Милый друг, мы с тобой безнадежно больны...
Мы по осени дружно вдыхали
Горький воздух, в котором живут до весны
Мандельштамы любви и печали.

И теперь нас уже не удержишь ничем
На прекрасной и страшной планете...
Мы летим от нее на скрипичном ключе,
Продырявив басовые сети.

Мы летим, под собою не чуя страны,
Одолев притяжение тверди —
Наконец-то себе и друг другу равны
В невесомости призрачной смерти.

Я человек — а значит, ранен.
Не разделяя дух и плоть,
Подай мне слово, Назарянин...
Поговори со мной, Господь.

Я помню, свет сильнее ночи —
Но чем светлее, тем больней.
А чем больнее, тем короче
Ночные проблески огней...

Не различаю гром и шорох,
И в сердце множатся кресты,
На каждом — каждом — из которых
Опять распяты Ты и ты.

Слепые звезды бьются оземь —
И вместо чистого питья
К губам Твоим — смеясь — подносим
Вчерашний уксус я и я.

Как пересохшими устами
Ты мог меня благословлять?..
Похоже, помнил, что местами
Мы поменяемся опять.

Сегодня я распят и ранен,
Тебя спасая и храня.
Подай мне слово, Назарянин...
Будь милосерднее меня.

Проснувшись, потянешься к утренней сигарете —
Как перед расстрелом,
К стене прислонясь спиной...
В Макондо остались одни старики да дети —
И ты между ними, с любовью своей смешной
И к тем, и к другим...
Но детей почему-то жальче —
Хотя, если вдуматься, то не найти причин:
Старик это тоже седой и горбатый мальчик,
Он тоже остался в живой темноте один —
И ищет кого-то — боится, дрожит, но ищет  —
Цепляясь за горло, за жизнь, за чужой рукав...
А ты от него,
Распоследний на свете нищий,
Не смеешь уйти, ни кусочка взамен не дав
Того, чего мало осталось в тебе на годы —
(Они так считают, что годы, но нет — часы,
минуты, секунды) горячей, хмельной свободы,
В которой ты сам по себе —
Не отец, не сын,
Не внук и не правнук — а голая единица,
Без их умножающих скорби твои нулей...
И можешь, и волен и плакать, и веселиться —
В своем одиночестве и на своей земле —
Среди предсказаний и пыли, немых икон да
Старой дороги, ведущей в Большую Даль
Из вечной, забытой, прекрасной страны Макондо...
Но есть старики и дети, которых жаль.

И снова, как сторонний наблюдатель
Прекрасного чужого волшебства,
В картине оказавшийся некстати,
Пунктиром обозначенный едва,

Стою, не помня времени и места,
Ни холода не чуя, ни тепла —
Ни словом не способная, ни жестом
Вмешаться в заповедные дела...

И только отмечаю безотчетно
Спокойное присутствие небес,
В которых так легко, бесповоротно
Мой голос растворился и исчез —

И листья, что летят напропалую
В последний раз чаруя и любя...
Еще одну ни добрую, ни злую,
Бессмысленную осень без тебя.

Голый клен, как сурдопереводчик,
За окном качается и машет...
А она устала и не хочет
Ни весны, ни этой манной каши
Из привычных слов и обещаний
Предстоящей радости и рая,
И почти смешных увещеваний,
Что весной никто не умирает,
Потому что это слишком глупо —
Не дождаться солнечного мая...

У нее любовь четвертой группы —
Подойдет, наверное, любая.

Всю ночь по карнизу стучали
Прощальные слезы зимы...
Так в каждом конце о начале
Печалимся часто и мы —
Но все же уходим... Уходим.
Оставив святые места,
Иной предоставив погоде
Играть свои роли с листа.
Уходим, заранее зная,
Что вечного нет короля...
Что кода цветущего мая
Прекраснее слез февраля —
Но суть их при этом все та же.
Кто плача уйдет, кто смеясь —
Не важно... Грядущее вяжет
Одну бесконечную вязь —
Все наши приходы, уходы
Вплетая в цветной гобелен...
А боль — к перемене погоды.
К любой из ее перемен.

В моем раю есть место для тебя —
Прими его, не морщась и не споря.
Останься в нем — счастливо и любя,
Не помня ни сомнения, ни горя.

Но в ад мой и не пробуй постучать,
С тобой он станет больше и страшнее...
На дверь его наложена печать —
И даже если я осатанею
От боли и от сладости мирской,
От долгой и томящей сердце грусти,
Мне важно знать, что в этот непокой
Никто тебя не примет и не впустит...

А что себе я выбрала сама,
Не знают даже ангелы и черти...
Любовь моя — ни воля, ни тюрьма,
А право жить, не думая о смерти.