой сады, —
ты скажешь: ветреная Геба…
Но это будем я и ты.