Я вечернюю лошадь загнал,
и, бедняга, как водится, сдохла.
Но меня похвалил генерал,
и меня похвалила эпоха.

"Молодца!", — генерал мне сказал.
"Так держать!", — мне сказала эпоха.
И поэтому я завязал
с этой жизнью, которая сдохла.

Тяжело уберечься
от соблазна: да-да;
будь то речь или речка —
не впадать никуда.

В подрастающем сыне
видеть страхи отца.
Не впадая в унынье,
течь и течь до конца.

И молиться на вереск
и к ромашке припасть,
и в любовь, будто в ересь,
окончательно впасть.

Крестики, нолики.
Нолики, кре…
Люди, как кролики,
в этой игре.

Время прожорливо.
Смрадно. Темно.
Ширево. Порево.
Крестики, но…

Лики на постере,
нет, не темны, —
это — о, Господи,
светимся мы.

Небо июльское, и облака
белобороды, как рав;
в кружку с черникой налей молока,
сахар по вкусу добавь.

"Я, — напиши на березе, — здесь был!"
Чудом остался живой.
Но пригубил черно-синих чернил
и закусил сон-травой.

Как стемнеет — выходит на дело, —
обывателя сводит с ума,
в белом платье на голое тело
отмороженная зима.
На свободе чуть больше недели. —
но уже натворила делов.
И блатную муз?ыку метели
у камина мурлычу без слов.

Конькобежец — крылатое чудо,
руки за спину, а голова
автономно от тела, покуда
под тобой Амстердам и Москва.

Но мозгами на льду пораскинешь, —
и уже ничего не болит.
И ошибочно фотофиниш
победителя определит.

Веришь, нет, — ни о чем не прошу,
не взаправду и не понарошку;
одичавшее время чешу
нежно за ухом, будто бы кошку.

На диване свернулось клубком.
Ай да время — мурлычет как кошка.
Я поверил — дурак дураком,
а оно убежало в окошко.

Крути направо и налево
настройку битых два часа
и, как с небес, услышь из VEFa
сквозь треск глушилок голоса.

И утоли свои печали
и заглуши свою тоску,
чтоб даже птицы замолчали,
настроенные на Москву.

И только — ночь и только — Сева,
и сон кошмарный про страну.
Кручу направо и налево
и вслушиваюсь в тишину.

Раз… и снова очарован,
навсегда и до конца;
возвращается с уловом
зверь, бегущий на ловца.

И ловец, чуть-чуть помятый,
но счастливый, что живой,
не торопится в обратный
путь, рискуя головой.

Потому что больше смерти
он боится тишины
одиночества при свете
окровавленной луны.

На золотом крыльце сидели:
царь, царе… etc;
пиво пили, раков ели
и плевали на царя.

Все плевали… Лишь сапожник
не плевался на царя,
забулдыга и безбожник
дело делал втихаря.

Из любви к царю? К отчизне?
Почему? По качану.
Может, просто в прошлой жизни
израсходовал слюну.