Всей этой тяжести — мутных пощечин в небритый берег,
Скудного, вымученного небосвода,
Бабьих ужимок, продуманных впрок истерик,
Несостоятельности всякого перевода…
Тяжести тела, которое образ боли,
Тяжести света, сверлящего мой хрусталик,
Тяжести мысли, свергающейся, как «боинг»,
Как Ришелье, поскользнувшийся на пьедестале…
Всей этой тяжести, рвущейся с плеч Атланта
И прижимающей к пляжам крымскую ночь,
Тяжести Грасса, Флоренции и Брабанта —
Поступь твою легчайшую —
Не превозмочь!

Хочешь — я стану твоей собакой?
Что может быть лучше, чем,
Уткнувшись мордой тебе в колени,
Созерцать, как струится дым
Твоей папиросы… и видеть при этом
Строгие башни старых селений
Где-нибудь в Кударском ущелье,
Куда чужих, наверное, не пускают…
Разве что по великим праздникам —
Когда собирают хвалы Георгию,
Чтобы умилостивить Уастырджи…

Но, похоже, тебе больше нравятся кошки.
Счастье — скользить, изгибаясь,
Под твоими тонкими пальцами,
Вдохновенно играть твоим электричеством,
Перекатывая шарики его щекотки
От кончика носа до кончика хвоста
И обратно,
И впускать сладострастные когти
В теплоту твоей ласковой плоти…

Пожелай — стану всем, что ты хочешь!
Хочешь, стану дождем,
чтоб шептать тебе грустные сказки?
Или — вспыхну звездой,
чтоб дразнить твои дерзкие грезы?
Или буду расти под окном одинокой чинарой,
Чтоб тянуться-тянуться и веткой упругой
Сквозь беспробудные стекла
к тебе, наконец, со свободы ворваться…

Я могу превратиться во все, что угодно,
Повинуясь позывам самых безумных фантазий.
Лишь твоей женщиной быть не могу:
Даже в моем испорченном воображении
Не найдется картинки,
Которая хотя бы в общих чертах
Соответствовала этой роли…

Тяжелая роза — под старою алычой —
Конец сентября… сединами веет с моря…
У каберне — отчетливый привкус горя,
И ты мне явился за полночь — со свечой.

Дом призраков полон — но каждый ли Йорик лжив?
Кто говорит со мной — слышится или снится?
Хочется с темной веранды к тебе спуститься,
Чтобы удостовериться: дышишь, колдуешь, жив!

Под виноградной портьерой клубится мрак,
Пыль полнолунья последней лишает воли…
За папиросной дверью — чугунный шаг.
Знаешь, я тоже завтра умру от боли.

Она играет Маргариту,
Бросаясь желтыми цветами,
И этот перл, и этот бисер,
и этот дымчатый топаз…
И не клыками — а устами…
И не когтями — а перстами…
И не вчера — а послезавтра…
На том же месте,
В тот же час…

В шелках, змеящихся по шее,
В рубинах, облепивших выю, —
Она — цветок и можжевельник —
Жестоковыйна и тверда…

Ей невдомек твои руины,
Твои разряды грозовые…
Дышать твоим ночным озоном
Ей не дано… и никогда

Не вникнет в эти клавесины
Твоя бунтующая кровь…
Глоток свинца… толчок осины…
Двор трав не хочет жарких дров…

Ей не поднять твоих даров.

Красный фонарь на приспущенном небе
Нервно мигает, как глаз проститутки…
В тусклых парах алкоголя и снеди
На побережье кончаются сутки.

Это безумие или отвага —
Скомканным взглядом стремиться туда,
Где над усталым плечом Кара-Дага —
Наша звезда?

Наша — измученная и родная,
Тихая весть о Рождественской тайне,
Та, о которой и зная — не знаю,
Та, чей зачитанный сонник листая,

Перемогаю паденье Икара,
Ужас Дзерассы, предательство Фив
И твоего наваждение дара,
Царственный Скиф…

К дорогим мертвецам под картонные своды…
До сих пор я не знаю просторней свободы,
И летит моя мысль, как живая ладья,
Над пучиной придуманного бытия.

Поднимайте меня, достославные крылья,
Из чумных катакомб, из беды и бессилья,
Из-под пыток кромешных, с подвального дна,
Где не видимы лица и речь не слышна…

Пусть откроет мне правду светлейшая вьюга
О геройстве врага и предательстве друга,
О бессмертной мечте, о великой тоске,
О кровавых осколках на черном песке.

Что мне ржавые оклики поздних вигилий?
Я сама себе нынче и Дант, и Вергилий,
И в Летейское марево брошенный лот,
И сигнальное эхо Лернейских болот…

Невыносимый свет струится от земли,
Из белой темноты, желанной и колючей,
И крест серебряный — как будто грудь прижгли
Между ключиц — на самый крайний случай.

Спасительным тавром беспамятных клеймят.
Беру огонь в рукав — как принимают схиму…
Скит станет дом. Дом раскрылится в сад.
И ласточки заблещут по Кыштыму.

Штрихами быстрых крыл очертится зенит,
И выпадет из уст кощунственное слово —
Но Бог простит меня, поскольку храм — стоит,
И звонница к заутрене готова.

Пламя мое встает —
лиственницей, куницей…
Рыжею головой,
гулкою булавой…
Цифрой сторожевой…
жесткою власяницей…
Падающей водой…
жалящею травой…
Нет бы его стряхнуть!
Нет бы в него взглянуть!
Нет бы его обнять —
и обратиться разом!
Но предаешься — путь;
Но отвечаешь — суть;
Но припадешь — и в грудь
Входит нездешний разум…
Боже! Еще огня!
Радуйся сквозь меня!
Воля Твоя, что я —
Искра Твоих усилий,
Что в душегубке дня
Пепел — моя родня,
Что отдаю — огня! —
Больше, чем испросили…

Добродетель цветной мишуры и раскрашенной ваты…
Честность чисел поддельных на Богом забытой скрижали…
Мы тянулись друг к другу — так сбивчивы и угловаты,
Что сломались кулисы, которые небо держали…
И прочесть невозможно — и кто подсчитает, как скоро
Совершатся над нами уроки заслуженной кары?
На полу подсыхают следы удалившейся Коры,
Что с тобой разделила укор и загробные чары.
Речь и меч — провожая, встречая, гоня, привечая:
Мастерство палача государь за любовь обещает…
Не смотри на меня! эта скважина вечной печали
Ни судьбы, ни пути, ни обиды моей не вмещает…
Карнавал завершается ужесточением правил.
Но склонилось над смертными животворящее око —
Это все потому, что удара не чаявший Авель
Не успел небесам неразумного бросить упрека…

Лицо Флоренции под морфием, под шелком,
Под завтрашней чумой, под скудною водой —
Но как не угадать по непроглядным щелкам
Зияние зрачков — латинский ужас твой?..
А нынешнюю ночь расплющит инфлюэнца.
Беды не миновать. Но будет карнавал,
Когда опомнится божественный Лоренцо,
Спеша, достанет ключ — и отомкнет подвал,
Чтоб золото стряхнуть с шагрени манускрипта:
Османские долги не тверже римских прав,
Флорины не ценней симпатии Египта,
И будущий султан не выше, чем жираф…
Лишь страсть — влиятельна! Все Медичи — артисты.
Раблезианский смех змеится по стеклу.
Наркоз — работает, покровы — шелковисты.
И жертве все равно, кто отравил иглу…

галочье печалованье плач
оттепель проталины крещенье
отодвинь портьеру обозначь
истинность пропорций помещенья
не январь эпоха за окном
пафос жить разбитые коленки
ты пойди еще забудься сном
обойди молчанием календы
обойди терпением февраль
жертвенник и жертвенное мясо
есть ледышка смысла и грааль
срам и окровавленная ряса
обойди обиду все равно
не объять искомое столицей
свет крещенский ломится в окно
и хрустит по крыше черепицей

все в этом питере — возлюбленном как боль
и даже не сподобленном проклятью
все втуне — карамель и карамболь
и пуговицы к завтрашнему платью
и только неразборчивость твоя
доверчивость угрюмая оскома
ведет к тому чего не помню я
поскольку с лексиконом не знакома
сей умопомрачительный словарь
возвышенная цель моих раскопок
и наизнанку вывернут январь
освобожденный от своих заклепок
от этого над Невским стон и гуд
туда туда к невыспавшимся водам
вокабулы раздетые бегут
насытить небеса законосводом

Послезавтра — в центре февраля,
Где пищит фальцет оповещенья,
Ходит смерч, от смерти отделя
Всякого, принявшего Крещенье…
Опрокинув грешное лицо
В зеркало студеной Иордани,
Причастишься ласковых страданий
И взойдешь на красное крыльцо.
Там гуляет море-океан,
Там вкушают мед святые звери:
Желтый лев по имени Аслан
И в ветвях трепещущие пери,
Белый волк и черная змея,
И телец, окутанный багрянцем…
Родина забытая моя,
Кто к тебе вернется иностранцем?
Тот ли, кто в траву твою швырнет
Кровью окропленные знамена?
Или тот, кого метель взметет
Выше крыш — к звезде Армагеддона?

Нет, нет — ты не была красивей всех,
Кто жил на свете или в нем парил…
Но я смотрел — не так, как смотрит грех…
Мой взгляд был чист — и он тебя творил

Единственной — да! ты одна была
Среди людей… хотя я так смотрел,
Как будто и не ты в толпе прошла,
А просто взгляд мой чистый пролетел,

Подхвачен легкой поступью твоей…
Твой шаг был вызывающе остер.
Ты шла ко мне по углям прошлых дней,
Как маленький трепещущий костер.

И каждое движенье, каждый звук
Изнемогали музыкой судьбы,
Надеждой избавления от мук
И мукой предугаданной борьбы…

Прозрачное вонзалось острие
Мне в сердце… голос, облик и полет…
О, нежное чистилище мое,
Которое смеется и поет!

Смотрел я — и берег от праздных глаз,
Что на тебя смотрю… и до сих пор
Не прикоснулся равнодушный взор
К лучам огня, соединившим нас.

Но только в свете этого огня
Дивятся люди красоте твоей!
Ты — соль земли, познавшая меня.
А я — колдун, сподобившийся ей.

Не дай, Господь, молве людской во власть
Святую тайну взгляда моего…
Он чист — меня сто лет сжигала страсть.
Или она не значит ничего?

Есть две руки у каждого из нас,
Орудья совершенные от Бога —
Для них не в тягость ни усердья час,
Ни емкий груз желанного итога.

Настанет сенокосная пора —
И, принимая все ее заботы,
Ты встанешь и со смертного одра
Для этой общей радостной работы!

Веди косу — как песню! Правь свой плуг,
Как правят лодку между берегами!
Не выпускай быков из крепких рук —
Держи судьбу обеими руками!

В таких руках и боевой клинок,
И верного коня горячий повод —
Залог того, что враг твой, сбитый с ног,
Для новой схватки не отыщет повод.

Их сила и уменье — велики.
Но истину постиг я — без изъятий:
Всего прекрасней две твоих руки,
Когда они раскрыты для объятий.