Один мой друг, рассорившись с женой,
Красивою, талантливой, живой,
Ушел к другой, не менее красивой.
Сообщество галдело восемь дней
На тему «как он мог?» и «что он ей?»
С завидною, но гаснущею силой.

Отнюдь не в результате галдежа
Другой мой друг, от ярости дрожа,
Расторгнул с первым всяческие связи —
Короче, там, где пенилось вино,
Теперь зияет мутное пятно
Нелечащей, неистребимой грязи.

Еще был третий друг. Так этот друг
О первом написал настолько вдруг,
С такой неукротимостью ретивой,
Как будто бы свою жену с детьми
Не бросил пару лет назад в Перми,
Что шло вразрез с публичной инвективой.

А я был друг им всем. Я всем им друг.
Мы вместе составляем тесный круг,
Неотменимый в том ли, в этом месте,
Где каждый есть всего лишь то, что есть,
Где честь не в том, чтоб всюду петь про честь,
А в том, чтоб не бросать друзей в бесчестье.

Нет, я не всепрощеньем заражен,
Но, сам предавши пару-тройку жен
И оправдания себе не видя,
Смотрю на эти игры трех волчат —
Как бороды воротят, как молчат
В своей непробиваемой обиде —

Смотрю и ощущаю кость и лед.
Я знаю: их сегодня не проймет
Ни смех, ни водка, ни иное что-то.
А мы, кому их мир нужней, чем им,
Все суетимся, все чего-то мним,
Надеемся на что-то, идиоты.

Но, думаю, настанут времена —
Вокруг моих друзей взойдет стена
Превыше той, что между них торчала.
Тогда эпоха станет им чужда,
И даже многолетняя вражда
Покажется связующим началом.

Они сойдутся, потому что враг,
Враждующий с отдачей и без врак,
Способен дать надежную опору,
Когда теряешь почву в гуще дней,
Когда стоишь во мгле судьбы своей,
Для всех кругом некстати и не впору.

Они сойдутся где-то за столом
Не для того, чтоб вспомнить о былом,
Не для того, чтоб как-то объясниться,
А просто — перебрать остаток лет,
Сказать слова, которых больше нет,
Залить вином померкшие глазницы.

Я буду счастлив там, где буду я,
Почуяв этот выплеск бытия
И думая, что, мучимых преддверьем,
Почти слепых, беспомощней котят,
Нас даже жены бывшие простят.
Хотя в последнем не вполне уверен.

Не умею работать с землей, сидеть на земле,
Громоздить урожай на крепком крестьянском столе.
И не то чтобы узок в кости, неуклюж, невысок,
Но земля моя — глина и камень, торф и песок.
То вода из нее сочится, то сухость калечит рот:
Недород — у других, у меня — совокупность пород
Такова, что пудовый кулак уперев в скулу,
Агрономия молча курит в своем углу.

Оттого ли я жив, что земля под ногой мертва?
Разминаешь глину — в ладонях цветет синева.
Зачерпнешь песок — течет, шелестит, звенит,
Заглушает глупые жалобы аонид.
И на ощупь камень — спрессованная пыльца,
Сохраняющая отпечаток руки Творца.

Поэт сказал, что истина в вине.
Поэт сказал: «Я — буду, а вы — не?»
Он был, поэт. Он был совсем хороший,
Поэт. Но то, чем он в тот вечер был,
Столь истово расплескивало пыл,
Что нас послали вон, и даже строже.

«Что истина?» — спросил я. Но поэт
Мне улыбался и молчал в ответ.
Я думаю, что истину в тот вечер
Он отыскал. Но то, чем после стал,
Не отыскало правильный портал
(или портал остался незамечен) —

И то, что было найдено в вине,
Не выплыло, не извлеклось вовне.
Оно осталось в пятом измеренье.
А то, чем стал поэт, потом три дня
Предпочитало избегать меня,
Оправдываясь приступом мигрени.

Затем оно, опять поэтом став,
Решилось вновь проникнуть в те места, в
Которых потеряло то, что было
В них найдено. Он погружался, он
Практиковал коньяк и самогон —
Но где утратил истину, забыл он.

В течение трех лет он изучил
Теченья дна, строение пучин,
Но знаний, очевидно, было мало.
И ныне то, что раньше было им,
Отказывается всплывать к своим
И отвечать на внешние сигналы.

Сегодня, поднося стакан ко рту,
Я как бы различаю темноту —
Такую, что и ночью не приснится,
Я вижу, как он ходит в глубине
С тяжелым аквалангом на спине
И маленьким фонариком в деснице.

И, ощущая в горле горький ком,
Я растворяю этот ком глотком
И возвращаюсь в мир, как в детский угол.
Мой друг, который раньше был поэт,
Уходит. Я смотрю ему вослед
И не пытаюсь следовать за другом.

Некто гулял по Невскому в понедельник.
Невский урчал и выглядел делово.
Не было денег — впрочем, нехватка денег
Вряд ли когда могла огорчить его.

Некто свернул на Пушкинскую меж делом.
В сквере, где некий гений стоял столбом,
Он прочитал, что выступит девушка в белом.
Некто хихикнул: лучше бы в голубом.

«Впрочем, — решил, — пожалуй, сойду за лоха,
Буду обласкан музами, просвещен…»
Девушка в белом пела на редкость плохо.
Плохо, конечно, плохо! А как еще?

Девушку искупали в аплодисментах.
Девушка розовела сквозь тонкий шелк.
Ей поднесли корзину в цветах и лентах
И нарекли богиней. А кем еще?

После один издатель вещал о разном,
После какой-то бард давил на хи-хи,
После на сцену вышла старушка в красном
И сообщила всем, что прочтет стихи.

Некто смутился. Глядя на то, как рядом
Хлопали, выли, тянули букеты вверх,
Он пожалел о том, что нет склянки с ядом —
Жалко, что яда всегда не хватает на всех.

«Как же они подвижны, сквозны, активны!
Как же они, — он думал, — тупы, пошлы!
Рой одноклеточных, стая амеб, актиний…
Вы от кого так недопроизошли?

Дарвин — в отстое, Босх — на костлявой кляче…»
Всех в это время в розницу и общо
Звали на некий вечер — а как иначе?
Звали в какой-то клуб — а куда ж еще?

«Вряд ли они тут все прилетели с Марса.
Но согласитесь, дамы и господа,
Это не сумма частностей, это масса —
Даже, пожалуй, хуже того — среда.

Вот вам, друзья, итог компромисса с тенью —
Именно это Андерсен предсказал!
Что остается? Неприсоединенье», —
Некто подумал так и покинул зал.

Он миновал пустое фойе; прошел там,
Где по бокам висело, пестря о том,
Что состоится вечер поэта в желтом
И выступленье девушки в золотом.

Дедушка в черном тлел на афише смело,
Дама в бордо предвещала кошмарный сон…
Некто попал на улицу. Там темнело.
«Лето в лиловом», — едко подумал он.

Не было денег. На перекрестке встретил
Девушку в белом — скорчился под плащом.
Двое спросили, хочет ли он быть третьим.
Некто сказал, что хочет. А как еще?

Некто сгонял в продмаг, и довольно скоро
Водка уже несла серьезный урон.
Трое сидели. Тьма занимала город
И обступала их с четырех сторон.

Двое не торопясь подходят ко мне.
Тот, что пошире, крутит гирьку на узком ремне,
Тот, что поуже, глядит прищурясь, и взгляд его
Не выражает, в сущности, ничего.

Тот, что поуже, щурится гаже и веселей.
Он ухмыляется, он говорит мне: «Эй,
Слышь-ка, братан, как тут пройти в кино?»
Солнце линяет, ветер стихает вдруг,
Гирька вычерчивает медленный полукруг
Или чуть меньше — в сущности, все равно.

Мир отступает, как перед волной вода.
В небе Господь, но он глядит не сюда:
То ли топит весь свет, то ли готов спасти весь свет —
Как ни смешно, разницы, в сущности, нет.

«Это не здесь», — говорю и ощущаю в тоске,
Сколько кривых готово сойтись на моем виске,
Сколько орбит, несущих кусок свинца,
Вертится так и этак вокруг тяжелой руки,
Как невозможно мало того, что им вопреки
И отделяет, в сущности, от конца.

«Это не здесь», — потому что это, и правда, не здесь.
Есть ли у нас в городке кино? Возможно, есть.
Впрочем, каких догадок ни строй, какого шута ни играй —
В сущности, чем не пароль для прохода в рай?

Тот, что поуже, скалится и говорит: «Пошли»,
Тот, что пошире, нехотя отрывает стопу от земли,
Гирька слетает с орбиты, съезжает в юз,
Солнце включают, ветер заводится сам,
Бог чуть прищурясь бродит по небесам.
Двое, не торопясь, уходят. Я остаюсь.

Меня, прямоходящего, спаси
От этой снежной каши на Руси,
От ледяных и высоленных улиц,
От палки, камня, ямы, колеса —
Чтоб, выйдя из дому на полчаса,
Мы через полчаса назад вернулись.

Меня, умелого, побереги
От той пурги и от иной пурги,
От злости глупой и от власти сучьей —
Я сам себя дострою, докрою,
Я сам себя разрушу, отпою,
Но все же поддержи — на всякий случай.

Меня, разумного, беречь нельзя —
Пускай ползу по грязи, рвусь в князья,
Петляю, вру, тупею понемногу.
Но рано или поздно, в день иной,
Ты прекратишь доглядывать за мной,
Тогда не ты мне — я тебе подмога.

То не ветер не ветку не клонит — но то
Зимний воздух дырявит навылет пальто,
Пробирается к сердцу, сжигая ватин.
Вот пробрался уже, вот схватил.

То не степь, не да степь — то болотный туман,
Где то сволочь шустрит, то бредет Перельман,
Раздвигая январскую слякоть зонтом
И в фантом превращаясь потом.

То не славное море священный Байкал —
То проспект, по которому всадник скакал.
Так бывает всегда, чуть какой-то пижон
Крикнет в медное рыло «ужо!».

То не стонет волна и не бьется о борт —
То встает на пути моем Ванинский порт.
И не шапкой в рукав — в отвороты ботфорт
Запихнет нас промозглая серость.
Вот штампуются списки мастей и пород,
Вот дешевка про честь и про совесть орет,
Вот грязца подкатила под горло, под рот,
И ворона на крыше расселась.

Вышел Господь и сказал мне: «Мир погибает, Ной.
Хватит, не ной, скорее иди за мной:
Вот тебе лодка, Ной, вот тебе птица.
Видишь, уже сгущаются черные облака?
Видишь, ручей уже не ручей — река?
Надобно торопиться.

Надобно срочно вытолкать лодку на брег пустой.
Времени нет, а значит ни с той, ни с той
Ты не поедешь. Вот тебе птица. Амен!»
После настали волны, долгие как снега,
Приторные как нуга, темные как тайга,
Пошлые как экзамен.

Ныне сижу один посреди бесконечных вод.
Птица зигзагами белое небо рвет.
Время плывет, как тина в садовом чане.
Боже, ты не забыл про меня? Ответь мне, в чем
Замысел твой? Ворон садится мне на плечо.
В клюве его — молчанье.