Ирина Голубева
Здесь тишину называют по имени
ПЕТЕРБУРГ
Здесь тишину называют по имени
ПЕТЕРБУРГ
Петербургский особняк, «розовая» комната.
За окном — страницей драмы — страна.
И любимая ты, и незаконная,
как всегда верна, не всегда жена.
Вслух — нельзя! Дом тих, как скит, лишь перо скрипит,
да поглядывает Спас из угла
на стихов свободных щедрые россыпи,
тем свободнее, чем злее зола.
За окном — страницей драмы — страна.
И любимая ты, и незаконная,
как всегда верна, не всегда жена.
Вслух — нельзя! Дом тих, как скит, лишь перо скрипит,
да поглядывает Спас из угла
на стихов свободных щедрые россыпи,
тем свободнее, чем злее зола.
* * *
Здесь тишину называют по имени.
Аплодисменты стекали по линиям
ярусов к сцене. Часами каминными
пробило: За упокой.
Смолкли подмостки — за лесом, под инеем…
Вещего слова печальные Пимены,
красной рекой отсекли вас от нынешних.
Красной строкой.
Аплодисменты стекали по линиям
ярусов к сцене. Часами каминными
пробило: За упокой.
Смолкли подмостки — за лесом, под инеем…
Вещего слова печальные Пимены,
красной рекой отсекли вас от нынешних.
Красной строкой.
* * *
Здесь, как обычно, ветер, и так промозгло,
что дом освещенный кажется частью суши.
Согнуты руки мостов, обнимают воздух.
Век разговоров ушел, пришло время слушать
речь высоты — соборов, шпилей и памятников…
Здесь даже вода поднимает голову,
чтоб видеть дворы, в которых небо запаяно,
и лица мужчин, идущих притихшим городом,
а, может, и нас с тобою, вчерашних, завтрашних,
на хрупких мостках стоящих… Здесь сила нежности
откроет такие чистых созвучий залежи,
что дрогнет пред ними логика неизбежности.
что дом освещенный кажется частью суши.
Согнуты руки мостов, обнимают воздух.
Век разговоров ушел, пришло время слушать
речь высоты — соборов, шпилей и памятников…
Здесь даже вода поднимает голову,
чтоб видеть дворы, в которых небо запаяно,
и лица мужчин, идущих притихшим городом,
а, может, и нас с тобою, вчерашних, завтрашних,
на хрупких мостках стоящих… Здесь сила нежности
откроет такие чистых созвучий залежи,
что дрогнет пред ними логика неизбежности.
КАРАДАГ
Многогорбый верблюд Карадаг наклоняется к чаше луны,
брызги скользят по блестящей морской тропе,
изгибом тел отвечают ему валуны
и лебедь: «Можно испить, а можно пропеть!»
Рыба-петух здесь по утрам кричит,
и открываются поочередно, как окна, бухты…
Но возле тебя дышит огонь в печи,
катится плод, спотыкающийся об угли.
Несколько поздних лет покажутся в полутьме
легкой соломкой пляжа, сквозь сон просеянной.
Флора и фауна дружно уснут к зиме.
Приснится покой. И выпадет снег на севере.
брызги скользят по блестящей морской тропе,
изгибом тел отвечают ему валуны
и лебедь: «Можно испить, а можно пропеть!»
Рыба-петух здесь по утрам кричит,
и открываются поочередно, как окна, бухты…
Но возле тебя дышит огонь в печи,
катится плод, спотыкающийся об угли.
Несколько поздних лет покажутся в полутьме
легкой соломкой пляжа, сквозь сон просеянной.
Флора и фауна дружно уснут к зиме.
Приснится покой. И выпадет снег на севере.
* * *
Лазурь. Бирюза. Зодиак над бездной.
Вам знакома эта волна?
Она
элегантна!
Ею настигнута!
Е… Ю…
ВЕ… РЮ…
Есть… ЛЮ…
Есть Нечто
над дуростью, гордостью, счетом и вычетом —
не вымолвить! Не вымолить Вечность!
С верхней ступеньки взглянуть на нижнюю —
движутся
люди, годы, лазурные строчки…
И — холодком в позвоночнике —
кредо гор.
Вам знакома эта волна?
Она
элегантна!
Ею настигнута!
Е… Ю…
ВЕ… РЮ…
Есть… ЛЮ…
Есть Нечто
над дуростью, гордостью, счетом и вычетом —
не вымолвить! Не вымолить Вечность!
С верхней ступеньки взглянуть на нижнюю —
движутся
люди, годы, лазурные строчки…
И — холодком в позвоночнике —
кредо гор.
* * *
Петербург. Карадаг. Знак
Волошина. Миру — знак!
Волошина. Миру — знак!