Смерть пахнет как сирень, замешенная с медом,
а глиняная плоть рассыпчата, ломка.
Ко мне пришел пацан, пришел себе и смотрит
сквозь полумаску Человека-паука.

Он курит в кулачок, с оглядкою, как злостный
прогульщик и бандит — он курит, бог ты мой!
Сквозь зубы сплевывает длинно, будто взрослый
и говорит: бери сирень, пошли домой.

Мой мальчик повзрослел на смерть, четыре года
и невернадцать дней, я все забыл давно.
Теперь он на других широтах и долготах
живет вниз головой, как супермен в кино.

И словно бы не я слепил тебя из праха.
И словно это я четыре года мертв.
И зачерствелый хлеб, и молодая брага,
и волосы воды, и пот, и дикий мед —

все пахнет об одном, легко, тревожно, гнило,
и день в прогале штор некстати рассинел.
Хоть это не забыть: июнь, сухая глина
и смертная сирень.

...вчера стреляли ангелов в Отрадном.
Один попался жесткий и отвратный,
его Жюстина принесла в зубах.
Какой-то неврастеник ли, ханыга,
он душу вынул мне — все врал и хныкал,
то прикрывал крылом синюшный пах,
то умолял добить.
                        …Над перелеском
сгущался вечер.
Молодой Аленский
шаля, кричал в бузиннике сычом
и заливался идиотским смехом.
Исаев бил по голенищу стеком
и ус крутил. Я ждал, пока стечет
вся кровь (напополам со светлым жиром),
чтоб мясо на шампуры насадить.
Болота пели. Становилось сыро.
Едва дыша, с сапожным ржавым шилом,
весна, как тать, стояла позади.
Болтал костер. Комар буравил бриджи.
Жюстина прыгала, слюною брызжа.
Мгла, осмелев, подкрадывалась ближе.
Земля пестрела пухом — белым, рыжим.
Сказать рабам, как будем уходить,
чтобы прибрали...

гроза двора, чумазый купидон
нетерпеливо укрощая трех-
колесный экипажик, упадет
и хнычет, и глаза руками трет
он знать еще не знает, что —

старик, доисторический урод
жует пирамидон запавшим ртом
его глаза обернуты в картон
его душа скопленье папиллом
он больше не боится, что —
небожья тварь прозваньем аполлон
из воздуха высасывает мед
и не умеет петь, а все поет
неслышно, и летает напролом
повсюду, как безбашенный пилот
она плевать хотела, что —

за все, что не оставить на потом
за средиземный снег и зимний гром
за ласточек, что брызнут из-под стрех
за белый свет и вот за них за всех
мы никуда отсюда не умрем
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
мы никогда до смерти не умрем

Есть верхний Тагиил, и у него
ни рук, ни крыл, ни сердца, ничего,
лишь антитело и антидуша,
темна как свет, как жаба хороша.
(Ее мы на ладони вносим в дом,
она глядит на вещи со стыдом,
как крылышко змеиное ломка,
и просит грифельного молока,
которое всем ядам антидот.)

В любом наречье гласные удвой —
и речка перестанет быть вдовой.
Холм уползет, а невод из ветвей
нестрашно промолчит тебе в ответ.
(У нас в лесном раю, от рыб до птах,
все твари разговаривают так,
в нощи священнодействует удод,
и льнет к сосцам древесной стрекозы
безгрешный и раздвоенный язык.)

А может быть, и Тагиила нет,
один сторожевой незрячий свет —
белей, чем молоко карандаша,
светлей, чем антрацитные моря,
инверсный код,
створоженная нефть.
(От воздуха пустого отрешась,
нечетные танцуя антраша,
запомни наизусть, душа моя:
у антитела есть антидуша,
а больше нет на свете ничего.
А больше нет на свете ничего.)

Вот он появляется на свет
будто бы с повесткой в страшный суд
(В комнате его покамест нет
в комнату его сейчас внесут)
Грузчики ругаются внизу
утро ковыряется в носу
и в тяжелом колченогом гробе
горячо и злобно мертвецу
словно в механической утробе

(Как по смрадным улицам везли
хорошо еще хоть не роняли
в недрах уцененного рояля
душу неживую растрясли)

Вот он выпускает коготки
обрывает заспанные шторы
как больной или неместный что ли
бьется в окна двери потолки
лезет по незримой вертикали
превращаясь в желтую осу
а внизу толпятся вертухаи

Свяжут руки
выломают локти
в полотенца спеленают ловко
и вперед ногами понесут
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Люди в голубых татуировках
музыку из дома понесут

А здесь в июне в Захребетье
на жердочке щебечет Беккет
и небо-небо в окнах-окнах
висит стерильно и дамокло

раз — выкупаться, два — смотаться
в неближний водочный сезам
из холодильника Митасов
записки шлет в притихший зал

В маршрутке бьет копытом Чехов
бок о бок с влажными людьми
дай бог им счастья и успехов
и прочей всяческой любви

Жара опять врубает Сартра
и сон отринувши дневной
пацан с десятого детсада
следит, засунув палец в нос

как в небе кафельном ползет
почтовый синий вертолет
размазав буковки по борту
с ворчливой песенкой во рту
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Летит волшебник на работу
с веселым грузом на борту