Кому вы пишете просветами
между собою, ветки голые,
на фоне белого косматого,
свою не помнящего голову?
Кому вы пишите на небыли
небесной, тающей, и резкостью
пренебрегая, что, как неводом,
древесной этой арабескою
влечете вы, письмом влекомы,
но остаетесь неподвижны,
играя, миру незнакомых,
забытых здесь пришельцев книжных.

Примеривает нас как счастье, как печаль, как стыд…
в ревнивом будущем укрывшийся рассказчик,
и раздевает медленно, чтоб в оголенье стыть
нам меж несбывшимся и полунастоящим.

Где-то в Голландии зимней он и она
договорились о встрече в N-городке,
прямо в соборе, а там оказалось их два.
Темень, метель, заблудились. Хоть налегке
их отношенья, и дням их — всего ничего,
то, что свело их и в сладостной щеми росло,
было сильней, чем их разность. И та,
что снизу вверх их сводила с ума…
В общем, они разминулись, метель,
вечер, на площадь выходит, собор,
только другой, о котором не знал, он хотел
просто согреться. У входа — притвор,
там прихожанка, ее силуэт, капюшон,
что-то в руках, видно, книга. Прошел
мимо нее, на скамейку присел, хорошо,
что вокруг ни души, только бог на кресте,
кровь течет по бедру. На плечо
она руку кладет… горячо…
И, как пишется, дальше — везде.

Когда судьбу диктует чувство,
в нас демон входит и господь,
и начинается искусство:
дух пишет плотью, и сгорает плоть.
О сколько их, с петлей на шее,
болтается, удавленников чувств:
висят внутри себя и хорошеют,
как мир вокруг. Я не начнусь, —
кругами ходит жизнь в тумане
людей, как небыль, на постой
просясь. Очнись, не бойся, Анна,
тебя не поезд оборвал — Толстой.
В раю ты, видит бог — безгрешен
лишь он один: во льду его испод
горит, в нем демон не отвержен
как темень, как душа. Храни ее, господь.

Она — двадцать первое сентября,
где нет ни мужчин, ни женщин.
Поле легло поперек ея.
Крест и поле. Слова и вещи.
Только нет от них ни следа.
В это поле лишь свет спеленат.
Свет, не помнящий ни креста,
ни дороги, ни слов, — ребенок.
Он дитя, он еще во сне,
он — Мария и дуновенье.
Только ямочка на щеке
от улыбки о днях творенья.

В ней душа смущена:
посреди тела
стоит, как ослик,
меж до и после —
там стена, но и здесь стена.
Да, конечно, она б хотела…
Но ведь — вот и вот,
не дыша,
годы…
И зачем ее облачали
в это тело,
где она не живет?
Выбор есть, нет свободы.
Замирает душа,
и глядит в никуда с печалью
и улыбкой меж этих «да».

Не ахти ты его одеваешь и плохо кормишь,
мальчика нашего, худенький, и не спит,
вот немного — и станет совсем заморыш,
расстегнула бы что ли — похоже, ему теснит
эта шапка с пуговкой под подбородком,
слышишь? Лодку ему смастерил. Ну расстегни,
наконец, эту пуговку — шапка до глаз,
он же не видит ни моря, ни лодки, ни нас.
И вообще, где он есть? От стены до стены
ты все ходишь. И за тридевять тихих земель
от тебя, я хожу и шепчу: где ты держишь его?
Кто тебе он — луна, двоемирие, счастье, свирель,
этот мальчик во тьме, наш ребенок-любовь…
Мальчик. А у меня с тобой девочка — тут,
под сердцем, не знаю еще, как зовут.

Прильнув щекой (когда сомкнула ноги)
к твоим лодыжкам (узенькие боги
притихли в щиколотках, я в недвижном танце
их слушал), в зеркальце большого пальца
глядя, я плыл, я восходил до плесов бедер
твоих, почти несуществующих в природе,
губами чувствуя их легкий нервный шелк:
ты ускользала подо мной, все ближе становясь,
пока не стерлись очертанья тел. Я шел
в тебе. И ты происходила, да? Осталась вязь
каких-то слов, сплетавшихся в одно, но не-
произносимое, и лишь светясь во тьме.

У смерти был ребенок
и звали его жизнь.
Сидел он, как совенок,
на ветке дня. Держись,
ему шептала мама,
не отводя лица,
и тихо мыла раму
пустую, от отца.

Уходит из мира художник
без песен и взгляда вослед,
уже незаметно. Как должно.
Ложится искусственный свет
на все, что осталось, играет
в слова, как живой,
и будет гореть, не сгорая.
Все верно — сапожник, портной…