Портреты поэтов
Александр КАРПЕНКО
Поэт, прозаик, эссеист, ветеран-афганец. Член Союза писателей России. Закончил спецшколу с преподаванием ряда предметов на английском языке, музыкальную школу по классу фортепиано. Сочинять стихи и песни Александр начал еще будучи школьником. В 1980 году поступил на годичные курсы в Военный институт иностранных языков, изучал язык дари. По окончании курсов получил распределение в Афганистан военным переводчиком (1981). В 1984 году демобилизовался по состоянию здоровья в звании старшего лейтенанта. За службу Александр был награжден орденом Красной Звезды, афганским орденом Звезды 3-й степени, медалями, почетными знаками. В 1984 году поступил в Литературный институт имени А. М. Горького, тогда же начал публиковаться в толстых литературных журналах. Институт окончил в 1989-м, в этом же году вышел первый поэтический сборник «Разговоры со смертью». В 1991 году фирмой «Мелодия» был выпущен диск-гигант стихов Александра Карпенко. Снялся в нескольких художественных и документальных фильмах. Живет в Москве.
Поэт, прозаик, эссеист, ветеран-афганец. Член Союза писателей России. Закончил спецшколу с преподаванием ряда предметов на английском языке, музыкальную школу по классу фортепиано. Сочинять стихи и песни Александр начал еще будучи школьником. В 1980 году поступил на годичные курсы в Военный институт иностранных языков, изучал язык дари. По окончании курсов получил распределение в Афганистан военным переводчиком (1981). В 1984 году демобилизовался по состоянию здоровья в звании старшего лейтенанта. За службу Александр был награжден орденом Красной Звезды, афганским орденом Звезды 3-й степени, медалями, почетными знаками. В 1984 году поступил в Литературный институт имени А. М. Горького, тогда же начал публиковаться в толстых литературных журналах. Институт окончил в 1989-м, в этом же году вышел первый поэтический сборник «Разговоры со смертью». В 1991 году фирмой «Мелодия» был выпущен диск-гигант стихов Александра Карпенко. Снялся в нескольких художественных и документальных фильмах. Живет в Москве.
«ЛУЧШИЙ, НО ОПАЛЬНЫЙ СТРЕЛОК».ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ
Высоцкого я полюбил сразу, с первого прослушивания, бывает же на свете такая любовь — с первого взгляда. Начало семидесятых годов было периодом затишья в поэзии, и Высоцкий сразу увлек меня, тогда еще школьника, неординарностью своего дарования. Его грубоватый, но проникновенный голос являл собою прямую противоположность баюкающему лиризму Эдуарда Хиля и Майи Кристалинской. Но главное было — содержание его песен. Он умудрялся даже в избитой и банальной тематике находить такие нетрадиционные ходы, что слушатель сопереживал до слез. Например, в «Песне о земле» он говорит о земле как о живом существе, которое, как и человек, способно испытывать боль: «обнаженные нервы земли неземное страдание знают». Это был мир, неповторимый и разнообразный.
Первой песней, которая запала мне в душу, стала песня о пограничниках — «а на нейтральной полосе цветы необычайной красоты». Я полюбил ее горячо и всем сердцем, пытался сам исполнять в кругу друзей. Я увлекался спортом, шахматами, поэтому песни о конькобежце на длинные дистанции, о боксере, о борьбе за шахматную корону тоже быстро нашли путь к моему сердцу. Особенно я любил игровые виды спорта, и мне нравилось, что в спортивных песнях Высоцкого тоже присутствовал некий элемент игры. В героях его песен подкупало то, что они, на пределе сил сражаясь за первенство, в то же время понимали, что спорт — не только маленькая жизнь, но, прежде всего, игра — и рассказывали о перипетиях борьбы с неподдельным юмором. «И думал противник, мне челюсть круша: “И жить хорошо, и жизнь хороша”». И здесь, в момент полного слияния со своим героем-боксером, Высоцкий неожиданно выходил из образа и напоминал своим слушателям, что последние строчки — цитата из Маяковского.
Я не думаю, чтобы он всерьез боялся обвинений в плагиате, хотя и сочинил песню о музе, которая «засиживалась сутками у Блока, у Бальмонта жила не выходя». Сам Высоцкий был слишком оригинален и непохож на других, чтобы опасаться бессознательного плагиата. Скорее всего, в песне о боксере это было для него одним из элементов актерской игры: вот я выйду из образа, а потом снова войду — а вы все равно ничего не заметите, — потешался он над публикой. Плюс ко всему, конечно же, он при этом демонстрировал свою эрудицию, знание классики.
Так начиналось мое знакомство с Высоцким. Наверное, мне повезло, что оно началось не с лучших его песен. Потом в моей жизни был Афганистан — и я почувствовал новый прилив близости к Высоцкому. Теперь самыми близкими для меня стали его песни о войне. Поэты растут как художники — и мы, читатели, слушатели, тоже растем вместе с ними.
В спортивных песнях Высоцкого есть мотивы, которые впоследствии отзовутся в его военных песнях. Та же экстремальность ситуаций, та же предельная собранность героев, та же экзистенциальная борьба за жизнь. Только — никакого смеха, все на полном серьезе. У Высоцкого в спортивных и военных песнях есть даже герои-близнецы, например, боксер, который признается; «бить человека по лицу я просто не могу» — и «тот, который не стрелял». Высоцкого особенно интересовал человек в ситуации, когда он призван делать дело, которое ему противно. Человек, вынужденный делать выбор между долгом и совестью. И выясняется, что этот выбор мним, что совесть в любой ситуации — даже экстремальной — выше долга. У человека есть только один долг — долг перед его совестью. И герой, нащупавший пульс своей бесстрашной совести, вдруг вырастает до монументальных размеров: он уже — говорящая совесть своей эпохи, он — вестник из будущего, когда и жить-то без совести будет нельзя. Эти герои одиноки, но далеко не беспомощны. Пьеса «про того, который не стрелял» еще раз убеждает нас в том, что и один в поле воин.
Часто спорят о том, кто же был больше Высоцкий — поэт, певец или актер. На мой взгляд, в своих лучших песнях он выступил как незаурядный драматург. Драматургия — это, прежде всего продуманность до мелочей композиции, «архитектоника» произведения. Гениальная драматургия может быть и в кино, и в театре, и в стихотворении, и в авторской песне. Независимо от жанра произведения, цельность, достигнутая наитием художника-драматурга, несет в себе печать истинного гения. И пьеса Высоцкого, о которой пойдет речь дальше — лучшее тому подтверждение. Я имею в виду «Случай в ресторане». Высоцкий дает простую жизненную ситуацию, нисколько не заботясь об иерархии смыслов — и каждый выносит для себя из нее ровно столько, сколько он в состоянии постичь на данный момент. Казалось бы, ничего особенного, из ряда вон выходящего, в пьесе «Случай в ресторане» не происходит, — ну, повздорили два человека навеселе, — с кем не бывает? Кого удивишь нынче старым, как мир, конфликтом отцов и детей? Но в том-то и сила таланта Высоцкого, что у него единичный случай становится типичным, обретает глубокий философский смысл. Двум героям этой пьесы трудно понять друг друга исторически: у одного из них за плечами — страшная война, у другого — безмятежное розовое детство, состоявшееся, может быть, как раз благодаря героизму отцов-фронтовиков. Казалось бы, человек, прошедший войну, должен быть в чем-то мудрее. И здесь Высоцкий предлагает нам для раздумий парадокс (вспомним у Пушкина: «и гений, парадоксов друг, и случай, бог-изобретатель»). Опыт — еще не гарантия мудрости; человек, не нюхавший пороху, в какой-то ситуации может оказаться мудрее бывалого воина. Ценность военных испытаний не абсолютна, она может быть опровергнута жизнью героя в мирное время, потому что мир — такое же испытание для человека, как и война. Пожалуй, мир — даже более трудное испытание, поскольку на войне враг единствен и хорошо обозреваем, а еще потому, что геройски умереть проще, чем достойно жить. Но в песне речь не об этом, а о том, КАКИМ выходит человек из войны. С одной стороны, экстремальность военных ситуаций обогащает душу опытом, учит человека умению концентрировать свои усилия на одном участке для выполнения боевой задачи, но, с другой стороны, война уродует душу; человек привыкает к смерти, к боли, к потерям, ощущения притупляются и черствеют. И в каждом конкретном воине может возобладать либо одно, либо другое: кого-то война может в этом смысле пощадить, а кого-то — нет. Поэтому человеку, привыкшему воевать (четыре года — это срок!), психологически трудно перестраиваться на мирную жизнь. Подобную драму пережил капитан, один из героев пьесы Высоцкого. Он пьет, потому что не может забыть свою войну… Он всех считает ниже себя, потому что ему довелось пережить подобное, а другим — нет, и все они в его глазах — молокососы. Он абсолютизирует испытание войной как критерий истинности, человечности, и это понятно — слишком дорогой ценой достался нам мир! И все-таки капитан не вправе требовать слишком многого от нового, не нюхавшего пороху поколения, потому что у каждого поколения — своя правда. Кто знает, каким бы оказался, (не дай Бог!) молодой человек на поле сражения! Не факт, что он бы сдрейфил, как бы он ни вел себя в мирное время! Вы заметили — симпатии автора на стороне не воевавшего юнца. А почему? Потому, что никто не вправе лезть со своим уставом в чужой монастырь, да еще в человеческую душу!
Однажды меня спросили: «Что вы испытывали, когда вам приходилось в Афганистане стрелять в живых людей?» Вопрос был так неожидан, что я не смог сразу ответить. Существует дурной пацифизм, который пытается судить бывших воинов по меркам соблюдения ими христовых заповедей и изначально видит в любом фронтовике — убийцу. Но ведь на войне чаще всего бывают ситуации, когда думаешь не о том, что по ту сторону фронта — тоже человек, а о том, чтобы защититься самому и уберечь от пуль своих товарищей. А, как известно, лучшая защита — это нападение. И удивительно, что Высоцкий, никогда не воевавший, сумел так точно схватить ситуацию в одной из своих лучших песен о войне — в «Песне летчика»:
Первой песней, которая запала мне в душу, стала песня о пограничниках — «а на нейтральной полосе цветы необычайной красоты». Я полюбил ее горячо и всем сердцем, пытался сам исполнять в кругу друзей. Я увлекался спортом, шахматами, поэтому песни о конькобежце на длинные дистанции, о боксере, о борьбе за шахматную корону тоже быстро нашли путь к моему сердцу. Особенно я любил игровые виды спорта, и мне нравилось, что в спортивных песнях Высоцкого тоже присутствовал некий элемент игры. В героях его песен подкупало то, что они, на пределе сил сражаясь за первенство, в то же время понимали, что спорт — не только маленькая жизнь, но, прежде всего, игра — и рассказывали о перипетиях борьбы с неподдельным юмором. «И думал противник, мне челюсть круша: “И жить хорошо, и жизнь хороша”». И здесь, в момент полного слияния со своим героем-боксером, Высоцкий неожиданно выходил из образа и напоминал своим слушателям, что последние строчки — цитата из Маяковского.
Я не думаю, чтобы он всерьез боялся обвинений в плагиате, хотя и сочинил песню о музе, которая «засиживалась сутками у Блока, у Бальмонта жила не выходя». Сам Высоцкий был слишком оригинален и непохож на других, чтобы опасаться бессознательного плагиата. Скорее всего, в песне о боксере это было для него одним из элементов актерской игры: вот я выйду из образа, а потом снова войду — а вы все равно ничего не заметите, — потешался он над публикой. Плюс ко всему, конечно же, он при этом демонстрировал свою эрудицию, знание классики.
Так начиналось мое знакомство с Высоцким. Наверное, мне повезло, что оно началось не с лучших его песен. Потом в моей жизни был Афганистан — и я почувствовал новый прилив близости к Высоцкому. Теперь самыми близкими для меня стали его песни о войне. Поэты растут как художники — и мы, читатели, слушатели, тоже растем вместе с ними.
В спортивных песнях Высоцкого есть мотивы, которые впоследствии отзовутся в его военных песнях. Та же экстремальность ситуаций, та же предельная собранность героев, та же экзистенциальная борьба за жизнь. Только — никакого смеха, все на полном серьезе. У Высоцкого в спортивных и военных песнях есть даже герои-близнецы, например, боксер, который признается; «бить человека по лицу я просто не могу» — и «тот, который не стрелял». Высоцкого особенно интересовал человек в ситуации, когда он призван делать дело, которое ему противно. Человек, вынужденный делать выбор между долгом и совестью. И выясняется, что этот выбор мним, что совесть в любой ситуации — даже экстремальной — выше долга. У человека есть только один долг — долг перед его совестью. И герой, нащупавший пульс своей бесстрашной совести, вдруг вырастает до монументальных размеров: он уже — говорящая совесть своей эпохи, он — вестник из будущего, когда и жить-то без совести будет нельзя. Эти герои одиноки, но далеко не беспомощны. Пьеса «про того, который не стрелял» еще раз убеждает нас в том, что и один в поле воин.
Часто спорят о том, кто же был больше Высоцкий — поэт, певец или актер. На мой взгляд, в своих лучших песнях он выступил как незаурядный драматург. Драматургия — это, прежде всего продуманность до мелочей композиции, «архитектоника» произведения. Гениальная драматургия может быть и в кино, и в театре, и в стихотворении, и в авторской песне. Независимо от жанра произведения, цельность, достигнутая наитием художника-драматурга, несет в себе печать истинного гения. И пьеса Высоцкого, о которой пойдет речь дальше — лучшее тому подтверждение. Я имею в виду «Случай в ресторане». Высоцкий дает простую жизненную ситуацию, нисколько не заботясь об иерархии смыслов — и каждый выносит для себя из нее ровно столько, сколько он в состоянии постичь на данный момент. Казалось бы, ничего особенного, из ряда вон выходящего, в пьесе «Случай в ресторане» не происходит, — ну, повздорили два человека навеселе, — с кем не бывает? Кого удивишь нынче старым, как мир, конфликтом отцов и детей? Но в том-то и сила таланта Высоцкого, что у него единичный случай становится типичным, обретает глубокий философский смысл. Двум героям этой пьесы трудно понять друг друга исторически: у одного из них за плечами — страшная война, у другого — безмятежное розовое детство, состоявшееся, может быть, как раз благодаря героизму отцов-фронтовиков. Казалось бы, человек, прошедший войну, должен быть в чем-то мудрее. И здесь Высоцкий предлагает нам для раздумий парадокс (вспомним у Пушкина: «и гений, парадоксов друг, и случай, бог-изобретатель»). Опыт — еще не гарантия мудрости; человек, не нюхавший пороху, в какой-то ситуации может оказаться мудрее бывалого воина. Ценность военных испытаний не абсолютна, она может быть опровергнута жизнью героя в мирное время, потому что мир — такое же испытание для человека, как и война. Пожалуй, мир — даже более трудное испытание, поскольку на войне враг единствен и хорошо обозреваем, а еще потому, что геройски умереть проще, чем достойно жить. Но в песне речь не об этом, а о том, КАКИМ выходит человек из войны. С одной стороны, экстремальность военных ситуаций обогащает душу опытом, учит человека умению концентрировать свои усилия на одном участке для выполнения боевой задачи, но, с другой стороны, война уродует душу; человек привыкает к смерти, к боли, к потерям, ощущения притупляются и черствеют. И в каждом конкретном воине может возобладать либо одно, либо другое: кого-то война может в этом смысле пощадить, а кого-то — нет. Поэтому человеку, привыкшему воевать (четыре года — это срок!), психологически трудно перестраиваться на мирную жизнь. Подобную драму пережил капитан, один из героев пьесы Высоцкого. Он пьет, потому что не может забыть свою войну… Он всех считает ниже себя, потому что ему довелось пережить подобное, а другим — нет, и все они в его глазах — молокососы. Он абсолютизирует испытание войной как критерий истинности, человечности, и это понятно — слишком дорогой ценой достался нам мир! И все-таки капитан не вправе требовать слишком многого от нового, не нюхавшего пороху поколения, потому что у каждого поколения — своя правда. Кто знает, каким бы оказался, (не дай Бог!) молодой человек на поле сражения! Не факт, что он бы сдрейфил, как бы он ни вел себя в мирное время! Вы заметили — симпатии автора на стороне не воевавшего юнца. А почему? Потому, что никто не вправе лезть со своим уставом в чужой монастырь, да еще в человеческую душу!
Однажды меня спросили: «Что вы испытывали, когда вам приходилось в Афганистане стрелять в живых людей?» Вопрос был так неожидан, что я не смог сразу ответить. Существует дурной пацифизм, который пытается судить бывших воинов по меркам соблюдения ими христовых заповедей и изначально видит в любом фронтовике — убийцу. Но ведь на войне чаще всего бывают ситуации, когда думаешь не о том, что по ту сторону фронта — тоже человек, а о том, чтобы защититься самому и уберечь от пуль своих товарищей. А, как известно, лучшая защита — это нападение. И удивительно, что Высоцкий, никогда не воевавший, сумел так точно схватить ситуацию в одной из своих лучших песен о войне — в «Песне летчика»:
Их восемь, нас — двое. Расклад перед боем
Не наш, но мы будем играть.
Серега, держись! Нам не светит с тобою,
Но козыри надо равнять.
Я этот небесный квадрат не покину,
Мне цифры сейчас не важны:
Сегодня мой друг защищает мне спину,
А значит — и шансы равны.
Не наш, но мы будем играть.
Серега, держись! Нам не светит с тобою,
Но козыри надо равнять.
Я этот небесный квадрат не покину,
Мне цифры сейчас не важны:
Сегодня мой друг защищает мне спину,
А значит — и шансы равны.
Атмосфера боя передана скупо, точно, ничего лишнего, и даже явно нездешнее слово «играть» (какая уж тут игра?) точно передает ощущение своеобразной «спортивной» злости, азарта бывалого воина при виде численного превосходства противника. Между прочим, люди, сведущие в картежных играх, в один голос утверждают, что Высоцкий здесь еще и продублировал вторым планом одну из преферансных ситуаций — «козыри надо равнять!»
У любого крупного поэта есть свои фирменные метки, по которым сразу узнаешь автора. Поэзия Владимира Высоцкого не перенасыщена образами, но образы его всегда емки, афористичны, сразу врезаются в память. «Взлетят наши души, как два самолета, — ведь им друг без друга нельзя». «Им даже не надо крестов на могилы — сойдут и на крыльях кресты!» Еще один фирменный прием Высоцкого заключается в том, что он сближает по какому-то неуловимому признаку, казалось бы, далекие друг от друга, не сочетаемые предметы, высекая поэтическую искру: «сколько веры и леса повалено…», «на полу валялись люди и шкуры…», «съел уже почти всех женщин и кур…», «горящий Смоленск и горящий рейхстаг, горящее сердце солдата» и т. п.
Мне кажется, что секрет огромного воздействия песен Высоцкого, в особенности военных, заключается в том, что ему удалось создать запоминающиеся образы «прекрасно положительных героев», недостаток которых всегда ощущала наша литература — и герои эти, десантировавшись в грозовой военной обстановке, от этого не только не потеряли, но, наоборот, раскрыли себя во всей душевной красе. В сущности, это песни о бессмертии, потому что прекрасное — бессмертно. Высоцкий показал романтизм испытаний (не романтику, а романтизм), романтизм действия. Это уже не пассивный романтизм Байрона или Лермонтова, романтизм рефлексии и мечты. Герои Высоцкого, даже его Гамлет, не рефлектируют, они «нужные книжки в детстве читали» и поэтому знают, «что почем». Его герои — состоявшиеся личности, с ними не страшно идти в бой. Очень характерно для портрета его героя обращение «человече»: «Сергей, ты горишь! Уповай, человече, теперь на надежность строп». К ним очень идет это слово — ЧЕЛОВЕКИ. Виктор Шкловский не случайно отмечал: «Люди слушают Высоцкого — и вспоминают, что они — люди». И, может быть, потому я бы назвал самой общей, самой характерной чертой его героев человечность.
Слушая Высоцкого, я часто думал о том, что искусство вообще носит драматургический характер. Поясню. Это «зеркальная» драматургия — вначале человек берется в одной конкретной ситуации, либо в нескольких сразу — чтобы можно было сравнить — а затем идет драматургия самого образа, драматургия сцеплений разных образов. И выясняется, что человек интереснее в итоговой, экзистенциальной ситуации, когда «натянуты нервы».
Война — это такая экстремальная ситуация, когда личное максимально подчинено интересам своего народа, когда единичное не мыслится вне общего. «Очкастый частный собственник» становится одним из миллионов защитников Родины. Не случайно во многих военных песнях Высоцкого герой-рассказчик говорит «мы», выступая от имени всего народа. Герой двуедин: его голос — голос народа. В песне «Спасите наши души» Высоцкий усиливает напряжение рассказа, опуская некоторые стержневые слова; впечатление такое, что у героя в этой запредельной ситуации просто не хватает сил, чтобы закончить фразу: «…но гибнуть во цвете (лет) — уж лучше при свете (солнца)… наш путь не отмечен (удачей) — нам нечем (противостоять)… нам нечем… но… помните нас!» Неожиданно сквозь хаос слов, олицетворяющий хаос боя, прорывается главная мысль. В ситуации полной безысходности, когда «вышли наверх мы, но выхода нет» вдруг мелькает луч надежды: «Но помните нас!» Помните нас — и тем самым вы спасете наши души! Потому что память — это первая фаза, первая стадия бессмертия тех, кто пали за Родину на полях сражений.
Пьеса «Мы вращаем Землю» представляет собой по форме развернутую метафору. Это, можно сказать, космический взгляд на минувшую войну. Птолемей считал, что Земля неподвижна. Архимед говорил: «Дайте мне рычаг — и я сдвину Землю». Коперник нашел, что земля вращается вокруг Солнца. Эйнштейн уверял, что это не имеет ровно никакого значения — Земля ли вращается вокруг Солнца, Солнце ли вращается вокруг Земли, потому что все относительно. В художнической системе Владимира Высоцкого Земля и Солнце меняют направление своего движения в зависимости от магистрального направления движения наших войск. «Просто Землю вращают, куда захотят, наши сменные роты на марше». Колоссальна сила народа, когда, по выражению Маяковского, в одно целое «сгрудились малые». «Ось земную мы сдвинули без рычага, изменив направленье удара». События на театре военных действий происходят настолько важные, глобальные по своей сути, что даже планеты и светила не могут оставаться безучастными зрителями — они, как и люди, вовлекаются в действо. «…Солнце отправилось вспять — и едва не зашло на востоке». «Кто-то там, впереди навалился на дот — и Земля на мгновенье застыла». «Нынче Солнце по небу нормально идет, потому что мы рвемся на Запад».
Хочется сказать несколько слов и о «коронной» песне Владимира Семёновича — песне, по которой его тотчас же узнавали. Я имею в виду «Братские могилы». Может быть, самая простая и незамысловатая из песен Высоцкого таит в себе множество «подводных камней». Безымянность людей, погребенных в одной братской могиле, — один из самых страшных символов войны. Надо сказать, что люди пропадают без вести и в мирное время, но только в суматохе войны это становится повальным бедствием. Это сейчас криминалистика по ДНК может идентифицировать древнейшие останки. Но во время Великой Отечественной войны подобная технология опознания отсутствовала, да и, честно говоря, не было на это времени… Вот и сваливали погибших людей в кучу, не разобравшись, кто там захоронен. «У братских могил нет заплаканных вдов — сюда ходят люди покрепче», — пишет Высоцкий. И сразу становится понятным, почему они «покрепче»: у них нет абсолютной уверенности, что именно здесь похоронен их муж, сын, отец. Той самой уверенности, которая появляется, когда на граните выбиты конкретные имена и даты. Поэтому у посетителей братских могил нет еще обреченности, присущей «заплаканным вдовам». Здесь еще не поставлена точка, здесь еще многоточие. Люди надеются, что интересующий их человек, может быть, чудом остался жив. Ведь сколько на войне было подобных ошибок! Да и место такое: человек похоронен не один…
Высоцкий как будто не ощущает индивидуальной драмы тех, кто пришел сюда — и не увидел дорогого имени, высеченного на камне. «Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты». Безымянность, забвение имени не всегда ощущались на Руси как трагедия. Вспомним русские летописи: летописец был настолько горд доверенной ему работой, что даже не считал нужным ставить свое имя в конце рукописи. И такое самоотречение — вполне в русском духе! Поэтому не стоит посыпать пеплом голову по поводу безымянности братских могил. Это проблема для двух-трех поколений родственников. Пусть их имена неизвестны, они отдали себя русской земле до последнего вздоха.
Одной из важнейших задач в изучении творческого наследия Владимира Высоцкого является правильное составление и упорядочивание сборника его сочинений, поскольку некоторые мотивы и проблематика песен одной тематической подборки неожиданно перекликаются, «аукаются» в совершенно разных по стилю и содержанию произведениях. Поскольку мы говорили о космическом взгляде на Землю, самое время отправиться вслед за героем Высоцкого в «далекое созвездие Тау Кита» — и взглянуть на нашу жизнь оттуда, с космической высоты — ведь «большое видится на расстоянье».
Но прежде хотелось бы сказать вот о чем. Героика — это великое завоевание народа в час испытаний, готовность к подвигу, как бы намеренно снижается в некоторых невоенных песнях Высоцкого. И действительно, подчас герой в негероических обстоятельствах просто смешон, и автор проводит решительную черту между героизмом настоящим и мнимым. В басне «Про Козла отпущения» героика вообще низведена до абсурда, и автор беспощаден к своему «герою»: «Героическая личность козья морда!» Действительно, хорош героизм — «сносить побои весело и гордо»! И если выше речь шла о заряженности человека на поступок («готовность — все!» — говорит Гамлет), то в пьесе «Тау Кита» разговор пойдет как раз о неготовности к диалогу на высшем уровне. Эта же проблема вскользь затронута и в уже упоминавшейся пьесе «Случай в ресторане».
Герой отправляется в созвездие Тау Кита, почему-то возомнив, что он в состоянии навести там порядок. Почему-то вспоминается параллель с вводом наших войск в Афганистан, живший в четырнадцатом веке по их мусульманскому календарю. Как же мы старались научить их жить по-нашему! И что из этого всего получилось?
Первое же движение героя Высоцкого: «я тау-китянку схватил за грудки» заставляет нас сильно усомниться в его духовном потенциале, необходимом для полноценного диалога с инопланетянами. Его не спасает даже виртуозное владение звездолетом. (Какое катастрофическое отставание уровня сознания от уровня развития техники!) Слава Богу, у героя хватает сообразительности смекнуть, что, как гласит русская пословица, «со свиным рылом в Калашный ряд нельзя», и он тут же пускается в обратный путь. Но его одиссея заканчивается воистину печально. Оказывается, «Земля ведь ушла лет на триста вперед по гнусной теории Эйнштейна», и он обречен метаться со своим свиным рылом между уходящими все дальше и дальше вперед цивилизациями.
Это, так сказать, космическая подоплека пьесы. Но Высоцкий не был бы Высоцким, если бы его не интересовал, прежде всего, космос человеческой личности. Пьеса «Тау Кита» — это притча, где речь идет, скорее, не о внеземных цивилизациях, а о мирах человеческих душ, о неравномерности и неодноплановости развития разных людей и цивилизаций, об «ушедших вперед» и «оставшихся позади». Их встреча — проверка для тех и других. И в этом диалоге «ушедшим вперед», как ни странно, сложнее: им нужно спуститься до уровня понимания собеседника и при этом не уронить собственное достоинство — или просто воздержаться от беседы. Для блага собеседника. И если глупость капитана Лебядкина можно понять и даже простить, то глупость Чацкого просто необъяснима. Затевая разговор, хорошо бы заранее предвидеть, даст ли он какие-нибудь всходы в душе собеседника. Зачем попросту сотрясать воздух? Сам Высоцкий никогда не уклонялся от бесед с разными людьми. Наоборот, он их всячески искал, ему было интересно пообщаться со всеми… Пообщаться, чтобы проверить себя, внедрить свое сознание в судьбы других людей…
В военной лирике Высоцкого удивляет достоверность ощущений героев. Удивляет потому, что, как пояснял сам Высоцкий, «это не песни-ретроспекции, а песни-ассоциации». Но, вдумавшись, понимаешь, что подобные ощущения человек может испытать и в мирное время. Каждому из нас приходилось хоронить своих близких и ощущать страх пустоты, возникающей на месте дорогого человека.
У любого крупного поэта есть свои фирменные метки, по которым сразу узнаешь автора. Поэзия Владимира Высоцкого не перенасыщена образами, но образы его всегда емки, афористичны, сразу врезаются в память. «Взлетят наши души, как два самолета, — ведь им друг без друга нельзя». «Им даже не надо крестов на могилы — сойдут и на крыльях кресты!» Еще один фирменный прием Высоцкого заключается в том, что он сближает по какому-то неуловимому признаку, казалось бы, далекие друг от друга, не сочетаемые предметы, высекая поэтическую искру: «сколько веры и леса повалено…», «на полу валялись люди и шкуры…», «съел уже почти всех женщин и кур…», «горящий Смоленск и горящий рейхстаг, горящее сердце солдата» и т. п.
Мне кажется, что секрет огромного воздействия песен Высоцкого, в особенности военных, заключается в том, что ему удалось создать запоминающиеся образы «прекрасно положительных героев», недостаток которых всегда ощущала наша литература — и герои эти, десантировавшись в грозовой военной обстановке, от этого не только не потеряли, но, наоборот, раскрыли себя во всей душевной красе. В сущности, это песни о бессмертии, потому что прекрасное — бессмертно. Высоцкий показал романтизм испытаний (не романтику, а романтизм), романтизм действия. Это уже не пассивный романтизм Байрона или Лермонтова, романтизм рефлексии и мечты. Герои Высоцкого, даже его Гамлет, не рефлектируют, они «нужные книжки в детстве читали» и поэтому знают, «что почем». Его герои — состоявшиеся личности, с ними не страшно идти в бой. Очень характерно для портрета его героя обращение «человече»: «Сергей, ты горишь! Уповай, человече, теперь на надежность строп». К ним очень идет это слово — ЧЕЛОВЕКИ. Виктор Шкловский не случайно отмечал: «Люди слушают Высоцкого — и вспоминают, что они — люди». И, может быть, потому я бы назвал самой общей, самой характерной чертой его героев человечность.
Слушая Высоцкого, я часто думал о том, что искусство вообще носит драматургический характер. Поясню. Это «зеркальная» драматургия — вначале человек берется в одной конкретной ситуации, либо в нескольких сразу — чтобы можно было сравнить — а затем идет драматургия самого образа, драматургия сцеплений разных образов. И выясняется, что человек интереснее в итоговой, экзистенциальной ситуации, когда «натянуты нервы».
Война — это такая экстремальная ситуация, когда личное максимально подчинено интересам своего народа, когда единичное не мыслится вне общего. «Очкастый частный собственник» становится одним из миллионов защитников Родины. Не случайно во многих военных песнях Высоцкого герой-рассказчик говорит «мы», выступая от имени всего народа. Герой двуедин: его голос — голос народа. В песне «Спасите наши души» Высоцкий усиливает напряжение рассказа, опуская некоторые стержневые слова; впечатление такое, что у героя в этой запредельной ситуации просто не хватает сил, чтобы закончить фразу: «…но гибнуть во цвете (лет) — уж лучше при свете (солнца)… наш путь не отмечен (удачей) — нам нечем (противостоять)… нам нечем… но… помните нас!» Неожиданно сквозь хаос слов, олицетворяющий хаос боя, прорывается главная мысль. В ситуации полной безысходности, когда «вышли наверх мы, но выхода нет» вдруг мелькает луч надежды: «Но помните нас!» Помните нас — и тем самым вы спасете наши души! Потому что память — это первая фаза, первая стадия бессмертия тех, кто пали за Родину на полях сражений.
Пьеса «Мы вращаем Землю» представляет собой по форме развернутую метафору. Это, можно сказать, космический взгляд на минувшую войну. Птолемей считал, что Земля неподвижна. Архимед говорил: «Дайте мне рычаг — и я сдвину Землю». Коперник нашел, что земля вращается вокруг Солнца. Эйнштейн уверял, что это не имеет ровно никакого значения — Земля ли вращается вокруг Солнца, Солнце ли вращается вокруг Земли, потому что все относительно. В художнической системе Владимира Высоцкого Земля и Солнце меняют направление своего движения в зависимости от магистрального направления движения наших войск. «Просто Землю вращают, куда захотят, наши сменные роты на марше». Колоссальна сила народа, когда, по выражению Маяковского, в одно целое «сгрудились малые». «Ось земную мы сдвинули без рычага, изменив направленье удара». События на театре военных действий происходят настолько важные, глобальные по своей сути, что даже планеты и светила не могут оставаться безучастными зрителями — они, как и люди, вовлекаются в действо. «…Солнце отправилось вспять — и едва не зашло на востоке». «Кто-то там, впереди навалился на дот — и Земля на мгновенье застыла». «Нынче Солнце по небу нормально идет, потому что мы рвемся на Запад».
Хочется сказать несколько слов и о «коронной» песне Владимира Семёновича — песне, по которой его тотчас же узнавали. Я имею в виду «Братские могилы». Может быть, самая простая и незамысловатая из песен Высоцкого таит в себе множество «подводных камней». Безымянность людей, погребенных в одной братской могиле, — один из самых страшных символов войны. Надо сказать, что люди пропадают без вести и в мирное время, но только в суматохе войны это становится повальным бедствием. Это сейчас криминалистика по ДНК может идентифицировать древнейшие останки. Но во время Великой Отечественной войны подобная технология опознания отсутствовала, да и, честно говоря, не было на это времени… Вот и сваливали погибших людей в кучу, не разобравшись, кто там захоронен. «У братских могил нет заплаканных вдов — сюда ходят люди покрепче», — пишет Высоцкий. И сразу становится понятным, почему они «покрепче»: у них нет абсолютной уверенности, что именно здесь похоронен их муж, сын, отец. Той самой уверенности, которая появляется, когда на граните выбиты конкретные имена и даты. Поэтому у посетителей братских могил нет еще обреченности, присущей «заплаканным вдовам». Здесь еще не поставлена точка, здесь еще многоточие. Люди надеются, что интересующий их человек, может быть, чудом остался жив. Ведь сколько на войне было подобных ошибок! Да и место такое: человек похоронен не один…
Высоцкий как будто не ощущает индивидуальной драмы тех, кто пришел сюда — и не увидел дорогого имени, высеченного на камне. «Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты». Безымянность, забвение имени не всегда ощущались на Руси как трагедия. Вспомним русские летописи: летописец был настолько горд доверенной ему работой, что даже не считал нужным ставить свое имя в конце рукописи. И такое самоотречение — вполне в русском духе! Поэтому не стоит посыпать пеплом голову по поводу безымянности братских могил. Это проблема для двух-трех поколений родственников. Пусть их имена неизвестны, они отдали себя русской земле до последнего вздоха.
Одной из важнейших задач в изучении творческого наследия Владимира Высоцкого является правильное составление и упорядочивание сборника его сочинений, поскольку некоторые мотивы и проблематика песен одной тематической подборки неожиданно перекликаются, «аукаются» в совершенно разных по стилю и содержанию произведениях. Поскольку мы говорили о космическом взгляде на Землю, самое время отправиться вслед за героем Высоцкого в «далекое созвездие Тау Кита» — и взглянуть на нашу жизнь оттуда, с космической высоты — ведь «большое видится на расстоянье».
Но прежде хотелось бы сказать вот о чем. Героика — это великое завоевание народа в час испытаний, готовность к подвигу, как бы намеренно снижается в некоторых невоенных песнях Высоцкого. И действительно, подчас герой в негероических обстоятельствах просто смешон, и автор проводит решительную черту между героизмом настоящим и мнимым. В басне «Про Козла отпущения» героика вообще низведена до абсурда, и автор беспощаден к своему «герою»: «Героическая личность козья морда!» Действительно, хорош героизм — «сносить побои весело и гордо»! И если выше речь шла о заряженности человека на поступок («готовность — все!» — говорит Гамлет), то в пьесе «Тау Кита» разговор пойдет как раз о неготовности к диалогу на высшем уровне. Эта же проблема вскользь затронута и в уже упоминавшейся пьесе «Случай в ресторане».
Герой отправляется в созвездие Тау Кита, почему-то возомнив, что он в состоянии навести там порядок. Почему-то вспоминается параллель с вводом наших войск в Афганистан, живший в четырнадцатом веке по их мусульманскому календарю. Как же мы старались научить их жить по-нашему! И что из этого всего получилось?
Первое же движение героя Высоцкого: «я тау-китянку схватил за грудки» заставляет нас сильно усомниться в его духовном потенциале, необходимом для полноценного диалога с инопланетянами. Его не спасает даже виртуозное владение звездолетом. (Какое катастрофическое отставание уровня сознания от уровня развития техники!) Слава Богу, у героя хватает сообразительности смекнуть, что, как гласит русская пословица, «со свиным рылом в Калашный ряд нельзя», и он тут же пускается в обратный путь. Но его одиссея заканчивается воистину печально. Оказывается, «Земля ведь ушла лет на триста вперед по гнусной теории Эйнштейна», и он обречен метаться со своим свиным рылом между уходящими все дальше и дальше вперед цивилизациями.
Это, так сказать, космическая подоплека пьесы. Но Высоцкий не был бы Высоцким, если бы его не интересовал, прежде всего, космос человеческой личности. Пьеса «Тау Кита» — это притча, где речь идет, скорее, не о внеземных цивилизациях, а о мирах человеческих душ, о неравномерности и неодноплановости развития разных людей и цивилизаций, об «ушедших вперед» и «оставшихся позади». Их встреча — проверка для тех и других. И в этом диалоге «ушедшим вперед», как ни странно, сложнее: им нужно спуститься до уровня понимания собеседника и при этом не уронить собственное достоинство — или просто воздержаться от беседы. Для блага собеседника. И если глупость капитана Лебядкина можно понять и даже простить, то глупость Чацкого просто необъяснима. Затевая разговор, хорошо бы заранее предвидеть, даст ли он какие-нибудь всходы в душе собеседника. Зачем попросту сотрясать воздух? Сам Высоцкий никогда не уклонялся от бесед с разными людьми. Наоборот, он их всячески искал, ему было интересно пообщаться со всеми… Пообщаться, чтобы проверить себя, внедрить свое сознание в судьбы других людей…
В военной лирике Высоцкого удивляет достоверность ощущений героев. Удивляет потому, что, как пояснял сам Высоцкий, «это не песни-ретроспекции, а песни-ассоциации». Но, вдумавшись, понимаешь, что подобные ощущения человек может испытать и в мирное время. Каждому из нас приходилось хоронить своих близких и ощущать страх пустоты, возникающей на месте дорогого человека.
Почему все не так? Вроде — все как всегда:
То же небо — опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода…
Только он не вернулся из боя.
То же небо — опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода…
Только он не вернулся из боя.
И даже память сердца не в силах компенсировать зияющий провал в природе. «Вдруг заметил я — нас было двое…» Невероятно дорогой ценой платит человек за познание своей сущности. И тяжело ему, и непонятно — почему другой, а не он сам? Почему Господь избрал именно его для жизни? «Он был лучше, добрее, добрее, добрее — ну а мне повезло». И человеку стыдно, что он так везуч — за счет другого. «И живу я смертью павших на одной со мной войне…» — так написал другой поэт, которому пришлось повоевать в своей юности.
Нам и места в землянке хватало вполне,
Нам и время текло для обоих…
Все теперь — одному. Только кажется мне —
Это я не вернулся из боя!
Нам и время текло для обоих…
Все теперь — одному. Только кажется мне —
Это я не вернулся из боя!
Странная человеческая совесть… Как будто ты не по праву занимаешь под солнцем место другого человека! В духовном мире тоже «нет таких вершин, что взять нельзя». И духовный Эверест Высоцкого — это Вершина Человечности. Я уже говорил, что при анализе творчества Высоцкого полезно рассматривать его военные песни наряду с другими, невоенными: так его Вселенная просматривается четче, в сочетании «высокого» с «низким». Если песня «Он не вернулся из боя» рассказывает нам о переселении душ по-русски, то индусский вариант переселения являет собой пародийную обработку этой идеи.
В своем творчестве Высоцкий часто и успешно использовал прием «очеловечивания» животных — и не только их. У него говорят лошади, волки, попугаи. Помнится, Достоевский, прочитав рассказ Толстого «Холстомер», сказал однажды Льву Толстому: «Лев Николаевич, а я и не знал, что вы были лошадью». Конечно, здесь заметна ирония (великие русские писатели недолюбливали друг друга), однако слышна и похвала — похвала достоверности. Продолжая разговор о «переселении душ», попутно замечу, что, сильно усомнившись в переселении по-индусски, Высоцкий в то же время своим творчеством продемонстрировал нам это переселение по-актерски — в биологических пределах своей жизни. Можно проникновенно спеть от имени другого человека — так, чтобы тебе поверили. Но так же спеть от имени животного — задача куда более сложная: здесь никому и в голову не придет идентифицировать автора со своим героем. Высоцкий и не настаивает на этом, полное слияние для него — не самоцель. Так, он изображает воздушный бой в двух планах: от имени летчика и от имени самолета-истребителя; у него говорят лошади — но говорят и наездники. Так достигается полнота восприятия: предмет изображения голографически виден со всех сторон. И еще его интересовали моменты симбиоза водителя и машины, лошади и наездника.
У Высоцкого была какая-то своя диалектика мироощущения, он видел мир в гармонии, единстве и борьбе противоположностей. Отсюда его неизменный интерес к проблемам мира и войны, к раздвоенности души (песня «И вкусы, и запросы мои странны»), отсюда и его неожиданные перевоплощения в других людей и различных животных. Кроме того, не следует забывать, что по своей основной профессии он был актером. Несомненно, именно актерское дело и подсказало ему этот новый (хорошо забытый старый!) жанр перевоплощения в поэзии и авторской песне.
Для Высоцкого свобода творчества была неотделима от преодоления односторонности взглядов, диктуемого советской системой мышления. Небезынтересно, что его любимыми героями были, с одной стороны, лошади — мирные домашние животные, не раз уже привлекавшие внимание крупных художников слова (Толстого, Маяковского) — и, с другой стороны, волки, которые в фольклорных произведениях разных народов мира всегда считались символом зла и агрессии. Помните, у Маяковского: «…все мы — немножко лошади…». Высоцкий словно бы хочет добавить: и волки… Но о волках — разговор особый. С волками у нас некогда произошло то же самое, что и с мангустами («Песня про мангустов») — в ряде областей они были поголовно истреблены, по обвинению во вредительстве.
Высоцкому очень был важен ореол мученичества русских волков. Тоталитарное государству не нужны сильные особи — и оно начинает их под разными предлогами травить. Драматург видит в истреблении волков опасный рецидив геноцида времен культа личности, о котором он с такой болью в сердце рассказал в своей «Баньке по белому». Природа и общество страшно взаимосвязаны, и геноцид — всегда геноцид, в какие бы тоги он ни рядился. А геноцид по-русски — это всегда истребление сильных в угоду слабому меньшинству… Высоцкий — с волками, когда они страдают от зарвавшихся охотников, и против них, когда они сами сеют зло, как, например, в пьесе «Погоня», где лошади и волки впервые сведены автором в один сюжет.
Помимо «традиционных» сказок и басен Высоцкий создал пьесы-притчи, в которых он не высмеивает пороки, а раскрывает трагизм ситуаций, в которые попадают его герои-животные и вместе с ними ищет выход из создавшегося положения. Особенно характерны в этом отношении «Бег иноходца» и «Охота на волков». Открытие Высоцкого заключается в том, что в театре животных действуют герои не только характерные, но и трагические. «Бег иноходца» — пьеса-протест против общества, в котором его члены «оседланы и стреножены», против общества, где вкалывают лошади, а награды за это получают другие — те, кто на них ездит. И вот в таком обществе зарождается самосознание, мысль о свободе, возникает личность:
В своем творчестве Высоцкий часто и успешно использовал прием «очеловечивания» животных — и не только их. У него говорят лошади, волки, попугаи. Помнится, Достоевский, прочитав рассказ Толстого «Холстомер», сказал однажды Льву Толстому: «Лев Николаевич, а я и не знал, что вы были лошадью». Конечно, здесь заметна ирония (великие русские писатели недолюбливали друг друга), однако слышна и похвала — похвала достоверности. Продолжая разговор о «переселении душ», попутно замечу, что, сильно усомнившись в переселении по-индусски, Высоцкий в то же время своим творчеством продемонстрировал нам это переселение по-актерски — в биологических пределах своей жизни. Можно проникновенно спеть от имени другого человека — так, чтобы тебе поверили. Но так же спеть от имени животного — задача куда более сложная: здесь никому и в голову не придет идентифицировать автора со своим героем. Высоцкий и не настаивает на этом, полное слияние для него — не самоцель. Так, он изображает воздушный бой в двух планах: от имени летчика и от имени самолета-истребителя; у него говорят лошади — но говорят и наездники. Так достигается полнота восприятия: предмет изображения голографически виден со всех сторон. И еще его интересовали моменты симбиоза водителя и машины, лошади и наездника.
У Высоцкого была какая-то своя диалектика мироощущения, он видел мир в гармонии, единстве и борьбе противоположностей. Отсюда его неизменный интерес к проблемам мира и войны, к раздвоенности души (песня «И вкусы, и запросы мои странны»), отсюда и его неожиданные перевоплощения в других людей и различных животных. Кроме того, не следует забывать, что по своей основной профессии он был актером. Несомненно, именно актерское дело и подсказало ему этот новый (хорошо забытый старый!) жанр перевоплощения в поэзии и авторской песне.
Для Высоцкого свобода творчества была неотделима от преодоления односторонности взглядов, диктуемого советской системой мышления. Небезынтересно, что его любимыми героями были, с одной стороны, лошади — мирные домашние животные, не раз уже привлекавшие внимание крупных художников слова (Толстого, Маяковского) — и, с другой стороны, волки, которые в фольклорных произведениях разных народов мира всегда считались символом зла и агрессии. Помните, у Маяковского: «…все мы — немножко лошади…». Высоцкий словно бы хочет добавить: и волки… Но о волках — разговор особый. С волками у нас некогда произошло то же самое, что и с мангустами («Песня про мангустов») — в ряде областей они были поголовно истреблены, по обвинению во вредительстве.
Высоцкому очень был важен ореол мученичества русских волков. Тоталитарное государству не нужны сильные особи — и оно начинает их под разными предлогами травить. Драматург видит в истреблении волков опасный рецидив геноцида времен культа личности, о котором он с такой болью в сердце рассказал в своей «Баньке по белому». Природа и общество страшно взаимосвязаны, и геноцид — всегда геноцид, в какие бы тоги он ни рядился. А геноцид по-русски — это всегда истребление сильных в угоду слабому меньшинству… Высоцкий — с волками, когда они страдают от зарвавшихся охотников, и против них, когда они сами сеют зло, как, например, в пьесе «Погоня», где лошади и волки впервые сведены автором в один сюжет.
Помимо «традиционных» сказок и басен Высоцкий создал пьесы-притчи, в которых он не высмеивает пороки, а раскрывает трагизм ситуаций, в которые попадают его герои-животные и вместе с ними ищет выход из создавшегося положения. Особенно характерны в этом отношении «Бег иноходца» и «Охота на волков». Открытие Высоцкого заключается в том, что в театре животных действуют герои не только характерные, но и трагические. «Бег иноходца» — пьеса-протест против общества, в котором его члены «оседланы и стреножены», против общества, где вкалывают лошади, а награды за это получают другие — те, кто на них ездит. И вот в таком обществе зарождается самосознание, мысль о свободе, возникает личность:
Я скачу, но я скачу иначе —
По камням, по лужам, по росе…
Говорят: он иноходью скачет,
Это значит — Иначе, чем все.
…Я согласен бегать в табуне,
Но не под седлом — и без узды.
По камням, по лужам, по росе…
Говорят: он иноходью скачет,
Это значит — Иначе, чем все.
…Я согласен бегать в табуне,
Но не под седлом — и без узды.
Таким иноходцем был сам Высоцкий, с его хриплым, «непевческим» голосом, с его яркостью таланта первой звездной величины, выбивающегося из общей серой массы. В песне про иноходца Высоцкий прослеживает процесс выделения личности из стада. В «Охоте на волков» накал страстей и драматизм ситуации еще выше, ведь там герой не просто борется за лучшую жизнь, а оказывается, как зверь-диссидент, в положении обреченного на гибель. По атмосфере «Охота на волков» внутренне близка пьесе «Спасите наши души». Высоцкий показывает, что безысходности нет — есть только неверие в то, что выход существует. Интересно, что в «Охоте» у Высоцкого опять появляется слово ИГРАТЬ, все в том же неожиданном, но характерном для его стилистики значении: «не на равных ИГРАЮТ с волками егеря…». Да, в шекспировском смысле жизнь — игра, но для Высоцкого это — «высокое» слово: его интересуют игры итоговые, финальные, фатальные, когда вся предыдущая жизнь — только подготовка к финалу.
Пьесы Высоцкого заставляют подумать о ЕМКОСТИ драматической ситуации. Чем емче ситуация — тем больше смыслов, как локальных, так и глобальных, она в себе заключает. На мой взгляд, по емкости и вытекающей из нее значимости пьеса «Охота на волков» не имеет себе равных среди других произведений поэта-драматурга. Размышляя над проблемами бедственного положения волков, Высоцкий параллельно вскрывает причинно-следственную связь между традицией и опасностью духовной гибели. Традиция хороша как хранилище обычаев и обрядов старины, но в то же время на каком-то этапе она может стать реакционной:
Пьесы Высоцкого заставляют подумать о ЕМКОСТИ драматической ситуации. Чем емче ситуация — тем больше смыслов, как локальных, так и глобальных, она в себе заключает. На мой взгляд, по емкости и вытекающей из нее значимости пьеса «Охота на волков» не имеет себе равных среди других произведений поэта-драматурга. Размышляя над проблемами бедственного положения волков, Высоцкий параллельно вскрывает причинно-следственную связь между традицией и опасностью духовной гибели. Традиция хороша как хранилище обычаев и обрядов старины, но в то же время на каком-то этапе она может стать реакционной:
Волк не может нарушить традиций:
Видно, в детстве, слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали — нельзя за флажки!
Видно, в детстве, слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали — нельзя за флажки!
Времена меняются — и правда родителей становится для детей анахронизмом. Правда, традиции, отмеченные здоровым консерватизмом, тоже не отмирают. Вспоминаю по этому поводу риторический вопрос Рильке: «Теперь, когда все меняется, не время ли и нам измениться?» Хотя один из героев Высоцкого и поет в песне «Я не люблю»: «пусть впереди — большие перемены, я это никогда не полюблю», мы ему почему-то не верим — не сам ли поэт ратовал за произошедшие впоследствии перемены?
Талант Высоцкого проявился в точном разграничении вечного и преходящего — и поэтому порывы его персонажей «за флажки», к новой жизни, еще долго будет волновать сердца и умы слушателей. Его пьесы глубоко оптимистичны, потому что «жажда жизни сильней» — глупых обычаев и предрассудков.
Та же самая жажда жизни неодолимо влечет героев Высоцкого в горы. Для его героев познание окружающего мира начинается с познания самого себя: «кто ты — трус иль избранник судьбы?». Его герои и в мирное время ищут испытаний, потому что любое испытание — проверка человеческой натуры на прочность. И потом, испытав себя, они вовлекают в это дело своих друзей, чтобы удостовериться, можно ли с ними идти, как выразился Маяковский, «на труд, на праздник — и на смерть». Так возникают команды единомышленников, маленькие общности людей — не по названию, а по духу, по сущности.
Талант Высоцкого проявился в точном разграничении вечного и преходящего — и поэтому порывы его персонажей «за флажки», к новой жизни, еще долго будет волновать сердца и умы слушателей. Его пьесы глубоко оптимистичны, потому что «жажда жизни сильней» — глупых обычаев и предрассудков.
Та же самая жажда жизни неодолимо влечет героев Высоцкого в горы. Для его героев познание окружающего мира начинается с познания самого себя: «кто ты — трус иль избранник судьбы?». Его герои и в мирное время ищут испытаний, потому что любое испытание — проверка человеческой натуры на прочность. И потом, испытав себя, они вовлекают в это дело своих друзей, чтобы удостовериться, можно ли с ними идти, как выразился Маяковский, «на труд, на праздник — и на смерть». Так возникают команды единомышленников, маленькие общности людей — не по названию, а по духу, по сущности.
Если ж он не скулил, не ныл,
Пусть он хмур был и зол — но шел,
А когда ты упал со скал,
Он стонал — но держал;
Если шел он с тобой, как в бой,
На вершине стоял, хмельной —
Значит, как на себя самого,
Положись на него.
Пусть он хмур был и зол — но шел,
А когда ты упал со скал,
Он стонал — но держал;
Если шел он с тобой, как в бой,
На вершине стоял, хмельной —
Значит, как на себя самого,
Положись на него.
Обратите внимание на необычность рифмовки и спаянность ее с ритмом: Высоцкий прибегает здесь к внутренним рифмам, обогащающим повествование. Он вообще много работал над рифмами и не считал, что в песнях рифмы должны быть «облегченными». Поэтому у него встречается так много, например, составных дактилических рифм.
Пьеса «Прощание с горами» тематически восходит к одноименному стихотворению Роберта Бернса. «В горах мое сердце, а сам я — внизу», — писал Бернс. Но герой Высоцкого ощущает не только ностальгию по горам — он чувствуют потребность возвратиться к людям и поведать им о том, что «внизу не встретишь, как ни тянись, за всю свою счастливую жизнь, десятой доли таких красот и чудес!» Он должен вернуться, чтобы увлечь за собой новых смельчаков. Здесь четко выражена его художническая позиция — быть с народом, жить среди народа. В самом деле, «и боги спускались на землю», а истинному поэту, конечно же, не пристало быть только небожителем!..
Апофеозом духовной работы, проделанной Высоцким, являются три его баллады, «Баллада о любви», «Баллада о времени» и «Баллада о борьбе». Они стоят особняком в его творчестве, поскольку лирический герой этих баллад — философ, а сами баллады представляют собой философские размышления о вечных началах. В этих песнях присутствует не философский подтекст, а сама госпожа Философия, сдобренная поэтическими красками. В «Балладе о любви», как и в пьесе о Правде и Лжи, Высоцкий отдал дань символизму.
Пьеса «Прощание с горами» тематически восходит к одноименному стихотворению Роберта Бернса. «В горах мое сердце, а сам я — внизу», — писал Бернс. Но герой Высоцкого ощущает не только ностальгию по горам — он чувствуют потребность возвратиться к людям и поведать им о том, что «внизу не встретишь, как ни тянись, за всю свою счастливую жизнь, десятой доли таких красот и чудес!» Он должен вернуться, чтобы увлечь за собой новых смельчаков. Здесь четко выражена его художническая позиция — быть с народом, жить среди народа. В самом деле, «и боги спускались на землю», а истинному поэту, конечно же, не пристало быть только небожителем!..
Апофеозом духовной работы, проделанной Высоцким, являются три его баллады, «Баллада о любви», «Баллада о времени» и «Баллада о борьбе». Они стоят особняком в его творчестве, поскольку лирический герой этих баллад — философ, а сами баллады представляют собой философские размышления о вечных началах. В этих песнях присутствует не философский подтекст, а сама госпожа Философия, сдобренная поэтическими красками. В «Балладе о любви», как и в пьесе о Правде и Лжи, Высоцкий отдал дань символизму.
Когда вода Всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На сушу тихо выбралась Любовь —
И растворилась в воздухе до срока,
А срока было — сорок сороков…
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На сушу тихо выбралась Любовь —
И растворилась в воздухе до срока,
А срока было — сорок сороков…
Нужен был немалый срок, чтобы люди осознали потребность в любви как духовной красоте. И, однажды возникнув, эта потребность стала настолько насущной, что была закреплена навсегда последующими поколениями — и стала для людей такой же естественной, как потребность дышать.
Каждый, кто сколько-нибудь размышлял над жизнью, нес в себе тень принца Гамлета. Был свой Гамлет и у Владимира Высоцкого. Было бы наивно отождествлять Гамлета Высоцкого исключительно с той ролью, которую ему довелось сыграть в спектакле Театра на Таганке. Гамлет Высоцкого — поэт.
Высоцкий дал нам беспрецедентный масштаб творческого поиска. Мысль художника простерлась от времен падения Трои до наших дней; от морских глубин, где несут напряженную вахту подводные лодки, и земных недр, где добывают черное золото — до снежных вершин, космических высот и внеземных цивилизаций. Он был сыном четырех стихий: земли, воды, воздуха и огня — и успел воспеть каждую из них… Кто может похвастать подобным? Скрупулезнейший реалист, едчайший сатирик, незаурядный юморист, мистик-сказочник… И все это — поэт Владимир Высоцкий!
Каждый, кто сколько-нибудь размышлял над жизнью, нес в себе тень принца Гамлета. Был свой Гамлет и у Владимира Высоцкого. Было бы наивно отождествлять Гамлета Высоцкого исключительно с той ролью, которую ему довелось сыграть в спектакле Театра на Таганке. Гамлет Высоцкого — поэт.
Высоцкий дал нам беспрецедентный масштаб творческого поиска. Мысль художника простерлась от времен падения Трои до наших дней; от морских глубин, где несут напряженную вахту подводные лодки, и земных недр, где добывают черное золото — до снежных вершин, космических высот и внеземных цивилизаций. Он был сыном четырех стихий: земли, воды, воздуха и огня — и успел воспеть каждую из них… Кто может похвастать подобным? Скрупулезнейший реалист, едчайший сатирик, незаурядный юморист, мистик-сказочник… И все это — поэт Владимир Высоцкий!