Писать о поэте — дело, в сущности, пустое. Поэт про себя все говорит сам:

Здесь может удивить глагол «умею». Умение предполагает пусть и не автоматическое, но систематическое следование определенным правилам. А поэзия, как приучены думать многие, предполагает постоянное нарушение правил. Это совсем не так — или, применительно к настоящему, не совсем так. Поэзия допускает не нарушения, но чрезвычайно дозированные смещения привычных взаимодействий слов, чтобы порождать новые смыслы. Здесь ее сила и слабость.
Если принять классификацию великой христианки и замечательной переводчицы Натальи Трауберг и поделить поэзию на «райскую» и «адскую», стихи Анны Гедымин безусловно относятся к первой категории. Они катарсичны — ибо всесторонне очищают как писавшего, так и читающего. Они динамичны — ибо приближают каждого принявшего эту систему ценностей к себе и к тому, что выше и лучше себя. Они почти беспрецедентно лишены самости, притом что за малыми исключениями написаны по древнему закону лирики — от первого лица.
Вечное, не зыблемое никакими экспериментами содержание лирической поэзии — именно «благодарность и чувство вины». И еще чистосердечие. Естественно, все это крепко настояно на любви — личной и надличной. Такое нехитрое «народное» средство при ежедневном употреблении гарантирует душевное здоровье. Им стихи Гедымин и отличаются от сонма невротических реакций, силящихся казаться лирическими стихами.
Все это было бы не более чем общими словами, если бы поэзия последних десятилетий не теряла столь последовательно свои видовые признаки. Анна Гедымин, казалось бы, избегающая всяких изысков и пафосных сотрясаний воздуха, с изумительным целомудрием и тщательно выверенной эргономией сохраняет энергию поэзии:

По принципу переклички всплывают стихи Владимира Соколова:

Русская поэзия, созданная женщинами, велика и многообразна. Она после ХХ столетия явно не укладывается в ахматовско-цветаевский эллипс. Два в одном женских поэтических имени приходят на ум при чтении Анны Гедымин: Мария Петровых и Мария Шкапская. Первая хоть сколько-то известна благодаря приятельству с Ахматовой. Вторая прочно забыта, а жаль. Она написала среди других славных стихов «женскую Голгофу»:

Поэт учится у других поэтов не линейно. Гедымин может и вовсе не знать Шкапскую. Но снова — возможно, и неосознанным перекликанием — выдохнула не договоренное предшественницей:

«Простые и строгие» правила русской поэтики, безотрывной от законов этики, она соблюдает неукоснительно, «Какая бы смерть ни сквозила,/ Какая бы ложь ни сбылась». Кому-то может показаться, что стихи Анны недостаточно метафизичны. Но игра женщины по земным правилам часто куда сложнее и замысловатее любой умозрительности.
Поэзия — не глухой лес, а рукотворный парк или сад. Он разросся и сильно запущен, но все еще не потерял ландшафтных очертаний. Укорененные деревья не вытесняют новую, самосевом возникшую поросль. Напротив: часто самосев душит и сушит регулярные насаждения. Художники традиции, садовники культуры, принимают новизну и облагораживают ее. Илья Репин сравнивал, например, Маяковского с Мусоргским. Марина Цветаева писала: «…Россия и до сих пор не поняла, кто ей был дан в лице Маяковского». Сам же Маяковский по молодой лихости и тенденциозности требовал «сбросить Пушкина с парохода современности». Но пароход остался в промышленной древности, а Пушкин живехонек!
По известному утверждению, соблюдая правила, пропорционально упускаешь удовольствия. Работая в системе русского смыслового стиха, Анна Гедымин в ситуации, когда самосев контркультуры выдавливает собственно культуру, рискует упустить многие премиально-тусовочные «удовольствия». Но позволяет себе смещения смыслов только тогда, когда без них возникает словесная стагнация. Чтобы ухаживать нынче за парком поэзии, необходима довольно высокая степень бесстрашия.
Я бы сказала, что стихи Анны обладают парадоксальной ювенильной взрослостью. Наверное, это и есть женственность: искусство отвечать за все и при этом не брюзжать, не уставать и не расклеиваться. То есть, конечно, и уставать («И которое поколение женщин,/ говорящих: “Как мы устали…”»), и расклеиваться («Сама себе страшна, невыносима»), но не к старости, не к увяданию, а всегда — к преодолению этих тягостных свойств жизни. Как сказала та же Шкапская: «И кровь моя текла, не усыхая…» В такой живоносной и отраженной в предвзятом зеркале любви женской зрелости заключено некое героическое, проворно исчезающее из литературы начало:

Гедымин — при ее изрядном мастерстве и высокой технике — отважно избегает «поэтичности», убогого макияжа, скрывающего, а отнюдь не подчеркивающего истинную красоту — «ряд волшебных изменений» лица — в лик, души — в дух:

Поэты — эгоцентрики. Современники мало и плохо читают друг друга, захваченные в лучшем случае саморазгадыванием, в случае заурядном — самообольщением. Каюсь — и я неполно, обрывочно знала стихи Анны Гедымин. С благодарностью и чувством вины исправляю эту ошибку.