И, наконец, уже к вечеру мы достигали дерева светлого, именуемого Древом грусти, чьи листья
чистым ясным своим перезвоном
затопляли на закате и небо и землю.
И, растянувшись в тени ветвей, лежали так день,
Может, два, может, больше, гораздо больше,
глаза открыв широко и руки сложив на затылке,
и в ясное небо глядели, а в небе ни тучки, ни птицы...

Вам не узреть моего лица, потому что
лицо мое слишком близко от вашего. Добро и зло,
часть и целое, свет и тьма и этот бесконечный путь,
что кончается во всех вещах.

Вам не узреть моего лица и не почувствовать
тени, потому что тень моя постоянно у вас в тени:
добро и зло, часть и целое, свет и тьма,
и этот бесконечный путь,

что кончается во всех вещах.

Я из тебя воздымаюсь
как из глаз слепого
с усилием воздымается
вечером колокол слез
и в тебя погружаюсь
как погружается
в глаза слепого
колокол слез!

Они пришли и нанесли ему на подошвы
кресты из песка.
И сказали:
Теперь ступай в пустыню,
гряди по водам…

Ты бьешь по воде кулаком,
но лица своего не коснешься.
Ты суешь обе руки в воду,
но лица не коснешься.
...Как медный пятак,
оно скользит,
погружаясь
все глубже и глубже.

(картина без рамы)

Стоят три обезглавленных ангела
на обочине желтого поля.
Над ними сочится вечер.
Первый ангел зеленый, как травы,
второй красный, как пламя,
третий дымно-лиловый, словно Луна.
Головы их упали на землю,
и вокруг вырастает трава.

Первый держит в руке трубу,
но у него нету рта, чтоб в нее протрубить.
Второй держит меч,
но у него нет сил, чтоб поднять его к небу.
У третьего в руке огненная сфера,
и в сфере растет трава.
Пары влюбленных собрались вокруг них
и танцуют в траве.

Лежат три обезглавленных ангела
на обочине желтого поля.
Первый зеленый, как травы,
второй красный, как пламя,
третий дымно-лиловый, словно Луна.

Головы их упали на землю
и вокруг вырастает трава...

На дворе среда тоскливая, серая,
день, в который я в одиночестве расхаживаю по комнате
свежевыбритый и нарядный,
то и дело бросая
беспокойные взгляды на улицу.
Но вот и ты
осторожно спускаешься по ступенькам трамвая
в роскошном-роскошном зеленом платье
и медленно-медленно пересекаешь улицу
и еще медленнее поднимаешься по лестнице
и тихо-тихо открываешь дверь
В то время как я продолжаю прогулку
свежевыбритый и нарядный
с отеками под глазами
и таким печальным лицом.
И теперь вот и ты
осторожно-осторожно спускаешься по ступенькам трамвая
и медленно-медленно пересекаешь улицу
и, наконец, тихо-тихо поднимаешься по лестнице
в то время как я по-прежнему расхаживаю по комнате
свежевыбритый и нарядный
заложив руки за спину
невероятно серьезный...

Он говорил мне о славе угасшей Рима,
о великих софистах Греции,
об Афинах, Милете и Спарте.
Я расспрашивал его о печали Нерона,
о меланхолии Калигулы и Гелиогабала.
Он продолжал о Цезаре, о Сократе
          и кончал Наполеоном и Ницше.
Я спрашивал о сомненьях святого Петра,
о беспокойном сердце Иуды,
о тяжком недуге Пилата.
Воды Бахлуя текли беспокойные, мутные,
на небе собирались черные тучи.
Так мы шли по безлюдным улочкам в Яссах,
под вечер, в начале пятого.
Он — в английском костюме, при галстуке,
я — бородатый, с растрепанными волосами.