Неизвестным безумцем когда-то
Прямо к низкому небу пришит,
Он плывет — неуклюжий, рогатый,
И железным нутром дребезжит.

Он плывет и вздыхает так грустно,
И дверьми так надсадно скрипит,
А в салоне просторно и пусто,
И водитель как будто бы спит.

И кондуктор слегка пьяноватый
На сиденьи потертом умолк.
Ни с кого не взимается плата,
И на кассе ржавеет замок.

Он плывет в бесконечности зыбкой,
В безымянном маршрутном кольце
С глуповато-наивной улыбкой
На глазастом и плоском лице.

И плывут в городском междустрочьи
Сквозь кирпично-асфальтовый бред
Парусов истрепавшихся клочья
И над мачтами призрачный свет.

А в декабре бесснежном и бессонном
Бежит трамвай со звоном обреченным,
И пешеходы движутся вперед,
Как будто их и правда кто-то ждет.

И пропадают в трещине витрины
Чужие лица, каменные спины,
А следом отражение мое
Торопится, спешит в небытие.

Любимый муж, любовник нелюбимый,
Эквилибристы, акробаты, мимы
Бредут сквозь ночь дорогами тоски…
И время слепо ломится в виски.

Стук метронома, взвинченные нервы,
Брандмауэра темный монолит —
Который час — последний или первый
По грубым кружкам вечности разлит?

Который — разошедшийся кругами?..
Но подворотня давится шагами,
Невнятно матерится инвалид,
И Млечный Путь над крышами пылит.

Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор,
И, мучительно щурясь, как если бы выпал из ночи,
Понимаешь, что жив, незатейливо жив до сих пор.
То ли в списках забыт, то ли просто — на время отсрочен.

Сунув руки в карманы, по серому насту идешь —
Обострившийся слух выделяет из общего хора
Ломкий хруст ледяной, шорох мусора, птичий галдеж,
Еле слышный обрывок старушечьего разговора:

«…мужикам хорошо: поживут, поживут и — помрут.
Ни забот, ни хлопот… Ты ж — измаешься в старости длинной,
Все терпи и терпи...» — и сырой городской неуют
На осевшем снегу размывает сутулые спины.

Бормоча, что весь мир, как квартира, — то тесен, то пуст,
Подворотней бредешь за кирпичные стены колодца,
И навстречу тебе влажно дышит очнувшийся куст,
Воробьи гомонят, и высокое небо смеется.

Скажи, куда мне спрятаться, скажи,
От жалости слепой куда мне деться?
Пролетами цепляются за сердце
Стекающие с лифта этажи.

И тянутся канаты, провода
(Мгновение — и полутоном выше)
Туда, где голубям не жить под крышей,
И ласточкам не выстроить гнезда,

Где ты меня давным-давно не ждешь,
Где скомкано пространство в снятых шторах…
По лестнице — шаги, у двери — шорох,
И им в ответ — озябших стекол дрожь.

Где паучок безвременья соткал
Из памяти и тонкой светотени
Раскидистую сеть для отражений
Немеркнущих в бездонности зеркал.

Где контуры портрета на стене
Еще видны в неверном лунном свете,
И наши не родившиеся дети
Спокойно улыбаются во сне.

А давай-ка дойдем до шалманчика средней руки,
Где шумит переезд, и народ ошивается всякий,
Где свистят электрички и охают товарняки,
Где шныряют цыгане, где дня не бывает без драки,

Где торгуют грибами и зеленью, где алкаши
Над каким-нибудь хлипким пучком ерунды огородной
Каменеют, как сизые будды, и где для души
На любой барахолке отыщется все, что угодно,

Где базар и вокзал, неурядица и неуют,
Где угрюмо глядит на прохожих кудлатая стая,
Где, мотив переврав, голосами дурными поют,
И ты все-таки слушаешь, слезы дурные глотая.

Там хозяин душевен, хотя и насмешлив на вид —
У него за прилавком шкворчит и звенит на прилавке.
Он всего лишь за деньги такое тебе сотворит,
Что забудешь про все и, ей-богу, попросишь добавки.

Он, конечно, волшебник. Он каждого видит насквозь,
И в шалманчике этом работает лишь по привычке.
Вот, а ты говоришь: «Все бессмысленно…» Ты это брось!..
И опять — перестук, да пронзительный свист электрички.

…Так и я бы хотела,
только без вас
где-нибудь в Порхове,
или, к примеру, Изборске,
жить
от зарплаты и до зарплаты,
трудиться
в районной больничке
доктором.
Работать, как лошадь,
уставать, как собака,
иногда,
случайно услышав
 единственный колокол,
вздрагивать,
               молча креститься,
не вспоминать ни о чем.
И я бы хотела,
но
многовато условностей,
разных мелких помех…
Нет,
красивого жеста
не выйдет.
Да и, в конце-то концов,
какая мне разница,
где
встречать свои вечные сумерки.

Что остается, если отплыл перрон,
Сдан билет заспанной проводнице?
Что остается? — Казенных стаканов звон,
Шелест газет, случайных соседей лица.

Что остается? — дорожный скупой уют,
Смутный пейзаж, мелькающий в четкой раме.
Если за перегородкой поют и пьют,
Пьют и поют, закусывая словами.

Что остается, если шумит вода
В старом титане, бездонном и необъятном,
Если ты едешь, и важно не то — куда,
Важно то, что отсюда, и — безвозвратно?

Что остается? — Видимо, жить вообще
В меру сил и отпущенного таланта,
Глядя на мир бывших своих вещей
С робостью, с растерянностью эмигранта.

Что остается? — встречные поезда,
Дым, силуэты, выхваченные из тени.
Кажется — все. Нет, что-то еще… Ах, да! —
Вечность, схожая с мокрым кустом сирени.

Получив от судьбы приблизительно то, что просил,
И в пародии этой почуяв ловушку, издевку,
Понимаешь, что надо спасаться, бежать, что есть сил,
Но, не зная — куда, ковыляешь смешно и неловко.

Вот такие дела. Обозначив дежурный восторг,
Подбираешь слова, прилипаешь к расхожей цитате.
Типа «торг неуместен», (и правда, какой уж там торг!)
Невпопад говоришь, и молчишь тяжело и некстати.

А потом в серых сумерках долго стоишь у окна,
Долго мнешь сигарету в негнущихся, медленных пальцах.
Но пространство двора, водосток и слепая стена
Провисают канвою на плохо подогнанных пяльцах,

Перспективу теряют и резкость, и странно — легко
Истончаются, рвутся, глубинным толчкам отвечая…
И вскипает июль. И плывет высоко-высоко
Над смеющимся лугом малиновый звон иван-чая.

Лошадь идет по дорожке притихшего парка,
Листья летят и щекочут ей чуткую спину…
В еле заметную ниточку первая Парка
Молча вплетает осеннюю паутину.

Вся бесприютность, потерянность нашего рая
Сжата в коричневых завязях будущих почек…
Лошадь идет по дорожке. И Парка вторая
Нить измеряет и сматывает в клубочек.

Время дрожит светотенью и все-таки длится
Так осязаемо-плотно и неуловимо…
Лошадь идет по дорожке. И третья сестрица
Лязгает сталью.
И снова — сослепу — мимо.