Синее море в окне
Черным зовется.
В этот день кажется мне
траурным солнце.

Падает зыбкая тень,
прыгают блики.
Крышу сорвало с петель:
стану безликим?

Нет, милый друг, не спеши
лезть по отвесной.
Мумия павшей души
ведь бесполезна.

Кругом летит голова,
взорваны нервы.
Пройден двенадцатый вал —
и снова первый.
Прыгаю с места — вперед,
глохну: свист ветра.
Может, сейчас повезет?
Жажда ответа.

Где отыскать мне покой?
Знаки вопроса.
Снова чужой и другой
возле погоста.

Меня вынесло на берег
во время прилива.

Я улыбнулся
коленопреклоненным туземцам,
подарил им перламутровую пуговицу —
пускай радуются.

Пошел по пляжу
навстречу джунглям,
пиная ботинками крупные ракушки,
путаясь в вялых бурых водорослях.

Палило солнце,
охлаждал ветер —
терморегуляция, однако.
Среди зарослей лиан
нашел заброшенный храм,
поклонился
старому доброму каменному Богу,
прошептал тайную молитву,
закрыл глаза.

Туземцы ждали меня на берегу.
Костер уже пылал…

Зато они тонут,
морщатся,
растворяются в кислоте,
покрываются плесенью.

Рукописи не горят.

Поэтому из них
так удобно
делать
огнеупорные самолетики,
где на каждом крыле —
фрагмент строки
и призрак рифмы.

Рукописи не горят.

Да, не горят.
Не горят они.
Вспыхивают порой,
а вот загореться
как-то не получается.
Судьба уж такая…

Рукописи не горят.

Их легко коллекционировать,
продавать на аукционе,
разыгрывать в лотерею,
использовать в качестве
туалетной бумаги.

Еще их можно
послать по почте,
послать по факсу,
послать послу турецкому,
к примеру (а почему бы и нет?),
послать на хутор деду
Константину Макарычу,
точным пинком послать
в угол ворот.

Рукописи не будут протестовать.
Они холодны.
Они безучастны.
Они НЕ ГОРЯТ,
и этим все сказано.

Низкий поклон Булгакову
за откровение.

Рукописи не горят.

Из города в город,
с кладбища на кладбище,
мимо знакомых лиц на плитах…
В поисках смысла нет смысла.