Эдем районного значенья:
герань в горшках, похмельный люд.
И банк с доской для развлеченья –
перечисление валют.
Скамейка в сквере с именами
тех, кто когда-то тут сидел.
Там я и Люда, Маша с нами.
Литой ограды новодел.
Зачем я ножиком дарёным
скамейку в скверике кромсал?
Зачем я нас под вялым клёном
в преступный список записал?
Не помню. Может, с огорченья.
А может, мне хотелось знать,
что рай районного значенья
нас тоже будет вспоминать
среди Серёг, Ларис и Надей,
среди родной своей шпаны –
мы за штакетником в ограде
сидели, с прочими равны.

И нам цвели цветы-герани
в своих трагических горшках.
А мир был выспренен и странен,
от райской кущи в двух вершках.

Я помню день в базарном гаме
и женщин с белыми ногами
на первых празднествах весны.
Их чуть смущённую походку –
они идут легко и кротко...
И по-особому ясны.

Эдем районного значенья –
сплошное, в сущности, мученье
из-за доступности чудес:
лотки, товары скобяные,
а с ними прочие-иные –
и все на нас, наперевес.

И ты, конечно, в том Эдеме,
как полагается по теме,
сияешь чистотою лба.
Уже ничто судьбу не застит,
и ты с утра ещё глазастей.
Да вот она, твоя судьба...

Зачем я жив и помню это –
твоё лицо в качанье света?
И, ничего не бережась,
две наших тени без пригляда
чуть в стороне, но всё же рядом,
лежали,за руки держась.

В таком большом и непутёвом мире,
где старый кот, сбежавший от мышей,
трескучие сороки (их четыре),
которых гнать из сада, и взашей,
порядок дней уже привычен слуху,
поскольку здесь давно секретов нет:
раз дом вздохнул – то быть сезону суху.
Как закряхтел – сидим и пьём «кларет».
А то мышей считаем поимённо,
не подпуская к дряхлому коту,
стираем юбки, простыни, знамёна
и прочую такую наготу.
И день-деньской трындим на ту же тему,
уже без нас решённую судьбой:
насколько мы в селе близки к Эдему?..
Ответ, понятно, ясен сам собой.

Мне хочется порой прорыть в пространстве нору,
увидеть Божий мир с обратной стороны,
как в книжке, где монах глядит, отдёрнув штору,
за близкий край земли, а мы там не нужны.
Не в этом, право, суть. Где были, там и будем.
Дождям пока не срок. Земля ещё прочна.
И мелкое зверьё, доверчивое к людям,
гуляет по садам, наевшись допьяна.
Не будем вспоминать – уже красны рябины.
В слесарных мастерских от сварки меркнет день.
А дни идут себе и прогибают спины.
И тянется от них истоптанная тень.

Мы досмотрим, как нам поручили, дружок...
Нас пока согревает счастливый ожог
женской прелести, ласковой лени.
И к тому же касатки латинское «зи»
прочеркнули над садом, почти что вблизи...
И в проулке мелькают колени.

Что за день шебуршит у меня в кулаке!
Полоумные тени плывут по реке.
Крячут дудкой пролётные утки.
Мы досмотрим, как нам поручили смотреть.
Мы уже завершаем четвёртую треть
и работы осталось на сутки.

Никудышное время врастает в траву.
Я своё до последнего дня доживу.
В бледном солнце отходное лето.
И от боли кричат по ночам поезда.
И стоит над садами слепая звезда.
Мелко светит фонарь сельсовета.

Что-то мне затосковалось.
Что-то мне хандрится малость.
Что-то всё-таки не так.
Не могу уйти от факта:
не хватает в строчке такта,
хоть на такт я был мастак.

Я умел и так и этак:
для старух, для малолеток.
А уж как для мужних жён!
Что-то вдруг со мною сталось:
доняла меня усталость,
и на всё я раздражён.

Три деревни плачут хором,
вечно мокро под забором.
Неудачный нынче год…
И в природе сырь и хмарость.
А ведь это просто старость.

И со временем пройдёт…