* * *
И я лежал от всяческих ударов.
И не боялся, что меня ударят,
удавят, —
                     но боялся:
                                           пожалеют.
Положено лежачего жалеть.
Напрасны опасенья!
                                      Безразлично
маршировали мимо пешеходы,
мохнатые изделия из меха
на честные морщины нахлобучив.
А я — хотя лежал — но их запомнил.
Запомнил —
до двенадцатой веснушки,
до двадцати семи ресниц на левом
глазу,
              до двух обломанных ногтей.
А я — хотя лежал — но понял:
                                                            лучше
пощечина,
                    чем помощь безразличных.
Почетнее пощечина, чем помощь.
Я так боялся — кто-то пожалеет,
погладит по волосикам...
                                                Спасибо,
вам, волчья сыть,
вам, подлость,
безразличье,
за неспособность к жалости.
Все нынче по-другому.
                                            И в столицу
мою
           приходят...
                                  Кто же?
                                                Те же,
                                                            те же.
Приходят в положении "согбенно".
Согбенно!
                    Я — лежал.
                                       Они — не лежа!
На согнутых —
                                но на своих двоих!
Они приходят, жалуясь блаженно
на все свои царапинки.
                                            Пинки
не променяю.
                           Слушаю, не пикнув,
выслушиваю целые программы
несчастности.
Выслушиваю, вижу:
клыки у них
                      достаточно крепки,
отточены, как скобы.
                                        Под перчаткой
рисунок волосатых волчьих лап!
Ну, жалуйтесь.
                        Мне — можно.
                                                     Я — жалею.
Ложитесь на колени.
                                         Я — жалею.
За волчью сыть,
за подлость,
безразличье —
Я
    всех
             без
                    исключения
                                           жалею
и нет предела жалости моей!

ПОСЛЕДНЕЕ СКАЗАНИЕ
О НЕВИДИМОМ ГРАДЕ КИТЕЖЕ

И я вернусь в тот город Китеж,
туда, где вырос.
Нырну в тот омут, где ворота
вращает стража.
И возвращение мое
расценит стража
как вражью вылазку.
                                       Возьмет
на подозренье.
И я приду            к своей жене
в ворота храма.
— Где скот? — спрошу я.
                                           — Сожрала стража,
                                           на обувь — шкуры.
— Где сын? — спрошу я.
                                           — Убила стража,
                                           четвертовала.
— Где дочь — спрошу я.
                                           — Три смены стражи,
                                           сто сорок стражей
                                           твою насиловали дочь
                                           поочередно.
— А ты? — спрошу я жену. — А челядь?
— А побратимы?
— Молчала челядь, — жена ответит,
         а побратимы
         вступили в стражу, во избежанье
         подозрений,
         я —
                 вышла замуж за самодержца, —
         жена ответит.
Так я вернусь в тот город Китеж,
туда, где правил,
где заправляла делами челядь
и побратимы.
И не могли они, монголы,
сдолать наш город,
где каждый первый — герой,
                                                      где каждый
второй — бессмертен!
Я обратился:
— Побратимы,
давай по правде.
Сдадим поборникам свободу
или потонем?
И мы зажарили живьем
быков сто сотен тысяч!
Еще визжащих кабанов
сто сотен тысяч!
Последний скот последовал
таким исчадьем,
что солнце ползало по небу
двумя клопами!
Мы затонули в полночь. Полностью.
До нитки.
Остались только кляксы клюквы
да песни смердов,
да песни смердов про бессмертный
Град Героев.
Вот я вернусь в тот город Китеж,
в тот Град Героев.
Как видоизменилась челядь
моей державы!
Ни огонька на дне болота.
Дни побледнели —
не ржут кобылы. Не режут злаки.
Не жарят жир.
Носы, торчащие как сучья,
хрящи прогнули 
и окончательно скурносились
по-рыбьи.
Луноподобные усы
окостенели.
Как будто человечья челюсть,
но жабьи жабры.
Так видоизменилась челядь
моей державы.
Но я вернусь в тот город Китеж,
туда, где верность
в то время почиталась вровень
с богами хлеба.
Никто не ждет меня в том граде,
кто ждал, тот предал.
Я захвачу с собой двенадцать
головок лука,
чтоб с головой моей тринадцать 
головок было.
Ведь лук — последнее растенье
живой природы,
и в эту эру вызывающее слезы.
И обращусь я к самодержцу:
— Ты в самом деле
сам держишься?
                            И сам все держишь?
— Все держит стража,
и сам немножечко держусь,
народ навроде
меня поддерживает сам,
как скажет стража.
И я на площадь положу —
пускай поплачут! —
мой лук — наивные останки
живой природы.
В стране, где столько веков
выковывали бодрость,
где только видоизменялись,
где за слезинку
снимали голову, как лапоть,
где за слезинку
снимали голову, как прыщик —
рыдала стража!
Народ производил рыданья
поголовно!
Сам самодержец — вождь серьезный —
звезда на зобе!
заместо слизи кусая слезы,
предался злобе.
Но не забыли меня казнить
и не забыли
зарыть двенадцать головок лука
в ближайший омут.
Когда-нибудь, потом, гораздо
позднее, после
взойдет над городом двенадцать
головок лука.
И голова моя взойдет
предупрежденьем:
я не последний из казненных,
не последний.
Но говорят, что город Китеж
никто не видел.
Что ж! Предположим: никто не видел.
Предположим...