Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Эссе


Татьяна ГРАУЗ



"Сцена: говорит некто — в образе Поэзии"
(об одном стихотворении Геннадия Айги)



Почему-то вспоминая фильм режиссера М. Разбежкиной "Время жатвы", идея которого, как говорила М.Р., возникла и рождалась у нее после общения с поэтом Геннадием Айги, вспоминается эпизод, когда героиня идет к священному дереву совершать древний жертвенный ритуал, желая отдалить-остановить этим действием смерть умирающего мужа, и вспоминается (если это не мой — увы — сон) как Геннадий Николаевич Айги рассказывал, что когда была больна его мать, сестра ее уходила к священному дереву, что росло где-то в особом и заповедном месте в их лесу, уходила туда с неотступным желанием предотвратить неодолимое, остановить неминуемое.
Как удивительно, что даже сейчас мир бывает еще намагничен такими вот иррациональными проявлениями жизни, таким опытом несказуемемого и священного, верованием, что будущее уже случилось, что прошлое можно вдруг изменить, повернувшись-развернувшись-вглядевшись в его исток.
Но любой ритуал это, конечно же, еще и спектакль. И всякий участник этого ритуального спектакля похож на актера, играющего свою особую роль. А сцена этого ритуального действия (даже если место этого действия — лес-поле-луг) — это тоже часть спектакля. И на этой сцене, как в детской игре, помимо леса-поля-и-луга возникает "еще-что-то". И это "еще-что-то" проявляется как узнавание или неузнавание мира-вокруг, и называние этого мира-вокруг прежними его именами не всегда создает прочность этого, казалось бы, родного уже пространства, а возникает — неведомая прежде — удивительная и драгоценная зыбкость неожиданных, как бы вновь-первых прикосновений к этому миру, прикосновений тревожных, тревожащих и священных. А над всем этим — волной — поэзия. Она как самозабвение, как обретение внутренней и ранящей неожиданным своим покоем — свободы, о которой не всегда понятно как и какими словами можно поведать.

          Первое приближение

Драматургическое в поэзии. В большом корпусе поэтических текстов Айги лишь несколько стихотворений можно рассматривать как опыты "драматургического в поэзии". И эти несколько стихотворений открывают неожиданную новую суть метафоры "жизнь-театр". А в целом, поэзия Айги оживает совсем в ином опыте бытия. И всегда поразительны особая сосредоточенность, особое философское миросозерцание поэта.

Сцена: человеко-цветенье (Антуан Витез)*

В опасность-Городе
Для хрупкости взгляда —
Сквозь страх-ослепляющий
(будто в без-зрении)
Города-Строящего —
Веет-трепещет-и-веет
Огнем-белизною — до сцены
В попытке-сиянии взглядов и жестов

1. человеко-цветенье!.. —

(как — до яви — жасмина мерцанье — свето-толчками) ...
а участие в круге-Сиянии
есть восхищенья безмолвия —
(роль ожидания :
освобожденный
взгляд-человек)

понятие "сцена" в этом стихотворении это скорее место некой условленной встречи (стихотворение — как видно даже из названия — посвящено и обращено к другу, французскому режиссеру и поэту, А. Витезу), и сцена, именуемая Айги "человеко-цветением", становится для поэта воплощением живой и непосредственной пульсации этой встречи, воплощением неугасимого диалога, в котором слово сокрыто, претворено в жест, взгляды, преображено в безмолвие, в свет восхищения, свет творчества. И человек, вступивший в круг этой заповедной встречи, вступает в круг особой общности, вступает (по словам Айги) в Сияние. И именно в этом круге-Сиянии человеку дана возможность игры и детства.

          Второе приближение

СТИХОТВОРЕНИЕ-ПЬЕСА**
(вещь для сцены)
Пустая сцена, освещенная слабою
Близкий голос (нечто вроде : "ааа"), как бы ничего не выражающий. Долгая пауза.
Дар — как об стену — за сценой.
Обрывок (в то же время — "цельный") бессловесного хора, напоминающего молитвенное песнопение.
Сильный удар — как об стену — за сценой. Долгая пауза.
Далекий крик ужаса — по возможности "беспредельного".
Свет на сцене усиливается до максимальной яркости.

                                        1967 год.

Стихотворение это — почти пьеса в духе абсурдизма. И подзаголовок (вещь для сцены) ничего по сути не меняет, потому что пьеса эта, конечно же, для чтения, а не для представления. Ибо убедительна она графикой, архитектоникой стиха, обогащенной ремарками, которые создают особое виртуальное сценическое ее пространство. Однако вряд ли эта пьеса могла бы быть разыграна на сцене, даже если и предположить, что это удивительное событие произошло бы, мы с грустью бы созерцали что-то совершенно непохожее на эту пьесу, что-то ее упрощающее и, может быть, даже огрубляющее.

          Третье приближение

А теперь хотелось бы обратиться к одному стихотворению из архива Г. Н. Айги, которое реконструировано, восстановлено нами ***, а у поэта существует только в черновом рукописном варианте. Датировано это небольшое стихотворение 1984 годом и, как все стихотворения Айги, имеет заглавие. Однако по каким-то причинам Айги не включает его в свои поэтические сборники, а оставляет "для дальнейшей работы". Но время непозволительно прерывает эту работу и, возможно, мы приоткрываем в этом реконструированном стихотворении именно то, что особенно драгоценно, то, что поэт выносит "за скобки", — творческую лабораторию.

Сцена: говорит некто —
в образе Поэзии****


Что
Воображеньем-Железом прикрыв
воображенью-ребенку оставили?
Я
не доказываю
Я приподымаю-случившимся.
Зрячим.
Вы видели — куст.
Простой.
Призываю — к дальнейшему.
без грима, был.
Меч, воображение-дать.
Перед железом
Воображения-взять.
Рассекается на-двое
По-образу-и-подобию.
Меч?
Травинка простая.
Куст,
о память
Дыхание и выше.
воображенье-свобода. Очищенный
мной человек. Ребенок.
Я
говорю, не бывающая
большей.

                                        28 марта 1984 года

Стихотворение это "построено" почти экстатически. Даже название его настраивает на особый (даже священный) ритуал. Каждая строка этого поэтического текста — это особый словесный жест, емкий и символический, но одновременно это и монолог (монолог в духе античного Хора), создающий особое трагическое напряжение произведения. Суть этого трагического напряжения высока и поэтична. Она близка сути трагического мировоззрения художника. Это попытка проникнуть в то, что являет собой поэтическое воображение. И проникновение это трагично, как трагично и радостно рождение, как трагична и радостна любовь. И поэт, предчувствуя накал этого трагического, подводит нас к мысли, что поэзия (когда она является служением этому трагическому, даже если оно и явлено в образе самом хрупком и нежном — Ребенка) — поэзия эта священна. Внешняя экстатичность, как часто замечалось исследователями творчества Айги, не свойственна его поэзии. Стихи Айги по природе своей недвижимы и статичны. Они лишены внешних примет драмы (как действия). Но в этом стихотворении поэт, располагаясь на территории метафоры "жизнь-театр", неожиданно вторгается в сферу эмоциональности и драматизма. Однако драматизм этот проявляется в лексике, синтаксисе, то есть в сфере языковых революционных актов, а не в драматургической коллизии. И размышляя в этом стихотворении о природе Воображения, Айги размышляет о природе поэзии вообще.

Драматизм этого стихотворения корнями уходит к истокам драмы, где нет еще сценической площадки узурпированного жесткими представлениями мирка-воображения, а есть только пространство, в котором "действуют" законы священного и магического, в котором действуют законы ритуала. И тогда нет места внешнему драматизму, тогда любой жест (словесный в том числе) — это жест глубинный, внутренний, духовный.

Как известно, древние обряды и ритуалы, всегда предполагали выход за границы "обыденного" сознания в сознание "измененное", когда вещи и явления обыденного мира обретали священное (магическое) значение. Поэтому основной символ этого стихотворения "воображенье-ребенок" может "прочитываться" и как вхождение в "измененное" состояние сознания — поэтическое, творческое.

Тема детского в поэтике Айги затрагивалась в ряде исследований*****, как один из существенных мотивов творчества поэта. Мы видим, как тема сокровенного-детского — становится особым кодом многих поэтических интуиций Айги. С таинственной помощью сокровенного-детского поэт проникает в мир, именуемый детством, неоспоримая нерастраченность и неоскудеваемость которого для Айги одухотворена, осияна особым смиренным вниманием к этому миру. А "Воображенье-ребенок" — это то необычайное состояние, когда еще не затвердело восприятие мира, когда еще нет "грима" суждений и формул, это пространство, бережно фиксирующее жизнь.

И в центре этого кроткого мира, в котором даже меч (символ воинственный, мужской) преображается в травинку простую, в центре этого мира появляется тот Божественный-Я-Ребенок, божественной игрой которого могут сниматься противоречия мира. Как отмечают некоторые исследователи, поэт неустанно желает вчувствоваться в незамутненное восприятие ребенка, и одна из его книг "Тетрадь Вероники", посвященная первым месяца жизни дочери, насквозь проникнута особенным напряженно-духовным усилием постижения этого мира-Детства. Смиренно очистив свой взор, почти опустошив себя от всего, что поэт воспринимает как жесткое-"железное", он пытается вдохнуть-вздохнуть свободой слов-первосущностей Божественного-Я-Ребенка, чтобы в самом важном (сокровенно-детском) совпасть-и-сбыться в Другом. И через этого Другого (Другого-Я-Ребенка), через эту зачарованность им почувствовать природу мира-как-Явления. Именно здесь для поэта происходит долгожданное преображение языка обыденного в язык поэтический.

Визуальный облик этих трех стихотворений Айги — ремарки, особая пунктуация, которая придает дополнительный "визуальный" смысл поэтическому тексту — все это создает не только визуальную выразительность стихотворений, но и через эту "внешность" стихотворений выявляется-исследуется поэтом Айги драматическое.

Опыты работы с "драматическим" в поэзии были всегда. Размышлять об этом можно в совершенно разных направлениях: это и использование "внешних" приемов драмы — диалогичности (как, например, "Орфей" Е. Шварц******) или более сложные формы "драматического" в поэзии В. Аристова (стихотворение "Пьесе"*******, где в "монолог" стихотворения органично "вмонтирована" режиссерская экспликация некой разыгрываемой пьесы-встречи-двух-поэтесс). Но коснувшись в этом небольшом эссе лишь нескольких моментов, связанных с понятием "драматического" в поэзии, и более пристально вглядываясь в стихотворение Г. Айги "Сцена: говорит некто — в образе Поэзии", опять вспоминается дерево из фильма "Время жатвы", и память зачарованно отзывается на священное, всегда особо и всегда неповторимо проявленное в поэзии Г. Айги.

 

_______________________________________________________________________________
* Айги Г. — "Разговор на расстоянии" СПб., 2002.
** Айги Г. — стихотворение из статьи Ю. Орлицкого "О стихосложении Айги. (к постановке вопроса)" из книги "АЙГИ. Материалы. Исследования. Эссе." М. 2006 г.
*** (Н. Азаровой и Т. Грауз.)
**** Айги Г. — из архивов.
***** Давыдов Д. — статья "Инфантильные мотивы в творчестве Геннадия Айги" из книги "АЙГИ. Материалы. Исследования. Эссе." М., 2006.
****** Шварц Е. — Сочинения. Том 1. Стихотворения. СПб., 2002.
******* Аристов В. — "Реставрация скатерти" Саратов, 2004.
(Статья была прочитана на конференции "Сапгировские чтения 2007".)