Писать о зауми — сложно. Тут или терминов поднапустить нужно, или туману. А пробуешь понять, что к чему, утыкаешься в исходное: заумь. И вслух прочтешь, и на пальцах сочленения слов посчитаешь, и на графику стиха с отдаления и вблизи посмотришь, — все в одно упирается.
Тут и кроется подвох — то ли это из разряда искусства, то ли завуалированное ничто, ноль в буквенной окантовке.
Но, впрочем, и ноль нужен, если вокруг него собираются ценители его отсутствующей пустоты. Тем более, что «Футурум АРТ» (№ 1 / 2013), в котором опубликована подборка Арсена Мирзаева «Морфель» (она-то и подана как «заумь») для экспериментов и скроен.
Оценить адекватно подобный текст, полагаю, невозможно:

Разве что на эмоции, им же и пробужденные — из символов, звуков и вылупленных глаз — разложить. Как бы ни парадоксально звучало, наиболее ярким стихотворением подборки является «Ор ГИЯ» (то ли ор некоего Гии, то ли оргия Гии, то ли такая оргия, что — черт возьми!):

Душою не ведаю, что должно быть в душе и голове человека, создающего такие тексты.
Хотя эмоциональный посыл последнего, в общем-то, понятен и достаточно остр, но опять же — неописуем. (При этом в адекватности и таланте Арсена Мирзаева нет сомнений, вот, например, одно из его стихотворений, опубликованное некогда в «Арионе»: «(поэту) умирай поскорей/ дай народу/ себя оценить» или текст под рукотворным названием «Жизнь»: «Вот я/ ......../ А вот и не я…». Здесь же надо отметить, что Мирзаев — подвижник авангардного искусства, исследователь литературы, человек, при активном содействии которого вышла, например, книга стихотворений незаслуженно забытой Елены Гуро.)
Но если тексты пишутся… Хотя в век, когда миром правят «Стихи.ру», подобное предположение следует заменить эвфемизмом. Или хотя бы убрать слово «если».

«Проза как стихотворение» (это название рубрики) Натальи Крофтс «В маленьком итальянском городке» (а это — подборки), опубликованная в февральском «Зинзивере» (№ 2 / 2013), естественно, куда понятнее словесных экспериментов Мирзаева. Лучше ли — вопрос. Потому что звучит более щемяще, потому что задевает те струны души, которых в современном литпроцессе стараются не касаться — сопереживание, сочувствие, вообще — чувство в чистом виде. Зарисовка «Сицилия. Отзвуки войны» отрезонировала во мне. Может быть, потому, что нынешним утром я посмотрел «Тайную жизнь слов»  — о судьбах и чувствах людей, ранее соприкоснувшихся с эпицентром вооруженного конфликта, может быть, из-за своей проклятой чувствительности… Не знаю.
Сюжет прост — во время беседы старик-итальянец, узнав, что автор с Украины, признается, что бывал в ее стране. Когда шел на Сталинград. А после свержения Муссолини сам попал в концентрационный лагерь. Он улыбался, вспоминая, напевал услышанную в той, опаленной войной стране, песню, а девушке (и мне!) становилось жутко:
«Мои старики встретились под Ленинградом. И если бы не война, меня бы не было. И если бы тогда кто-то с веселым азартом нажал бы на заледеневший курок — настоящий, железный — меня бы тоже не было.
Круглое лицо улыбнулось нам, и под выгнувшимся от жары сицилийским небом опять заплясала песня про “дiвчину чорнобриву”, убегая прочь по узким гнутым улочкам.
А он сидел, улыбчивый человек, воевавший за фашистов и сидевший у них же в концлагере; человек, в которого стреляли русские и который сам стрелял в них; человек, которого морозили снега Сталинграда и грело солнце Сицилии; и в котором уже полвека жила песня про “дiвчину чорнобриву”, сплетенная с леденящей памятью о том, что “хлiба нема”».
Прав ли он и есть ли вообще у войны правда? Чего стоит такая улыбка — жутковатого легкомыслия или борьбы с внутренним демоном? И что теперь значат войны, когда убийствам и смертям посвящены газеты и журналы, телепередачи и сайты, когда вид развороченного человеческого тела вызывает зевоту или отвращение, но никак не ужас? Что с нами стало? Или — так и должно быть?

О Марии Марковой в последнее время пишут и говорят много. Немного жаль, что внимание, к ней обращенное, когда-то зиждилось не на литературном начале, а на пресловутой премии, которую отчего-то забыть (а то и простить!) ей не могли.
К счастью, вышедший в минувшем году сборник заставил говорить о Марковой как о литературном явлении — больше и увереннее (мне дороги ее стихи со времен дебюта в «Знамени» и позднее, с подборки в «липкинской» книжке, а потому я пристрастен). Вот и Эмиль Сокольский в том же номере «Зинзивера» подбирает ключи к ее — неотшелушенному пока — миру: «Звуки приглушены, очертания предметов зыбки, размыты, состояние природы, которая то и дело становится фоном ее переживаний, гармонирует с ненастным состоянием души, — состоянием душевного одиночества как нормы жизни (“Если в мире холодно, значит, апрель высок”; «холодом сизым больно хлестнет река»)».
Но если Сокольский ориентируется на дыхание, на эмоцию, на вкус, Евгений Абдуллаев («Дружба народов», № 3/2013) раскладывает по полочкам: «Очевидность поэтического голоса, взгляда на мир. Такая же очевидность традиции… <…> Много детских воспоминаний, картинок — еще одна особенность современной молодой поэзии (замечу, что современной молодой поэзии свойственно перенасыщение. — В. К.). <… > “Соломинка” — дебютный сборник; это объясняет и оправдывает присутствие — рядом с яркими «соломинками» — изрядного количества средне-поэтической «соломы». <…> … сборник яркий, останавливающий на себе внимание. И обещающий продолжение».
Отрадно, что сместился акцент разговора. И продолжение — более чем очевидно. В этом смысле и «солома» не во вред. Она — оттеняет, выделяет, прорисовывает контуры будущего. Которое уже — в настоящем.