Парус на бом-брам-стеньге,
Чтоб кораблю плыть.
А я получу деньги
И буду на них жить.
Они мне достались даром –
Или в поте лица.
Я запасусь товаром,
Но хватит ли до конца?
Светлое от темного
Уже отделять не нам,
Как постное от скоромного
По нынешним временам.
Все это давно вкупе,
Но, чур, вида не подавать!
У меня ничего не купят,
Если вынесу продавать.

Не переплюнешь слова покаянья
Через губу…
Эти проплешины, эти зиянья,
Эти табу!
Маковкой ткнись в потолок "огоньковский",
Вырвись из рук –
И заплутаешься: вот он каковский –
Чтения круг.
Ты не устал, добросовестный критик,
Нитки мотать?
Много в науке различнейших гитик –
Дай почитать!
Я ли кичиться закваской заштатной
Потороплюсь?
Юность моя в мини-юбке цитатной,
Грех мой – педвуз!
Как зачинаю и как я рожаю,
Вам ли не знать?
Этих…ну как их…кому подражаю,
Дай почитать!
Юность моя в красноглазой герани,
Плоть моя, стать!
Пропуск на право сиденья в спецхране
Дай почитать!
Вызревшая в безвоздушье кримплена –
Не перемочь, –
Плачь, невостребованного колена
Блудная дочь!
Примешь подачку из рук скудоума
За Благодать,
Выживший выкидыш книжного бума:
Дай почитать!
Академическим компрачикосам
Видно насквозь,
Эким винтом и с каким перекосом
Выгнута кость.
Орденоносцем иль форточным вором –
А помирать…
Ну уж хоть подпись-то под приговором
Дай почитать!

Великий Пан воскрес!
Я слышала вполуха,
Как он три шкуры драл
и очищал мездру.
Студента зарубив, процентщица-старуха
Охаживать взялась дебильную сестру.
Отечество мое!
Оставим разговоры...
Где не найдешь концов,
Там проходных дворов
Вели не забивать.
Твои пророки – воры,
Начальники твои – сообщники воров.
И если не воскрес Великий Пан,
то в детях
Откуда этот страх с клыком, как у волчат?
И твой народ – "челнок",
А человек твой –
в нетях:
Он не рожден еще
и даже не зачат.
И паника зовет
в толпу, на пир оптовый,
К содомскому греху и свальному стыду.
И если раб и червь ползет, на все готовый,
То я уж от него и глаз не отведу.

Матушка загогулина,
Сколько же не догуляно!
Матушка отчебучина,
Сколько недополучено!
Словом, тайком затверженным,
И языком отдавленным
Плачу, как по отверженным,
Я по твоим отъявленным.
Матушка червоточина,
Сколько понаворочано!
Матушка живоглотина…
Родина моя, Родина!

Чего нам Бог не дал,
Об этом черт сведал...
Уж давал-наддавал,
Задарил-забаловал.
Человек терпел-терпел –
И очерепел.
Что за член, что за уд,
Червь кольчатый точию?
Как у вас его зовут?
Просто: очередь.
Щит под солнцем горит
На реке Каяле.
Человек говорит:
– Вы тут не стояли!
На смерть – не на живот
Огорчилась:
Я стояла тут, да вот –
Отлучилась...
Ты куда меня повлек,
Бесноватый?
Трудовой человек,
Трудоватый…
Неминучая беда,
Сгинь-провались...
Я стояла тут, когда
Вы не родились.

Не знаю, как у чудей и мерь,
А на святой Руси
Всегда в законе три "не": не верь,
Не бойся и не проси.
С первой заповедью не спешу
Я расквитаться, но
Уже не боюсь и не прошу.
Никогда. Ни о чем. Давно.
И у свободы так мало прав,
Что и в епитрахиль
Въедается лагерный устав,
Как угольная пыль.
Располагайся, грянувший хам,
И под себя греби!
Но точен будь, ибо даже там
Не сказано: не люби.
И будешь сыт и пьян в соплю
Ты за свое фуфло.
И если я кого и люблю,
То это тебе назло!

Междурядье железного полотна…
Из купе и из тамбура – в оба окна –
Запустенье окраин глядишь с полусна
Верст за пять до вокзала.
Как каретка машинки, проходит состав,
Парой строк стихотворных дома разверстав
Через два интервала.
Вот с чего начинаются все города…
Посетить их придется едва ли когда –
Убыла, миновала.
Как запасники полумузейных столиц –
Их окраинное выражение лиц
Через два интервала.
Обойденный газетой коптильный завод,
И фуфайкою старой покрывший живот
Грузовик у заправки…
И всегда, и везде, как открытый пассаж,
Двусторонний мой, машинописный пейзаж
Вижу я для затравки.
Как работник издательства книгу стихов
Разбирает до косточек, до потрохов,
Так меня волновала
Процентовка ягнят и крамола козлищ –
Очаги новостроек и язвы жилищ
Через два интервала.
…К туалету примкнул станционный торец.
Я бежала соленый купить огурец
У суровой старушки.
Отставала от поезда я, и тогда
Об асфальт растирали меня города,
Как зерно в крупорушке.
Жизнерадостных гидов безгласный клиент,
Я обзора навязанный ассортимент
Сей же час забывала,
Но, как узнанный в реанимации рай,
Помню друг против друга амбар и сарай
Через два интервала.
Разберет чемоданы прибывший народ,
И анапестом ходу экспресс наберет –
Увлекло, оторвало…
Оставляй их как есть и с собой не зови,
Разлученных движеньем твоим визави
Через два интервала.

Лазарь умирает в лазарете,
За окном гражданская война.
В головах сидит на табурете
Нянечка – великая княжна.
Все никак не умирает Лазарь,
Все не может заступить черты,
Никому военно не обязан
И ни с кем на свете не на "ты".
Он опять забыл принять лекарство
Для разлуки тела и души.
Первое воздушное мытарство
Застит Ангел, просит:
– Не спеши!
– Лазарь, ляг! –
а он куда-то рвется.
– Стихни, Лазарь! –
он рубаху рвет.
И ему от века не живется,
Как везде честной народ живет.
Как везде живет народ безгневный…
А и надо-то от гордеца,
Чтобы труп его четверодневный
Встал из гроба, плат сорвав с лица…
А княжна с него белье стирает,
Поит с ложки, остужает лоб…
Лазарь ну никак не умирает.
Точит жук его рассохлый гроб…

Ей повязку на новый фасон,
Но бинты она кровью марает…
Генерал, мы ее не спасем!
Генерал, ведь она умирает!
Добежали до Новороссийска,
И шинель встала дыбом ворсисто.
Словно в Питере, чичер промозглый,
И забрызгана палуба мозгом.
Это деда с расстрела везут.
Это все, что осталось от деда.
Я уже никуда не уеду…
(Сон цветной, как на волнах мазут)!
Голубая тлетворная кровь,
Животворная красная глина…
О Россия моя, Ангелина!
Ангелина, ты веришь в любовь?
Бьет прибой, как доска по доске,
И закапал Бог-Сын богу-внуку
Или яд, или камфару в ухо…
Просыпаюсь.
Слеза на виске…

Пропели "Аллилуйя",
И крестный ход взопрел.
Жара под стать июлю,
А ведь еще апрель.
И, как зубною пастой,
Рот связан сырной пасхой,
И крикнешь лихача,
Отведав кулича.
А Питер белый, красный
От шелухи с яиц,
И человек напрасный
Тот, кто не пассеист.
Ему не быть артистом,
Он точно не поэт…
На фото гимназистом
Запечатлен мой дед.
С ним два гардемарина,
(О Русская земля!)
И, как из стеарина,
Светлы их кителя.
Шел дым из аппарата,
Слепил мгновенный сверк.
Три юноши, три брата
И позапрошлый век,
Который все старее,
И тем больнее боль,
Где и вода мокрее,
И солонее соль.
Один дождется пули
В классическом каре,
Другой сгниет в Стамбуле,
А может, в Анкаре.
И, в моровом задоре
Переупрямив бред,
Смерть выпросит у моря
Мой сухопутный дед.
Он стоек был и пылок,
Недостижимо чист,
И на барже в затылок
Ему стрельнул чекист.
И выругался длинно,
Изгадив сапоги.
Дед крикнул: – Ангелина! –
И – не видал ни зги…
Ну, а пока, намедни,
Над сварой держит верх
Наш первый и последний
Безбрежный русский век.
Где гений – не уродство,
А норма бытия,
Где честь – не превосходство
И не особь статья.
Где брат свободен с братом,
Сверкают галуны,
И фотоаппаратом
Черты не стеснены.
Не галлы, не татары –
Порода задалась.
На Марсовом фанфары –
Святая началась.
На славу разговейся,
Российский человек,
И молодо напейся
За позапрошлый век.
За ход его вальяжный,
Литое колесо.
За век, такой протяжный,
Что мы успели – всё…

В среде экстерриториальной,
Где точит зубы аппетит
На все, что мимо них летит,
Еврейский гений музыкальный
Косноязычию претит.
Бесхитростнейшая идея –
На ней-то нам и погореть:
Несть эллина, а иудея –
Мы будем очень посмотреть.
Какой соблазн для человечка,
Прозревшего душой простой
Россию в статусе местечка
И за оседлою чертой.
Я знаю сонм космополитов
И граждан мира. В основном
Искусствоведов и завлитов,
Недоколупанных пиитов,
Ослабших в языке родном.
Я вижу толпы манихеев,
И каждый, как удельный князь,
Весь мир на русских и евреев
Переделил бы, не чинясь,
И создал бы себе покорный
Двуистинный ансамбль фольклорный.
Равно противны те и эти
С мечтой невежественной их,
Как могут собственные дети
Быть неприятнее чужих.
А за околицей локальной
То свиристит, а то журчит, –
Еврейский гений музыкальный
Высокой скрипочкой звучит.
Ах, если бы под новым кровом
Совокупилась и сошлась
Та музыка да с этим словом, –
Вот то-то песня б удалась!..

Прелести ходят за тонкой стеной.
Снадобье знаю от скверны земной,
Да не добыть его дозы.
Кровь, пот и слезы,
Отец Александр!
(Был в хит-параде подобный ансамбль –
"Кровь, пот и слезы").
Кто не работник, не мученик тут?
Кто не почел покаянье за труд,
Перемозоливший душу?
Лепимся все мы на общем стволе,
Что отрясает, пригнувши к земле,
Бог, точно грушу.
Я примеряю скафандр греха –
Давит в подмышках, и вся шелуха
Сеет за шиворот мне же.
Кем ты, мой дух, ненароком владел
Или кого оставлял не у дел?
Где твои мрежи?
Отягощенный грешком, как брюшком,
Ты не юли пред игольным ушком –
Тучному в щелку не внити.
Ладан смолистый, иссоп, кориандр…
Благословите, отец Александр,
Благословите…
Чем ты прельщался и чем рисковал?
Буйствовал гоголевский карнавал
И наряжался все пуще.
Только вот, с Запада свистнув аврал,
Словом запальчиво переиграл
Бред всемогущий.
Ибо нельзя языки обижать,
Целое с малой толикой сближать,
Высить хребет из отрога.
Переусердствовал рок молодой
И органической вышел средой
Древнего Рока.
И по России, как по ветру лист,
Новый босяк, стрекулист, нигилист
Двинул с электродрекольем
И замесил смысловой винегрет,
Чтобы откликнулся новый запрет
Новым подпольем.
И, спровоцировав этот скандал,
Гоголь мистический вновь угадал –
Музыка нас оставляет.
Вслед за хозяйкой своей – Красотой –
Гонит щенком по равнине пустой –
Хвостик виляет.
А в стадионном угнездились рву
Узники выморочных ПТУ –
Тянет их в пост на дичинку.
Так начинай же спасенье души
За премиальный "косяк" анаши, –
Небо с овчинку!

В день, когда закончилась Россия,
Ангелина и Анастасия
Не могли не слышать "у-лю-лю"
От Иркутска и до Перемышля,
Но простоволосыми не вышли
Открывать ночному патрулю.
Рухнула династия. Мужчины
Провалились, словно бы лощины,
Разбрелись, как будто колеи.
Перегрызлись братья, ровно тати,
Собирая банды, а не рати,
И подъяв хоругви, как колы.
Ни Елизавете, ни Елене
Не снести, казалось, оскорблений
От свобододавца-кустаря.
Конфискован Бог. Но, как ни странно,
Юлия, Людмила, с ними Анна –
Не пришли к вратам монастыря.
Пуля свистнет, словно окарина, –
Невредимо стой, Екатерина,
И оборки на груди расправь.
Помни, все минуют – те и эти,
И земле понадобятся дети –
Лучшее лекарство от растрав.
И, с напечатленьем чертовщины,
Красные и белые мужчины
Изолгутся, превратятся в шваль.
Но не оскопи их, Серафима,
И, пускай ничто непоправимо,
Ты накинь оранжевую шаль.
Не отвержи нищего, Наталья!
Проданы камея и инталья,
Недвижим отцепленный вагон, –
Не гони их, жалких после фарса
Одина в кожанке или Марса
В оплеухах споротых погон…
На костях не нарастало мяса,
И до арматуры, до каркаса
Проносился пестрый балаган.
Стало ясно, что падет Одесса,
Но Мария сохранила девство,
Раскрошив полпайки голубям…

Вонзившись извне,
Прямая, как гвоздь,
Засела во мне
Татарская кость.
И день ото дня
Страшней кабалы
Тянуться с коня
Ножом до огня,
Бичом до стрелы.
Видать, на траве,
Где крови смесил,
Мой брат-иновер
Меня заразил.
Мне эти табу
Хранить и в гробу,
И клейче смолы
Влепилось в меня:
Бичом – до стрелы…
Ножом – до огня…

Наездники, как запятые,
Набычили шеи над луками.
Поднесь их штандарты простые
Романтику мнятся фелуками.
Пускались в галоп – и рысили...
(Такая она – партизанщина!)
Не произносите: Россия, –
Скажите: большая Рязанщина.
Нет – Родина, мать-командирша!
(Такие они, обожатели)
На ладан у ней вицмундирчик:
"Зачем вы меня обижаете!"
И дрека накушались с перцем,
А не холодца планетарного,
И китель с простреленным сердцем
Без номера сгнил инвентарного.
И номенклатурный опричник
Не смотрится Божьим угодником,
И классов начальных отличник
Засел в выпускных второгодником.
Не топлено в доме номада...
Наветренная, неукромная
Межотраслевая громада,
Сама по себе неподъемная!
Кадрили твои, контрдансы, –
Все столпнические стояния...
История, словно гражданства,
Лишила тебя обаяния.

– Неужели вы ЭТО едите?
– С пребольшим аппетитом едим!
– Так бегите! Чего ж вы сидите?
– Да куда? Хорошо же сидим!
– Неужели вы носите ЭТО?
– Неужели нам ЭТО нейдет?
– Но должна быть какая-то мета…
– В смысле – цель? Так – вперед и вперед!
– Ну а как же углы, боковины?
– Там одна только рухлядь и грязь!
– А отмаяли хоть половину?
– С ветерком, будь на то наша власть…

Фотограф ловит ракурс за воротами,
Следит, как форвард ринется, оря,
Через "запретку", но, принудработами
Обременен, пробьет во вратаря.
Фотограф глаз вперил в глазочек сводчатый
И в камеру уперся головой.
А поле в кадре сетчато, решетчато,
И молчалив вратарь, как часовой.
И гола нет, и пленки все засвечены,
И мяч судья уносит под полой.
И жизни безвозвратица отмечена
Лишь полою водой да убылой.

Сукровицей брусничной
мокнет давнишний срез.
Скептику досаждает
однообразье средств.
Ржавые серп и молот –
выше гангрена ползет.
Голод, балагула-голод
трупов арбу везет.
Зубы в желтых коронках,
Стены и пол в коврах.
Страх и трепет Библейский –
генный придонный страх.
Крысы в сочных помойках,
мыши в злачных полях.
Нет, комиссар Голод
тучен, а не костляв.
Спелые гроздья гнева, –
Съесть бы, да не достать.
Голод вычистит чрево,
Высвободит Благодать.
Будто наслойка ила –
Крупа, вермишель, мука.
Завалило, забило
Музычку родника.
Иду к своему раскопу,
на городище свищу.
Господи, Твоя воля!
Подчиняюсь – ропщу.
Не вылетает слеток –
Жму кулаки к груди:
Батюшка-Голод, деток,
Деточек пощади!
Будто подсос включили –
Обнажились края.
Крестное: "Или! Или!",
Местное: или – или
Путать устала я.
Мешки растряси, Россия,
узлы свои развяжи.
Одышливая дистрофия,
Мясистый загривок лжи.
Не заключай Завета
и не берись за гуж.
Бессолевая диета –
слезных каналов сушь.
Нас, не едавших досыта,
Голодом и спасешь:
Контур проступит. Остов.
Замысел и чертеж.
Селятся червь и шашель
В закром, сарай, подклеть.
Господи, гнев Твой страшен,
Забвенья не одолеть!
Дай мне сил это видеть,
Не прятаться, а водить...
Господи,
я никуда
не хочу
от Тебя уходить!