Должно быть, у темной дороги,
Славистики взмыля лоскут,
Шатаются скудные дроги
И белое навзничь влекут.
Залетное пламя погасло,
Река голубеет листвой,
Кривое шукшинское прясло
Над белой торчит мостовой,
Калитка чешуйки лепные
Кружит в осторожный крокет,
Бесшумно стуча в наливные
Причуды, как в тусклый буклет,
Вбирая, но звуки погасли,
Карета летит на восток,
Мужчины бросаются в ясли,
Просыпавшись на лоскуток
Того же чернильного мира,
Который вмещается в нас
Каретною дробью кумира
В скуластый испанский анфас.

Совершенно не понимаю —
В чем ходить?
Совершенно не понимаю —
Что сказать?
И зачем на этот мир
Без конца глядеть?
И зачем на этой трубе
Без конца пилить?
То письмо,
То елка в Сочельник
Дает объем,
Глубину подарит,
А дальше опять строка
Стихотворная будет о том,
Что мы не вдвоем,
Стихотворная будет о том,
Что близка тоска.
Только это не значит,
Что знал бы, куда пойти,
Только это не значит,
Что знал бы, что надевать.
Просто это слово такое
В моей горсти.
Просто очень важно
Успеть обдумать, начать.
Я надеюсь еще на твою облатку огня.
Если только б ты знала, какая здесь тишина!
На снежинках спускается свет,
Как детство, маня.
Я сойду с ума, и ты станешь
Мне не нужна.

Собака лаяла, о чем — не понимая,
и все-таки одна
на весь сей мир, нелепая, хромая,
вот так угрюмо лаяла она,
и всем казалось — лай подвластен плоти,
она устанет, убежит,
не помня, что в одной, как бы случайной ноте
почти уж голос ангельский дрожит.

на вербу, радугою радостною, сном,
в беспамятьи, но, роз, беззвучен,
находчив угол, блик, зола, каких-то лом
застрех, излучин, последние, ракеты мел
сквозь нерв фаланг, ее впускающих, дорога,
вращающая ось до острогожских планктонирующих
битость слога, ослепших — нерв отцов — ракету отнесет —
банкир, хозяин и родитель
за крик в Италии пустую мебель бьет —
посуды нет, белья внутри — так счетовод-любитель —
на счеты выбросит — служанка отбежит,
собака ткнется в муху и колена,
упершись в дерево, воспримут, как дрожит
просчет догадливого плена.