Мария Ватутина — поэт известный в литературном цехе, автор нескольких книг, публиковалась практически во всех "толстых" и многих "тонких" журналах, в антологиях последнего времени. Ее голос, всегда довольно трагический, в последние годы зазвучал с особенной силой и глубиной.

Вот о присутствии любви-нелюбви в мире и говорит с нами поэт Мария Ватутина. О матери, об отце, о своем ли детстве или же о любимом мужчине — во всех ее стихах живет боязнь потери даже не самой любви, а той надежды на нее, которая изначально дана человеку, вложена в его сердце. Первая мысль, с которой человек рождается — мысль о любви, о том, что в мире есть мать, которая его любит. Во взрослом возрасте это мысль о том, что тебя любит другой человек — чужой и в то же время такой родной. И всю жизнь эта мысль подвергается сомнению, ибо родной и любимый всегда уходит, предает, снова становится чужим. И тогда приходит последняя мысль, с которой человек покидает мир — о том, что его любит Бог. Тяжела жизнь человека, который живет без этих мыслей-надежд.
Лирический герой Марии Ватутиной — "нелюбимая наша девочка". С этим она и живет, точнее, пытается жить, ибо жить так нельзя, негуманно, должно быть запрещено. Нельзя не любить человека — близкого, родного, единокровного. Это преступление. Жаль, что люди не услышали того, что Господь говорил им: Бог есть любовь. Что есть Нелюбовь — думаю, ясно без слов. Не-Бог.

Трагедия лирической героини Ватутиной — в изначальной нелюбви. От ее строк становится по-настоящему страшно:

И на фоне этой трагедии — другая, не менее страшная:

Слава Богу, что у этой, второй трагедии, —  счастливый финал:

Да, глядя на жизнь с конца, —  свою ли, чужую — видишь, для чего все было так, а не иначе. Каждый штрих судьбы тогда можно не оправдать — объяснить. Никто ведь не обещал, что судьба должна быть доброй. К кому-то она беспричинно добра, к кому-то неоправданно жестока. Почему? Я не берусь ответить.

В лирической героине Марии Ватутиной — очень много автобиографического. Все, о чем она пишет — пережито, пропущено через горнило судьбы, выстрадано и выплакано. От этого — трагический пафос поэтического мира Ватутиной. Она предъявляет серьезные претензии к миру. Она к нему сурова, и он взаимно суров к ней.

Истории, рассказанные поэтом Марией Ватутиной в этой книге, совпадают с ее мироощущением. Трагедия — начало всего: любви, жизни, литературы.

Он был почти что волк, почти морской. Он жил со мной и с ней в одной квартире, и мы мирились с этим, не о мире шел разговор, но о любви мирской…
…Вынашивала третьего в утробе законная и плакала в кулак. Кедровником пропахшая, волной соленой, черным воздухом читинским, я возвращалась в дом ее со свинским клеймом счастливой бабы запасной.
Я двадцать лет не вспоминала их. Они исчезли всей семьею дружно, когда он научил меня всему, что должны уметь в когорте запасных.

Стихи Ватутиной по-цветаевски откровенны, до последней капли искренности. Жить так — трудно, почти смертельно. Писать так — можно и нужно. Писать иначе — просто не имеет смысла.
Лично мне не хватает в этой книге одного — простого человеческого счастья. От стихов Ватутиной болит то, что называется душа. А хотелось бы, чтобы в самом конце, в послевкусии, вместе с терпкостью и благородной горечью оставалось немного солнца. Которого и хочется пожелать замечательному поэту Марии Ватутиной.

Всего 32 года жизни было отпущено поэту, который мог изменить русскую поэзию советской эпохи. А его имя известно такому узкому кругу специалистов, что де-факто его до сих пор в русской поэзии не существует. Точнее — до сих пор не существовало. Но благодаря издательству "Водолей Publishers", которое прилагает титанические усилия по возвращению забытых имен в русскую литературу, нам, наконец, явлено наследие Владимира Щировского в том объеме, в каком ему суждено было "не сгореть", сохраниться. В истории  с архивом Щировского булгаковская аксиома "рукописи не горят" оказалась плохо работающей. Большая часть архива поэта не сохранилась. Самое удивительное — что вообще не сохранилось рукописей, написанных рукой самого поэта! Даже о внешности его мы можем судить лишь по двум плохо сохранившимся фотографиям, и это в ХХ веке, веке фотографии!

Первая книга Щировского (первая в полном смысле — прижизненных книг у него не было) вышла в "Водолее" в 2007 году в миниатюрной серии "Малый Серебряный век" тиражом 100 экземпляров и моментально стала раритетом. Подлинные ценители поэзии "раскусили" истинную ценность поэзии Щировского с первых же строк:

Здесь слышатся и зазвучавший в эмиграции жесткий голос Ходасевича, и грядущий рык Высоцкого, и все, что чувствовали, но не произнесли современники Щировского.

Вообще, судьба Щировского не похожа ни на одну другую судьбу поэта его поколения. Он родился в Москве, был поздним и единственным сыном бывшего сенатора в отставке. Рос, однако, в усадьбе под Харьковом, там поступил в мужскую гимназию. Из-за революции гимназию закрыли, умер и любящий отец. И все-таки Щировскому удалось окончить семилетку, параллельно учась в музыкальном училище. По окончании семилетки в Харькове Щировский поступил в Ленинграде на факультет языко-материальных культур, откуда его исключили по доносу земляка-харьковчанина "за сокрытие соцпроисхождения". В 1930-м Щировский с женой были вынуждены уехать в Харьков, где практически впроголодь жила большая семья родных поэта. В 31-м его арестовали, но довольно скоро отпустили. Затем призвали в армию. После демобилизации Щировского они с женой поехали в Москву, но там удержаться не удалось, и они, по совету знакомых, отправились в Крым. В Керчи Щировского снова арестовали, в результате чего он оказался в психбольнице. После выздоровления его спасло музыкальное образование, помогавшее как-то прокормиться. С началом войны поэт, конечно же, был призван в армию… 1941 год стал последним годом жизни Владимира Щировского. Могила его неизвестна…

Мне кажется, Щировский мог бы быть близок обэриутам, если бы знал об их существовании:

Стихи Щировского были одобрены Волошиным, Пастернаком, холодно отнесся к ним Николай Тихонов. Была у него даже мимолетная встреча с Ахматовой. Но все это, к сожалению, никак не отразилось на творческой судьбе поэта и его стихов. Возможно, потому, что Щировскому и его стихам ничем и нельзя было помочь, они были чужды советской власти всей своей сущностью:

Девушка, ах! Вы глядите на тучку.
Внемлите птичке… Я вами пленен.
Провинциалочка! Милую ручку
Дайте поэту кошмарных времен…

Год написания — 1931, написано в Харькове. Здесь вам и "кошмарные времена", и расстрелянный десятилетие назад и запрещенный в СССР Гумилев… За одни эти строчки могли посадить, будь автор чуть более известен.

А уж если взять его поэму "Бес", то она — насквозь контрреволюционна, говоря языком того времени.

А как он описывает Москву — большевистскую столицу! — в 1935 году:

Далее следует история о том, как бес втерся в доверие к старому царскому генералу, соблазнил его дочь и настучал на старичка на Лубянку… Старичка-генерала, конечно, арестовали и расстреляли, а сам бес неожиданно… лопнул… Но — …

Вот такая страшная поэма-предсказание вышла из-под пера Щировского в 35-м году. Видимо, не попалась она на глаза стукачей и следователей в свое время, иначе не миновать бы поэту судьбы царского генерала.

Неизвестность была некоторое время спасением Щировского от репрессий. И хотя совсем избежать внимания органов ему не удалось, но судьба его уникальна для русского поэта — он погиб не в лагерях, не на передовой великой войны на глазах десятков свидетелей, не в своей постели "при нотариусе и враче" — во время эвакуации машину с ранеными, в числе которых был Щировский, разнесло прямым попаданием немецкого снаряда. Случайно этому был свидетелем керченский сосед Щировского. Иначе бы он навсегда остался "пропавшим без вести". Вот такая уж вышла судьба.

Вот, послушайте, чей будущий голос слышится? —

Ну чем не Губанов, скажите?
Последнее известное стихотворение Щировского заканчивается пронзительными строками, соразмерными, пожалуй, позднему Георгию Иванову:

Трагическая недосказанность поэзии Щировского будет лежать на совести XX века наряду с именами Бориса Поплавского, Константина Вагинова, Леонида Губанова и других недоосуществленных поэтов с невероятно большим данным им талантом. Но и то, что мы знаем, безусловно, достойно того, чтобы навсегда войти в историю русской поэзии.

Новая книга стихов известной поэтессы Татьяны Кузовлевой "Между небом и небом" составлена исключительно удачно для подведения некоего жизненного итога. Сразу оговорюсь, что ни физический возраст, ни социальный статус автора не имеют к подведению итогов прямого отношения. Проводить "суммирующую" черту, окидывать взором сделанное, становиться лицом к лицу с собою же, но в прошлом, — почти сакральное занятие для думающего человека, для Личности. Такая почетная задача не раз выпадает на жизненном пути Homo sapiens’у, а уж Homo scribiens’у — тем более. Она всегда не случайна, всегда обусловлена — или требованием извне, или мукой сердца, или Зовом какой-то высшей силы… Просто — настает пора "отчитаться" за то, что ты сотворил.
Слышите ли вы каламбур в слове: "От-читаться"? Перед кем поэту отчитываться? Только перед читателями. Что читатели будут делать с отчетом поэта? Только ЧИТАТЬ! Если, конечно, это настоящий поэт…
Относительно того, какой поэт Татьяна Кузовлева, сомнений, полагаю, нет. В ее "активе" семнадцать книг стихов, в том числе однотомник "Избранное", выпущенный издательством "Художественная литература" в 1985 году — что, по негласным законам поэтической иерархии не столь давнего прошлого, означало безусловное признание творческих заслуг. Но даже имея столь солидный "архив" стихотворных сборников (и бесчисленное множество публикаций), Татьяна Кузовлева не собирается почивать на лаврах. Подтверждение тому — в руках у читателя.
Это — вступительное обращение Татьяны Кузовлевой к очередной ее книге:

И, заручившись готовностью автора на такую глубинную, такую, можно сказать, родственную исповедальность перед своим читателем, обратимся же к ее книге с таким вызывающим названием. "Между небом и небом" — это ведь совсем не то, что между небом и землей, небом и улицей, небом и двором, даже не то, что между небом и письменным столом. Стоит ли понимать так дерзко, что для Татьяны Кузовлевой основным рабочим инструментом (гладкой горизонтальной поверхностью для письма) служит небосвод? Почему бы и нет?..
В книге "Между небом и небом" пять крупных стихотворных глав. Они датированы и являют собой эдакую летопись непростого бытия поэтессы. Для полноты сходства с "хроникой" перед каждой главкой приведены выдержки из статей и рецензий, аутентичных времени создания стихов. Начинает летопись… кто бы вы думали? Михаил Аркадьевич Светлов, наставник, которого юная Татьяна называла "Мастером" (ему посвящено стихотворение с таким названием: "О Мастер, научи меня лепить, / дай мне секрет смешения природы…). А продолжают другие современники: Тамара Жирмунская, Леонид Жуховицкий, Римма Казакова, Алексей Гелейн. На мой взгляд, цепочка "памятных узелков" крепко завязана со стихами Татьяны Кузовлевой и выглядит вместе с ними очень органично. А то, что в книгу включены некоторые личные фотографии, только то и подчеркивает, что ничто человеческое "небожителям" с Парнаса не чуждо, так как у них имеется и вполне человеческая биография.
Названия глав говорят сами за себя: "Этот город называется Москва…" (1960-е гг.), "Двое на планете" (1970-1980-е гг.), "Кому повем печаль свою…" (1990-е гг.), "Письма из холодного дома" (вневременье) и "Родиться в России…" (2000-е гг.). Каждое название главы, нетрудно догадаться, являет собой цитату. Стихи, конечно же, тщательно отобраны. Все они знаковые для творчества Татьяны Кузовлевой.
Например, первым в книге поставлено одно из лучших, на мой взгляд, русских лирических стихотворений ХХ века "Истина" ("А она ломала руки, как лучи, / и срывала цепи бусинок с ключиц. / И лежали они весом в шар земной / на прямых ладонях Истины самой"). Вторым — "Аленушка" ("Талантлива и своенравна / Аленушка моей страны"). Об этих двух стихотворениях в 60-е годы писала газета "Вечерняя Москва" как о проявлениях "чудесного поэтического дара" студентки пединститута Татьяны Кузовлевой, прозвучавших недавно на дебюте в ЦДЛ.
Кстати, совершенно справедливо заметил в той статье рецензент Николай Панов: "Чтобы почувствовать силу и прелесть стихотворения "Истина", нужно прочесть его целиком". Время шло, стихи Татьяны Кузовлевой менялись, но их поэтическое наполнение, их искренность, полифоничность, возвышенность и утонченность чувств и почти мистическая способность к перевоплощению в своих героев остались "визитными карточками" поэтессы по сей день. Приводя в этой рецензии частые цитаты, я рискую невольно разорвать нежнейшую ткань словесно-эмоциональной вязи… Правда, совсем без цитат не обойтись. Как, если одна из цитат вынесена в заголовок к рецензии?..
Нежность и задушевность присущи и нынешним творениям поэтессы. Однако нельзя не заметить, что год от году росткам нежности все труднее пробиваться сквозь тяготы бытия. Недаром "лихие девяностые" объединены в личной летописи Татьяны Кузовлевой молитвенным выдохом: "Кому повем печаль мою?.." А стихотворения из главы "Родиться в России" буквально дышат нам в лицо горечью сопереживания: "…И слушать, как душа кинжально / о вас, оставленных, грустит".
Со-переживание — кому? Не все ли равно читателю, если ВСЕ РАВНО в высоком смысле непереборчивости сочувствия (всем, нуждающимся в нем!) поэтессе?..

Именно так, без восклицательного знака — без лишнего пафоса, потому что иначе жить и чувствовать невозможно.

О литературной составляющей стихов Татьяны Кузовлевой могу с полной уверенностью заявить: это не "современная" поэзия. Приемы и методы, которыми пользуется поэтесса, не сильно модернизированы со времени того дебютного выступления в ЦДЛ, когда "старик Светлов ее заметил…". По привычке "шестидесятников", Татьяна Кузовлева обращает приоритетное внимание на содержание, на смысловой и энергетический посыл стиха. Литературные экзерсисы являются для нее лишь средством достижения цели — докричаться или "докликаться" до сердец своей аудитории. Примерно так, как используется рупор или мегафон, чтобы обратиться к многотысячной толпе. Игра со словом для Татьяны Кузовлевой никак не самоцель. Что не исключает мастерской, осторожной работы со словом, изящного подбора рифм, уверенной игры с ритмикой и умелого использования выходящих из литературной моды (а жаль!) дольников.
И слава Богу!.. Может быть, я ретроградна, но мне было очень радостно читать строки, написанные, что называется, сердцем — хотя "написан сердцем" это штамп, моветонный для такого автора. Поэзия Татьяны Кузовлевой кажется мне весомым доказательством того, что можно творить НАСТОЯЩЕЕ, сознательно оставаясь за быстриной современного литературного мейнстрима.

Немаловажно, что книга Татьяны Кузовлевой "Между небом и небом" не только составлена грамотно, но и подготовлена к выпуску и выпущена весьма профессионально. К сожалению, это не так часто бывает с поэтическими сборниками в последнее время… Я не могла не отметить этого приятного исключения из правил. В противном случае, боюсь, мелкие недостатки допечатной подготовки отвлекали бы от чтения и невольно могли бы разрушить очарование этого процесса.

Прочитав третью книгу этого — вне-, транс-, надформатного? — автора (Наталья Рубанова, "Люди сверху, люди снизу": М., Время, 2008.; одноименная повесть входила в шорт-лист премии им. Б. Соколова и номинировалась на премию И. П. Белкина), я, без преувеличения, месяца три думала, какую же ассоциацию она у меня вызывает. И чем глубже "цепляла" меня как читателя и как вероятного рецензента причудливая вязь трех повестей (жанр, впрочем, не совсем четко очерчен — быть может, это вопрос иного литературного "расследования" по причине, опять же, вне/транс/надформатности сих весьма необычных и жестких текстов, которые не так-то просто уместить в прокрустово ложе привычных литформ, да и не нужно), объединенных единой обложкой с концептуальным рисунком — манекены с откровенными швами вместо суставов * (* — Фотосюжет: Сильвана Ведеманн, Роттердам.), — тем сильнее хотелось найти разгадку. Что же напоминает интеллектуальная рубановская "игра в буковки" с таким интригующим названием?.. (Впрочем, игра ли? Если рассматривать сочинения Натальи "под микроскопом", то легко обнаружить, что это и не игра вовсе, но вполне осознанный образ мышления и, как следствие, существования в текстовом пространстве… а может, и в пространстве реальной жизни — той самой "живейшей из жен", ставящей на авторе (или автор — на ней?) — "острые опыты": никакой анестезии).
Разгадка пришла неожиданно и поначалу показалась, честно говоря, идиотской.
Гантель.
Еще раз, медленно, пошагово.
Книга Натальи Рубановой "Люди сверху, люди снизу" в продольном сечении напоминает гантель. Тем, как она сконструирована:
— "тяжелая" по содержанию, богатая по словарному запасу, разновекторная по эмоциям повесть (а может, маленький роман, волею автора распадающийся на паззлы) "Люди сверху, люди снизу" с открытым, распахнутым настежь финалом, который заключительной фразой "Полный абзац" превращает ее в бесконечное рондо (вариант — болеро); предмет и образ с любой точки зрения округлый;
— легкая, стремительная, расположенная вдоль оси линейного развития повесть "Школьный роман". В допечатной версии — "Школьные годы чудесные" с эстрадным эпиграфом "Окончен школьный рома-ан…". Хозяин — барин, издатель — божок, но мне "старое" название казалось точнее и милее. Может быть, его пересмотрели из-за невольной "эпохальности" замаха на все "школьные годы чудесные", а там всего-то несколько — как, быть может, написала бы Рубанова — "школолет" проходит (ср.: "трудодень, "человекочас"…). И снова загадка: почему роман, когда уж тут-то перед нами самая настоящая повесть? Прелестнейшая (именно это слово, господа литераторы) повесть, насыщенная редчайшим в русской литературе "Легким дыханием" (да-да, тем самым!) — безмятежным взрослением, несломленным зарождением первого чувства. Сразу вспоминается Л. С. Выготский со своим структурным  анализом "Легкого дыхания", со всеми доказательствами неизбежности всех событий рассказа… Но внутренние оси "Школьного романа" предназначены для других схем, нежели оси "Легкого дыхания", и поэтому у повести есть продолжение;
— опять весомая, многослойная конструкция (в жанре, изобретенном автором, — нероман вполоборота) — "Эгосфера"; в переводе на рабоче-крестьянский название означает "Я в собственной сфере", или "Я в шаре"; аналогии круглые, тяжелые, с железным призвуком-пристуком.
Завершающий штрих "бредовой ассоциации": первая и третья повести в книге "Люди сверху, люди снизу" (одноименная и "Эгосфера") не отягощены так называемым позитивом, столь часто искусственно насаждаемом. Они, эти тексты, прямо-таки привязывают к земле сей спортивный снаряд. Иначе книга воспарила бы в эмпиреи, где читать ее из нашей оси координат — все равно что смотреть на солнце: до боли сощурившись, до обидного обессилев в противостоянии…
Насколько в случае с мозаичным рубановским письмом можно говорить о наличии сюжета, продуманном выстраивании композиции и превалировании рассудочного восприятия прозы над суггестивным — настолько два сюжетных стержня "Людей сверху, людей снизу" и "Эгосферы" схожи (случайно? нарочно?). Они, сюжетные эти основы, казалось бы, убийственно просты, как и сама правда — бытие приезжего (читай  "эмигранта") в столице. А Москва, как леди истинно "железная", влажным глазам, особливо "эмигрантским", не верит; позади — убожество да скудость иного бытия, и она-то, знакомая с детства (но так и не ставшая "привычной"!) рутина, пугает, отталкивает и требует от персонажей цепляться за единственно возможное "здесь и сейчас" всеми четырьмя. А вот события прямой, линейной, даже, рискну сказать, задушевной повести "Школьный роман" происходит  совсем в другой Москве. В Москве этой нет страданий "своих", российского розлива, эмигрантов и гастарбайтеров — да и самих гастарбайтеров с эмигрантами тоже закономерно нет, ибо на первый план выходит юношеская любовь, которой положено, по законам бытия, быть романтичной, стройся роман хоть на Альфе Центавре…
От зримости образа гантели, увиденного внезапно, стало даже несколько страшно. Потом вдруг подумалось: а ведь такая трактовка пришлась бы по вкусу героям Рубановой — и лапочке Аннушке из города N, превратившейся в Анну Удальцову в ходе "битвы за City" (довольно успешной, если убрать "личное" — но как уберешь?..), и дизайнеру Savve Pe4onkiny, смертельно боящемуся возвращения на Октябрьский проспект в унылые подмосковные Люберцы… Потому как их сознание парадоксально и готово к восприятию множества символов извне — лишь бы символы эти вели их по жизни "туда", а не "обратно". Однако в бесконечном движении "туда" герои Натальи Рубановой неизбежно замыкают концентрические круги. Накладываясь один на другой, круги их бытия, круги их ада и формируют объемные тела, представившиеся мне противовесами гантели…
Поправочка: жанр "Люди сверху, люди снизу" определен автором как "текст, распадающийся на паззлы". Действительно, эта пространная повесть — или лаконичный роман — состоит из деталей разной величины, формы и происхождения. Некоторые из них происхождения неземного (беседы Аннушки с Богом), некоторые — техногенного (Аннушкино прошлое, частично — настоящее, самую малость — будущее штампует и унифицирует некая Реанимационная Машина). Возможно, анализируя эту композицию, следует говорить не о плоскостных кругах — витках спирали или дисках штанги, — а о конструкторе типа "Лего", россыпь которого, будучи собранной автором тысячью и одним способом, все равно даст в сумме округлый увесистый предмет.
Но подлинным содержанием прозы Натальи Рубановой, безусловно, являются не приключения и даже не души героев, созданных воображением многообещающего "ловца слов", он/а же автор/аффтар. Подлинные сюжетные линии "Людей сверху…" и "Эгосферы" — ЖИЗНЬ СЛОВ. Всякий, кто прочитает хотя бы страницу из этой книги, наверняка с данным фактом согласится. На минимальном отрезке печатной площади автор умещает количество суверенных существований и гармоничных сосуществований слов, стремящееся к бесконечности — так бесконечна и философская трактовка самого существительного "слово". Концептуальный подтекст творчества Рубановой — "логос" в его первозданном, античном смысле. Можно сказать, в "неискушенном" еще смысле речи или слова: одновременно внешней формы и содержания речи, ее смысла или мысли, связывающей отдельные ее части. Античные философы, навеки для нас безымянные, неведомые учителя Гераклита, скептиков, киников и стоиков, на заре цивилизации свято верили, что "логос" ( λóγoç ) означает "рассуждение" как в объективном, так и в субъективном смысле. И "слово" о каком-либо предмете, и способность рассуждения вообще. Это позже явился Гераклит и сообщил потомкам, что вся природа устроена согласно "истинному рассуждению", открытие которого составляет задачу философа — и поиски "истинного рассуждения" заняли умы человечества и увели их от изначального понимания "логоса" в бесчисленность построений... Но у Натальи Рубановой какое-то архетипическое чувство логоса как слова. Она познает мир исходя из познания слов — почти чувственного познания, если угодно: слова-клавиши, слова-тела, слова-листья… Примеры? Сложно. Для этого надо переписать практически все, что уже опубликовано автором, потому как в морфологических цепях на древе рубановской прозы невозможно пропустить ни одного звена…
Ну вот, скажем, простенькое: "Анна недовольно идет по улице. Улица довольно идет по Анне…". Или посложнее: "И все же Аннушке нашей не суждено остаться со своими мыслями; ей негде остаться с ними, и автору, кто бы он(а) ни был(а), действительно жаль…". Или — маленькое, да удаленькое: "блянцевый журнальчик" (у компьютера парятся мозги, и он предпринимает тщетные попытки исправить фривольное написание на "глянцевый"; а читатель, пока еще обладающий не электронным разумом, довольно похохатывает)…" — и так далее.
Иногда рубановская интонация напоминает упоительный язык Льюиса Кэрролла — да, вот так: почувствуйте эту горькую иронию — не в нее ли, словно в кандалы, закован острый опыт, поставленный автором на себе — чистого любопытства ради?.. "Варкалось. Хливкие шорьки / пырялись по наве, / и хрюкотали зелюки / как мюмзики в мове…".
Да и как еще можно описать с точностью жирных и липких зверьков — помесь хорька, барсука и штопора (шорьки)?.. Уж коли где-то есть объективная реальность, в которой они существуют, то должно быть и Слово, обозначающее их — или же, в соответствии с первоначальной философией Логоса, эти чудики существуют уже потому, что кто-то придумал для них название… Точно так же и Вселенная Рубановой: стоит, будто на спинах китов, на словах, так тесно переплетенных с реальностью, что их уже не распутать. А нужно ли решать — что первично/вторично? Автор уловил главный закон бытия: без Слова нет Жизни (нет, стало быть, и Реальности — точнее, того, что под нею каждым из нас подразумевается).
Чем дольше я размышляю над книгой "Люди сверху, люди снизу", тем крепче моя уверенность в том, что этот стильный томик действительно являет собой некий эталон гантели. Снаряд для тренировки литераториата (получилось ли у меня хоть немного так, как у Натальи?), способный при необходимости стать оружием. Мощным оружием в борьбе Слова за свои права.