«Рассказки» — новая книга московского прозаика Петра Ртищева, известного читателю по публикациям в журналах «Знание — сила», «Знание — сила. Фантастика», «Дети Ра», «Зинзивер». Тема, главенствующая в книге, как явствует из аннотации, — «сложные вопросы человеческого бытия, взаимоотношений мужчины и женщины». Это верно. Осмыслить окружающий мир, постараться вникнуть в суть явлений и процессов — это ли не задача человека пишущего?
Как и следует предположить, «Рассказки» представляют собой сборник рассказов (при желании, «Болото» можно назвать и маленькой повестью). Рассказов фантастических и реалистических. Впрочем, даже в фантастических текстах твердая основа бытия имеется. Вымысел и реальность переплетаются, так, как переплетаются фантастика и реальный мир. Порой они действительно очень близко слиты — например, в рассказе «Чирьевск» — хронологически рваном (герой переносится по воспоминаниям, словно находясь в машине времени!), но весьма любопытном с точки зрения поднимаемой проблемы. Исследуется не только переменчивость времени (а перемещения по памяти не явно, но заставляют задуматься над этим) — времен! Человек царской России, тогдашний профессор, Кущин Сергей Степанович, попадает в нынешние реалии, и только живое (это важно!) лицо старичка, торгующего книгами, привлекает его внимание. До этого люди, встречающиеся на его пути, были типичными — сытый ариец, презирающий кровосмешение (и все прочее неарийское), безразличный мужичонка-велосипедист, масса прочего люда, «что лишена мысли и воли, живущая исключительно страстями и образами», коих «объединяла мысль — поживиться». Но только старик заставил Сергея Степановича остановиться: «Вот у этого старичка в глазах теплилась жизнь. Старичок торговал старыми книжками, и понятно, что покупателей возле него не наблюдалось».
Встреча состоялась. Но это была не встреча прошлого и будущего. Чуть позже, когда старик приютил вынужденного беглеца (Кущин попал в Чирьевск не по своей воле, а, запрыгнув в вагон поезда, скрываясь от разъяренной толпы), выяснилось, что они были знакомы в той, иной, царской жизни. Основное действие разбавляют анахронические вставки, где описывается ближайшее прошлое героя (сиречь — из нашего времени). И нельзя сказать, что они (вставки) демонстрируют всю благость бытия. Словно за спасательный круг душа Сергея Степановича хватается за этого старичка «из тех, кто зимой и летом, во всякую погоду, одет в овчинный полушубок, цигейковую шапку и валенки». Это — неявно, и не описано в рассказе, но — чувствуется, понимается между строк. Иначе зачем профессор отправился в дом к этому практически фольклорному персонажу, иначе зачем завязалась их беседа, произошло-таки узнавание?
Подробно и обстоятельно можно разобрать практически любой рассказ Петра Ртищева, благо поговорить есть о чем. Но важно заметить следующее: Пётр Ртищев не только переплетает фантастическое и реалистическое начала. Есть еще один мотив — немного неявный, но, на мой взгляд, достаточно важный в жанровом определении прозы Петра Ртищева. Это — ирония. Мягкая, не сатирического толка, не оскорбляющая, но — украшающая. Так, в рассказе «Запасный выход», описана печальная, в общем-то, ситуация. Человека «приложили» по голове чем-то тяжелым и ограбили. Но на противоположной чаше весов (иной прозаик сгустил бы краски, но здесь — иной случай), уравновешивающей: заботливый, но неумелый доктор Алимбеков Мурат Алимбекович («До того, как обосноваться в травматологии, он лечил от простатита глуповатых дам и от воспаления яичников стареющих мужчин»), философ Палыч, вместе с автором заимствующий идеи у титанов мысли, а также детинушка Тимофей, пахнущий отвратительно. Именно последнее обстоятельство впоследствии помогло герою рассказа Круглову догадаться, кто именно стал причиной его «обморока» — когда детинушка заглянул вместе с приятелем Круглова Любарским в гости к выздоравливающему, и вся гамма запахов — уже знакомых — обрушилась на беднягу.
«Ну, а как же женщины?» — спросит любознательный читатель. Конечно, не обошлось (и не могло обойтись!) и без них. В том же самом рассказе тайные, скрытые нотки в пострадавшей душе Круглова затрагивает… медсестра Лидочка. Она планирует навестить только что выписанного больного, проявляет участие, и… философская беседа детинушки и Любарского, травма, ее последствия и причины, перестают существовать для Круглова. Все отступает перед зарождающимся чувством…
Узнаваемые персонажи появляются в рассказе «О хорьках и прочих» — так, газета, в редакцию которой герой рассказа заходит к своему приятелю-редактору, называется «Познание — зло?». Думаю, не трудно догадаться, что за этой формулировкой скрыто «Знание — сила». Или все-таки не скрыто?
Поистине фантастические вещи происходят в рассказе «Неодолимая броня», где выясняется, что дворник Кузьмич (или, все-таки, Кузьмичи?), забулдыга Гаврилыч и подагрическая старуха — вовсе не те, за кого себя выдают, а пришельцы, лелеющие тайный план захвата мира…
Перечислять можно долго. Каждый рассказ Петра Ртищева — отдельная, вполне законченная история, и в каждом из них автор поднимает непростую проблему, зачастую — общественного значения. То есть — о нас с вами, обо всех нас. Но поиск этот вечен, а значит, у Петра Ртищева впереди еще немало часов счастливого творчества. Познание — бесконечно, и никак уж не «зло». Потому вопросительный знак мы, с позволения автора, снимаем.

Книга прозы (и совсем немного — стихов) Владимира Титова оставляет двойственное впечатление. С одной стороны — перед нами автор с четко сформировавшейся позицией, немалым жизненным опытом, умеющий отстаивать и — более того — убедительно преподносить собственное видение мира. С другой стороны, есть и недоработки. Полагаю, что книга нуждается в дополнительной редакторской обработке. Но при этом (многие наши авторы отличаются отменной редактурой, но гумусом внутри) книга привлекает к себе внимание, что особенно отчетливо ощущается на фоне бесполо-аморфных произведений, возводимых рецензентами в абсолют.
Вызывает уважение тот факт, что автор следует своему кредо из рассказа в рассказ, из стихотворения в стихотворение, не малодушничая, не укрываясь за литературными красивостями. Интеллект автора не довлеет над читателем, прозаическое полотно выстроено максимально упрощенно — доступно читателю. Но иногда из-под него пробивается мысль более высокая, более зрелая. Читатель вдумчивый тут же углядит намеки и аллюзии, психологическую игру, перекличку с писателями-предшественниками. Но упаковано все это в весьма специфическую упаковку — в традициях жанра хоррор (конечно, проза Титова шире этого сюжетно-ограниченного пространства, но стилистически — тождественна) с немалым вкраплением секса, мордобоя, аниме, хентая и фэнтези.
А самое интересное, что некоторые рассказы Владимира Титова «Возвращение Ильзы», «Овраг» (в особенности), «Превращение» — вполне могли бы попасть под одну обложку, к примеру, «Лучших хоррор рассказов XXI века».
Книга Владимира Титова читается легко. Автор пишет «авантюрно»; быстрая смена действующих лиц и декораций, установка на action не дают читателю заскучать, а непредсказуемость концовок сохраняет интригу до самых последних строк. А два ингредиента, секс и «мясо», поддерживают читательский интерес, падкий на «подробности». Я повторяюсь не случайно — Варлам Шаламов в статье «О прозе», предваряющей его «Колымские рассказы», отмечал, что обдуманный повтор — не столько упущение автора, сколько концентрация читательского внимания на основном. Итак, повторяюсь, перед нами перспективная (в коммерческом русле, в первую очередь) проза. За исключением нескольких но.
Уже первый рассказ «Овраг» поражает наполеоновскими замыслами героев — дабы отомстить девице-изменщице друзья (Петя и Родион) разрабатывают «гениальный план» мести. «— Ну и кого ты хочешь наказать? Его, ее или обоих?» Разумеется — «его», поскольку «она» для персонажа уже умерла. Но наказать надо с умом, не просто «грохнуть» в темном переулке, а «чтобы потом до смерти в постель ссался и просыпался с криком». То есть — напугать. Похоронить заживо, а на следующий день освободить — такая идея приходит к мстителям.
Между прочим, их образ выписан вполне жанрово. Родион — «рослый и мускулистый», с «качалкой» — на «ты», увлекавшийся кикбоксингом и стрельбой, вынашивающий мечты о боевиках, где хотел бы сыграть «плохих парней». Петя — субтильный, «тощий и рыхлый одновременно» паренек из семьи интеллигентов, всем стилях на свете предпочитающий стиль эмо. Короче, та еще парочка, взаимодополняющая друг друга.
А когда объединяются ум и сила, желание мести и дьявольская изобретательность, появляется… гитлербункер — закопанная в землю бочка, из которой, дабы не прекращать подачу воздуха, на поверхность протянулся обрезок водопроводной трубы.
Не стоит и говорить, что план Родиона и Пети был мастерски исполнен. Жертва (Руслан) была схвачена, оглушена и доставлена прямиком к гитлербункеру. И когда Руслан понял, что его хоронят живьем (да еще и «с прибавкой» — здесь будет твоя могила), лес огласила мольба: «ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ! ВЫПУСТИТЕ! ГАДЫ, СВОЛОЧИ! ПОЖАЛУЙСТА! ТВАРИ! ВЫПУСТИТЕ! МИЛЕНЬКИЕ, ХОРОШЕНЬКИЕ! ПОЖАЛУЙСТА, ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ! А‑А‑А!!!»
А дальше пришел черед мистики. В «благополучном» свершении мести у меня, как у читателя, не было сомнений с самого начала, но вот то, что было дальше — оказалось непредсказуемым.
На следующий день, когда Родион отправился освобождать незадачливого «кавалера», он обнаружил в гитлербункере истлевшие кости. «За двадцать часов Руслан истлел как за двадцать лет».
«Родион постарается это забыть.
Главное — держаться подальше от лесного оврага, лежащего над разломом земной коры, по которому из центра Земли струится смертоносное излучение. От оврага, который нет-нет да назовут по старинке Марьянкин Лог. Где в незапамятные времена ворожили угрюмые служители Мораны, Богини Смерти. Где копится мрачная Сила, послушная словам проклятий, ждущая того, кто вольно или невольно призовет ее к действию».

В других рассказах Владимира Титова также найдется место и для мистики, и для хитроумных замыслов, и для загадки. В «Превращении» подруга протагониста (действие идет от первого лица) Манечка ведет себя странно, много кушает и сильно толстеет — внутри нее растет дракон, а сама она — инкубатор. Правда это выясняется в самое неподходящее время, когда в домик «благополучной» пары пробрались грабители. В «Возвращении Ильзы» речь идет о старинном проклятии, превратившем прекрасную девушку в скелета, и только сила любви способна его, проклятие, снять. В «Призраке любви» происходит — после долгого расставания — встреча двух возлюбленных, заканчивающаяся, помимо кровавой «разборки» (думаю, сцена второй встречи «компании» с Филом выглядит, учитывая травмы «врага», неестественным перебором), мистической трансформацией главных героев — они становятся призраками.
Подводя итог (мы намеренно не говорим о стихах, поскольку они занимают несущественное место в книге и являются, скорее, дополнением, чем полноценной частью сборника), отметим — рассказы Владимира Титова созданы в жанре, крайне скудном на сегодняшний день, но весьма перспективном — и с коммерческой стороны, и с литературной. И если первое — епархия издателей, то второе — первостепенная задача автора. Все предпосылки для творческого роста (и существенного!) у него имеются.

Природная лирика, если судить по толстым литературным журналам, сегодня непопулярна. Как исчерпавшая себя? Как «преодолевшая»? С экономической точки зрения это звучит абсурдно. Потому что при отсутствии предложения налицо спрос. Особенно в провинции, где живут простые, но мудрые в этой своей простоте люди — не элитные круги интеллектуалов, а… читатели. Само это слово произносится ныне с придыханием, поскольку, и тому порукой дискуссия в конференц-зале «Знамени», столичная аудитория это порядка 500 человек, мерно кочующих с одной поэтической площадки на другую, да и те — сами, преимущественно, что-то пишут («Знамя», № 2/2012 год).
Сборник стихотворений Татьяны Кайсаровой «Волшебство и таинство Валдая» никогда не будет оценен в этой среде, да это и не нужно автору, поскольку у нее есть куда более благодатная почва для поэтических посевов — читатели; как тонко подменила Елена Зейферт — ценящие красоту в простоте («Литературные известия», № 10/2009 год). Хотя слово «простота» — не совсем точное, оно коварно тем, что может таить в себе и дело, и поделку. Но можно ли обмануть жителя Валдая, того, кому посвящены эти строки:

Мне вовсе не хочется стать в этой статье защитником поэтики Кайсаровой, тем более был бы неверным путь предпочтения. В сущности, для всеобщей гармонии развития на поэтическом поле должны быть представлены все цветы и травы. В противном случае отечественная — во всяком случае, «легитимная» словесность — может скатиться в производство текстов, о чем предупреждает мудрый Кирилл Ковальджи:
«С недавних пор как по команде в мировой поэзии большинство поэтов перестали писать стихи и даже все дальше стали отходить от верлибров, которые держались на скрытом ритме, строгом выборе слов и свойствах того или иного языка. Глобализация? Стало очевидно, что перейдена некая качественная граница: родилась и размножается новая форма сочинительства — тексты. Тексты уверенно завоевывают литературное пространство. Экспансия или агрессия?» («НГ Ex Libris» от 14 июня 2012 года).
Нет достойных поэтов‑пейзажистов — ищите; нет достойных публикаций созидателей любовной лирики — бросьте клич, только не говорите, что их больше нет, что не пишет о любви никто и жанр отмирает сам по себе («Знамя», № 11/2011 год). В потоках гумуса разглядеть подлинное много труднее, чем выбрать из словесной эквилибристики тот поток (созидательный!), который войдет в одну струю с другими. Будет гармоничным, но — на сильно обделенном поле гармонии.
Не берусь давать оценки поэтике Татьяны Кайсаровой, но уверен, что ее голос на поэтической карте страны не просто нужен — необходим (а для прочих напомню истину о несогласии с мнением другого, но готовности отдать жизнь лишь за то, чтобы оно, мнение, прозвучало).

Что-то мистическое, даже языческое есть в этих строках, да, собственно, и в культе природы — в верованиях наших предков, бывших в чем-то мудрее нас, грешных. И вот эти исконные строки, наполненные символами, выведенные простыми словами, подбираются близко-близко, перекрывая роящиеся в голове словоформы, успокаивая, но и предупреждая: пойдешь на зов — не вернешься.
Но из детали, из фрагмента, верования, живого, что окружает и зовет к себе, рождается и что-то большее — глобальное, общечеловеческое, поэт пытается выстроить свой космос:

У меня родилось другое слово, другой эпитет: «сиюминутен». И на этом соединении сиюминутности и вечности и зиждется поэтика Татьяны Кайсаровой. В этом ее удача, в этом же и крест ее. Но на этом пересечении и прорывается голос; голос природы и самой Татьяны Кайсаровой, исконный (если не сказать истинный) и подзабыто-отодвинутый сегодняшними реалиями. Но вместе с тем — как мы уже говорили — нужный.

Книга Людмилы Строгановой «Лохматые истории» — добрая, я бы сказал человечная, если бы ее главными героями не были животные. Это книга о заботе и сострадании, об ускользающих чувствах и качествах, что практически полностью выветрились из текстов современных прозаиков, адептов нового реализма.
Я не сказал бы, что все «лохматые истории» заставили меня, как читателя, сопереживать. В каких-то рассказах, например, в «Дасике», кошачий образ показался неправдоподобно натуралистичным — автор наделила кота поистине человеческими мыслями и логикой. Метафизика такова, что живое существо, будь то кот, пес или человек — равно испытывает лишения, равно мучается, равно болеет. Отождествление боли, потери, страданий и скитаний заставляет задуматься и проникнуть куда глубже представленного изначально текста.
Все, в конечном счете, налаживается, Дасик, а затем Пятнышко, кот из следующего рассказа, находят любящих хозяек, за которыми просматривается сам автор, судя по всему, безнадежно (но не безответно!) влюбленный в своих питомцев. И если основной задачей рассказов было вызвать чувство сострадания, автор с ней, безусловно, справился.
Самым трогательным и сильным (по воздействию на читателя) рассказом мне показалась «Волна». Это история об отважной собаке, ценою зрения и здоровья ринувшейся спасать ягнят в горящем скотном дворе. Казалось бы, рухнувшая крыша скотного двора поглотила под собой Волну и все живое, но, через некоторое время… «Вдруг под крыльцом я услышала тихое поскуливание… <…> Я опрометью сбежала по ступенькам вниз и стала звать Волну. Волна отозвалась едва слышным стоном, но из-под крыльца не выходила <…> … лежала на животе, морды у нее почти не было — сплошная головешка. Уши, нос, вся шерсть сгорела, глаза были закрыты. Я застыла от ужаса увиденного, смотрела на почти обуглившуюся любимую собаку и потеряла дар речи».
Собаку из сострадания хотели пристрелить, но девочка — от лица которой ведется рассказ — отстояла отважную любимицу, и вскоре врач, прописав лекарства, вынес вердикт: «Если через три дня собака не умрет, то выживет, но будет слепой». Страшный прогноз оправдался на половину — собака выжила, но от еды отказывалась, «только тихо и жалобно скулила». А через десять дней исчезла.
Казалось бы, вот и финал истории. Но… спустя зиму и весну (не будем забывать, что история не выдуманная) собака вернулась… Вернулась туда, где само место связывало девочку с нею — на тот самый берег, где они носились наперегонки, и, казалось, не было на свете существ счастливее… «Радостные и счастливые, вдоволь навалявшись в густой прибрежной траве, мы возвращались с ней под вечер все в репейниках, занозах и ссадинах. Мама для приличия ворчала на нас, смазывала мои ссадины топленым коровьим маслом и, доставая репейники из шерсти Волны, приговаривала: “Ладно, она еще маленькая девочка, а ты-то ведь умная большая собака, и туда же!”».
Это — воспоминания о счастливом прошлом. Реальность (встреча!) оказалась куда жесточе. «Я встала, повернулась и обмерла — напротив меня сидела страшная собака, вернее, не собака, а какое-то чудовище. На морде у нее почти не было шерсти, вместо ушей торчали какие-то бугорки, глаз тоже не было, бока и хвост были голыми, покрытыми как будто коростой, через которые торчали ребра. Я пришла в себя от шока и поняла, что передо мною Волна. Я не прошептала, а почти выдохнула: “Волна, это ты?!” Собака вильнула обгоревшим остатком хвоста и направилась ко мне навстречу. Я боялась дотронуться до нее, она сама лизнула мне руку, и я не выдержала, упала перед ней на колени, обняла ее за шею и расплакалась громко и безутешно».
Эта сцена действует на читателя, каким бы искушенным он ни был. Именно здесь, в этом сравнении — ж?изни до и жизни после — драматизм рассказа достигает апогея. И перед читателем встает не только Волна, но и вся жизнь человеческая (и собачья тоже). Когда здоровье и красота идут рядом с немощью и уродством. Когда подвиг и широта души (даже собачьей!) могут оказаться облечены в неприглядную и даже отталкивающую форму.
Мораль, которую автор вложила в «Волну», равно как и в другие рассказы, — скрытая, но добирается до читателя, чье сердце способно и готово сопереживать. Помните, у Агнии Барто: «Уронили мишку на пол, / Оторвали мишке лапу. / Все равно его не брошу — / Потому что он хороший». Стихотворение исполнено мудрости, поскольку учит не бросать друга, быть терпимым, не предавать, даже если с другом случилось несчастье. Подобный посыл чувствуется и в этой светлой, доброй книге. «Лохматые истории» — своеобразный ответ нашему жестокому и безжалостному веку; в них отражено, что каждый человек способен привнести в мир немного добра, теплоты и сострадания. Важно только научиться видеть чужое горе.