Критика
Александр Орлов. «Московский кочевник»
М.: «Вест-Консалтинг», 2012
М.: «Вест-Консалтинг», 2012
Книга Александра Орлова «Московский кочевник» составлена из двух вполне самостоятельных, но внутренне связанных книг-глав: «Алая тень» и «Фиалковый дым». Однако и каждая из этих частей неоднородна, пестра как тематически, так и стилистически. И эта видимая миру пестрота — самая главная особенность таланта Александра Орлова. Его книги похожи на клубки разноцветных ниток, на калейдоскопы, где несочетаемое сочетается в самых неожиданных комбинациях. Сплетения и пересечения — вот метод и конек автора.
Он одинаково свободно живет в истории (будь это тысячелетняя история древних монголов, где нет-нет да и дают о себе знать татарские корни — или семейные «памяти», отраженные в стихотворениях о дедах и отце) и в современности.
Он одинаково просто беседует с другом и с Богом. Серафимы и Херувимы, встречающиеся на страницах книги Александра Орлова, выглядят очень естественно, потому что поэт всегда существует в двух измерениях: здесь и сейчас и там, в вечности. Постоянное присутствие высших сил, непрекращающееся общение с ними делают его стихи, так сказать, ненавязчиво‑правословными:
Он одинаково свободно живет в истории (будь это тысячелетняя история древних монголов, где нет-нет да и дают о себе знать татарские корни — или семейные «памяти», отраженные в стихотворениях о дедах и отце) и в современности.
Он одинаково просто беседует с другом и с Богом. Серафимы и Херувимы, встречающиеся на страницах книги Александра Орлова, выглядят очень естественно, потому что поэт всегда существует в двух измерениях: здесь и сейчас и там, в вечности. Постоянное присутствие высших сил, непрекращающееся общение с ними делают его стихи, так сказать, ненавязчиво‑правословными:
Пролетают мгновенно, незримо,
К торжеству оглашенных зовут
Загулявшие два Херувима:
Рождество через десять минут.
К торжеству оглашенных зовут
Загулявшие два Херувима:
Рождество через десять минут.
Он «амбивалентно» ощущает принадлежность к роду и одиночество. Он — поэт урбанистический, но и тонко чувствующий природу.
Он тонко чувствует природу, но он и поэт культуры. На страницах книги просто россыпи литературных имен:
Он тонко чувствует природу, но он и поэт культуры. На страницах книги просто россыпи литературных имен:
Жилище, лавка на которой ждут:
Шаламов, Бек, Тарковский и Платонов.
Шаламов, Бек, Тарковский и Платонов.
Однако это не щеголяние эрудицией, а тоже мир. И он не менее реален, чем береза за окном.
Он пишет о России, но способен постичь и передать дух Африки, Ближнего Востока.
Он — сразу и дитя Вечности, и «сын громадных, вековых трущоб,/ Рожденный под “Прощание славянки”».
И как тут ни вспомнить слова Ф. М. Достоевского о всемирной отзывчивости русской души!
В 1913 году Николай Гумилёв, представляя в журнале «Аполлон» новое, возглавляемое им литературное направление, требовал от искусства «мужественно-твердого и ясного взгляда на жизнь». В сегодняшней поэзии чаще встретишь иронию или, в лучшем случае, самоиронию, гамлетовскую рефлексию, болезненную раздвоенность, утонченность и изысканность — гораздо чаще, чем цельность, мужественность, радость бытия. И в этом смысле книга Александра Орлова «Московский кочевник» — скорее исключение, чем правило. Но исключение отрадное.
Он пишет о России, но способен постичь и передать дух Африки, Ближнего Востока.
Он — сразу и дитя Вечности, и «сын громадных, вековых трущоб,/ Рожденный под “Прощание славянки”».
И как тут ни вспомнить слова Ф. М. Достоевского о всемирной отзывчивости русской души!
В 1913 году Николай Гумилёв, представляя в журнале «Аполлон» новое, возглавляемое им литературное направление, требовал от искусства «мужественно-твердого и ясного взгляда на жизнь». В сегодняшней поэзии чаще встретишь иронию или, в лучшем случае, самоиронию, гамлетовскую рефлексию, болезненную раздвоенность, утонченность и изысканность — гораздо чаще, чем цельность, мужественность, радость бытия. И в этом смысле книга Александра Орлова «Московский кочевник» — скорее исключение, чем правило. Но исключение отрадное.
Вот газетный клочок, турникет, карандаш,
Нарисуй и порви вопросительный знак. —
Нарисуй и порви вопросительный знак. —
в этих строчках мне видится кредо Александра Орлова, жадно живущего, а не размышляющего над жизнью. Однако, живя жизнью со всеми ее трудностями, со всей ее прозой, он не страдалец. Скорее наоборот:
Ведь где-то, в ломких линиях руки,
Я вечно счастлив, я не одинок.
Я вечно счастлив, я не одинок.
Есть стихи туманные, просвечивающие, в которых наименованные вещи обозначают не самих себя, а другие вещи, которые, в свою очередь, обозначают третьи вещи, и т. д. Такова, например, «черная роза в бокале золотого, как солнце аи» А. Блока. А есть стихи, где вещи значат то, что они значат. Стихи Александра Орлова оставляют впечатление предметной густоты — и поэтической, и жизненной. Поэзия Александра Орлова не описывает его жизненный опыт, но (в полном соответствии с первоначальным значением этого греческого слова) творит из опыта, перерабатывает и переосмысливает его.
Эта перенасыщенность, доходящая иной раз до избыточности, происходит, должно быть, от ощущения полноты существования, от ненасытного, вбирающего мир взгляда.
Эта перенасыщенность, доходящая иной раз до избыточности, происходит, должно быть, от ощущения полноты существования, от ненасытного, вбирающего мир взгляда.
Грязно-отчаянно черный
Ползает чей-то анфас.
Ползает чей-то анфас.
Не случайно в прошедшей литературе ему ближе не брюсовский библиотечный «юноша бледный со взором горящим», а охотник, путешественник, кавалерист Николай Гумилёв.
Мир, вырастающий из книги Александра Орлова, вещественен, наполнен выпуклыми и ощутимыми деталями, плотен, но не плоск. В его стихах вещи одушевляются, а чувства овеществляются.
Мир, вырастающий из книги Александра Орлова, вещественен, наполнен выпуклыми и ощутимыми деталями, плотен, но не плоск. В его стихах вещи одушевляются, а чувства овеществляются.
Снегом плачет мое пальто,
И ручьями стекает грусть…
И ручьями стекает грусть…
Его поэзия в интонационно-синтаксическом смысле лаконически «прозаична». Как будто нет в его душе грани между «верхом» и «низом». Он часто «снижает» «высокое», а оно чудесным образом не снижается, а тянет вверх «низкое». Как бы за собой. Как бы как гелиевый шарик:
Распятье ветхое в оконной белой раме
Напоминает: будет и ответ.
Я написал в церковной телеграмме
И отослал в небесный Назарет.
О драках, пьянках, женщинах и смерти…
Что я разбойник, мот и словоблуд,
И что ко мне захаживали черти,
В пустой душе искавшие приют.
Я грешный раб, слуга, я повинуюсь,
Я причинил так много людям зла,
Я и сейчас от гордости беснуюсь,
Рожденный двадцать первого числа.
Напоминает: будет и ответ.
Я написал в церковной телеграмме
И отослал в небесный Назарет.
О драках, пьянках, женщинах и смерти…
Что я разбойник, мот и словоблуд,
И что ко мне захаживали черти,
В пустой душе искавшие приют.
Я грешный раб, слуга, я повинуюсь,
Я причинил так много людям зла,
Я и сейчас от гордости беснуюсь,
Рожденный двадцать первого числа.
Но иной раз интонация, музыка его стиха становится ощутимее слуховой галлюцинации:
И дни мои как будто сочтены,
Клубится и мерцает снегопад,
А голос мой все так же хрипловат…
Зимы прикосновенья холодны.
Клубится и мерцает снегопад,
А голос мой все так же хрипловат…
Зимы прикосновенья холодны.
Здесь кольцевая рифма и мелодика стиха как бы создают иллюзию кружения. Кружения снега и кружения жизни.
Александр Орлов — наш современник. И как и мы, живет в стремительном, но и хрупком мире. Он чувствует эту зыбкость чуть ли ни кожей и дает почувствовать нам:
Александр Орлов — наш современник. И как и мы, живет в стремительном, но и хрупком мире. Он чувствует эту зыбкость чуть ли ни кожей и дает почувствовать нам:
Я чувствую скорость эпохи,
Живу в круговом полусне,
Ищу в кольцевой суматохе,
В дремучей людской толкотне.
Живу в круговом полусне,
Ищу в кольцевой суматохе,
В дремучей людской толкотне.
Или —
Билет, вагон, купе, поклажа, полка…
Мир тронулся?
Мир тронулся?
И уж не это ли чувство тронувшегося и тронутого мира дало название и одному из лучших стихотворений Александра Орлова, и всей книге. Не так ли, оседло осев в Москве, мы продолжаем всю жизнь кочевать, пусть и в пределах МКАД?
Однако заглавие сложнее и многозначнее, ели учесть вторую часть книги — «Фиалковый дым». Здесь автор выступает в роли карамзинского «русского путешественника», оформляющего в стихотворной форме свои впечатления от непривычного, удивительного мира. В стихах, включенных в «Фиалковый дым», много экзотической лексики, цветистых пейзажных зарисовок, чужеземных географических названий, преданий и легенд. Автор мастерски передает вкус и запах «Востока». Но все-таки самыми трогательными строками для меня стали вот эти:
Однако заглавие сложнее и многозначнее, ели учесть вторую часть книги — «Фиалковый дым». Здесь автор выступает в роли карамзинского «русского путешественника», оформляющего в стихотворной форме свои впечатления от непривычного, удивительного мира. В стихах, включенных в «Фиалковый дым», много экзотической лексики, цветистых пейзажных зарисовок, чужеземных географических названий, преданий и легенд. Автор мастерски передает вкус и запах «Востока». Но все-таки самыми трогательными строками для меня стали вот эти:
Я в Россию билет не порву,
Не держи меня, Аддис-Абеба,
Наплевать на мирскую молву,
Не держи меня, Аддис-Абеба,
Наплевать на мирскую молву,
Принесите мне черного хлеба.
И тут снова уместно вспомнить о всемирно отзывчивой, но русской душе.
И тут снова уместно вспомнить о всемирно отзывчивой, но русской душе.
Алексей АНТОНОВ