Закончена книга, пустынна душа,
И собственный голос не слышен.
Как будто на голову вылит ушат
Воды, или рухнула с крыши
Сосулька... А дальше — живи, оглушен:
Так роботу рада работа...
Вот жил кто-то в доме, но взял и ушел,
И словно бы умерло что-то.
И сверху, и снизу пусты этажи,
И ветка под ветром резная...
А чем, предположим, диктуется жизнь —
Любовью ли, смертью... кто знает.

Этот край, пустой и гулкий как тоска,
Колет небо редким гребнем колоколен,
Но дыханию прозрачного леска
Я сегодня и подвластен, и покорен.
Устыдится покрасневшая листва
И слепых дождей, и хлябей под ногами.
Но смотри: пробились новые слова
На обочинах, засеянных не нами.
Соберу, дойду, и буду слушать их,
На седом бревне устроившись удобно.
Кто узнает, для чего я здесь затих —
В эту морось, у поленницы, у дома.

Когда я вышел из Египта —
Был молодым, веселым, гибким,
Как абиссинская лоза.
Мы шли тогда по самым гиблым
Местам, и ветер ел глаза.

Потом я возле золотого
Тельца плясал, и гибло слово,
Горел песок, и стыла кровь...
Мне не было ни сна, ни крова,
Ни мяса жертвенных коров.

Я жил как шел, кормился маном,
За облаком сухим и странным
Топтал пустынную тропу,
И знал, что там, за Иорданом,
Нет места беглому рабу.

Я умираю на границе,
И только молодые птицы
Летят свободно надо мной.
Я знаю: сын меня стыдится,
Уже чужой, уже иной.

Я вижу, плача и слабея,
Как амулет он сдернул с шеи —
Египетский подарок мой.
И золотого скарабея
Швырнул недрогнувшей рукой.

Надо жизнь свою измерить золотом и мглой,
Не иглой, тогда хотя бы ветром и золой,
Не игрой — уже не выйдет, кончилась игра,
И пора за все ответить, правы доктора.

Надо жизнь свою проверить, пробуя на зуб,
Чтобы злым разбойным свистом высушить слезу,
Пусть унылая, как старость, осень за стеклом,
Отражение осталось, время утекло.

Получается, ума нет, видишь ты одно —
Повторяется в тумане все твое кино:
Это первое сраженье,
                     твой последний шаг,
Неживое отраженье,
                     легкая душа.

А старик не лезет в драку,
В ярости слюной не брызжет,
Он берет свою собаку
И уходит в осень рыжую.

Лес опомнился и замер,
Человека память душит...
Смотрит слабыми глазами
Прямо в сумрачную душу.

Я в том зеленом полумраке,
Где, на границе сна и драки,
Слова ломают скорлупу,
Где остывает след собаки,
Впечатан в белую крупу.

Нога скользит, как неживая,
Собака ждет, переживая,
Не мне, а ей меня вести...
Но ветра ярость ножевая
Настигнет нас в конце пути.

Единственный из проклятого рода,
Плевал в колодец и не дул на воду,
И никому не верил на Земле.
Он заплатил за батю-полицая...
Не разглядел тогда его лица я
В плацкартной ненасытной полумгле.

Он говорил, не мог остановиться,
И бился голос как слепая птица —
Казалось, что расколется окно.
Он говорил о лагере, о воле,
И я, пацан, объелся этой боли,
И словно бы ударился о дно.

Цедил слова он, бил лещом по краю
Нечистого стола. И, обмирая,
Смотрела злая тетка на него.
Он пиво пил, и нервно цыкал зубом,
И тетке говорил: «Моя голуба...
Не бойся, я разбойник, а не вор!»

Он растворился в городке таежном,
И все зашевелились осторожно,
Шарахаясь от дикого гудка.
И пили водку, хлеб кромсая ломкий,
И только мама плакала негромко,
И говорила: «Жалко мужика...»

Там, где вирус мне точит мозги,
Есть одна недопетая строчка.
Я оставил беднягу нарочно
И сказал: «Убежать не моги!
Жди, когда это время придет, —
Обрастешь ты ветвями, как древо,
Обернешься беспечным напевом
И стихами от божьих щедрот».

Но она то молчит, то ворчит,
То меня пробуждает в ночи,
То куда-то уходит без спроса,
То цепляет за память крючком...
Я уже с ней почти не знаком,
Но живет и саднит, как заноза.

Зарево в небе, жирная грязь под пятой,
Круче рассола — соли не пожалел
Пасынок Туркестана, спрятавший взор пустой
И потерявшийся в этом потоке тел.
Где его солнце, такыр, пахлава, кишмиш?
Голос верблюда на выкрик такси похож...
Так он и ходит — тихий и злой как мышь,
Так он боится, и прячет в кармане нож.
В этом пространстве не быть никогда собой,
Если запомнить, что каждый второй — палач.
В глотке его задавленно бьется вой,
Там, где по правде должен прорваться плач.

На тех островах, где кровь стекала из моего рукава,
Растут не наши деревья, чужая трава,
И чужой рыбак черпает там рыбу своим сачком,
Знаешь, рыбы там сколько — можно ходить по воде пешком.

Мне не жалко ничуть: вот тебе рыба, а вот вода...
Но землю, где наша кровь... никому... никогда!