Из больницы Валентину Ивановну крылья несли. Сегодня на месткоме поставили ее в очередь на двухкомнатную квартиру.
«Подергались, правда, но ведь доче уже девятнадцать. Слава богу, старшая в авторитете и замолвила словечко. И то, кому в радость по ночам судна из-под чужих таскать? Вошли в положение. Дай бог, и старшой, не ровен час, подмога от людей как пригодится! Кричит­шумит, а не загордилась. Гляди-ка, так они с Зоенькой, а там и с зятьком... Счастье-то какое!»
По дороге домой она залетела в продмаг, поделилась новостью со знакомой продавщицей, взяла под аванс бутылку портвейна «три семерки» и двести граммов шоколадного печенья для дочуры — уж такая сластена! Потом забежала к портнихе, рассказала про свое счастье и сговорилась насчет пальто для себя.
«Перелицевать небось можно, материал-то вечный, бостон — сносу нет. Только пятый год, как на толкучке вырвала по случаю. Залупила, правда, портниха, хоть и в товарках ходит. Совсем оборзела падучая*, все ей воздуха** мало. И то правда, дом в коврах, а мельника*** нет. — Женщина остановилась и тяжело задышала. — Но ничего, выкрутимся. Молодым оно нужнее. Конец квартала — из стройуправления принесут процентовки печатать. Все одно на приклад отстучу. Да ночных можно поднабрать — не привыкать параши скоблить. Вот и ночи покороче будут, и больным сгодится, чем на мокром преть. Да и старшая в интересе — не зря старалась. Как быстро доча налилась, фигурная, коса в руку — мужики оборачиваются. И Карен парень видный, не из простых. Дети красивые, не дурные будут, неча ее внукам по помойкам казаков­разбойников ловить. На балкончике как хорошо с казачатами помиловаться. Молода, правда, Зоя, да ведь и она еще крепкая. Вот только сердце по ночам длинным скулит, как псина безродная, сон гонит, под кадык давит — продыху нет. Кабы казачка малого али малу дочечку — вот и ночи бы покороче стали. Все к кровиночке, не по параше чужой суетиться».
Светло и тепло на душе Валентины Ивановны. Вот ведь и ей судьба с солнышка тучи согнала.
«А доче-то радость, не на чужом любушку своего миловать. Счастья тебе, Зоенька! Дай Боженька дорожки ровной тебе, доча, не осклизлой. Ан дорога по жизни какая узкая, а сколь народу по ей толкается, все норовят скинуть, кто слабинку дал. А коль мешать тебе, доча, буду — за мной не станет. В монашки постригусь, а Боженька не сочтет — к погосту напрямки, небось не заплутаю. Дорожка-то к мазару**** покороче будет. Провожатые не стребуются. Там уж Боженька простит и душу постылую отпустит. Коли людям не сгодилась да дочке помеха — на кой хлеб мусолить. Пусть кому понужней будет».
Очнулась Валентина Ивановна у самого дома. Старый Федька толкал носом авоську и преданно знобил хвостом. Она поставила авоську между ног, вынула из кулька пару кружков печенья, сунула псу. Потом медленно достала из кармана пачку «Астры».
— Ну что, брат Федор, старость не в радость, — Валентина Ивановна затянулась и, выпустив сквозь щербинку в передних зубах сизую струйку, почесала пса за ухом. — Вот отдадим Зою за Карена и пойдем в монастырь, Боженьке послужим.
Сжав в кулаке сигарету и сощурившись, она втягивала табачный дым, пока пепел не обжег губы. Рваный, из нутра, кашель опять стал душить. Заныло под левой лопаткой, да в пальцах на ногах колотьба пошла.
— Совсем замучил, неладный! — натужно вырвалось сквозь приступ кашля. — Вот в бабки назначенье выйдет, и куряку брошу. Стыдно­то как перед внучочком, чему научится у бабки никудышной!
Валентина Ивановна грубо, по-мужицки, в сторону отхаркнула желтый мокротный сгусток. Пес ел суматошно, из пасти вываливались крошки. Вылизав все с земли, он поднял голову и, виляя хвостом, прижался к ее ногам.
— И то прикидываю, в монастырь пора. — Кашель не отпускал. Она присела на корточки и, сдерживая приступы рвоты, погладила пса. — Молодежь нынче норовит все по-своему, а приживалками... Богу послужить больно надо, а не ровен час не поспею! Схимну надену, отмолить сколь надо...
Она с силой провела ладонью по спине пса. Федор прогнулся, проскулил, затем положил ей голову на колени и закрыл слезящиеся глаза.
— Чистая душа. Может, и меня, беспутную, дурную, Боженька приголубит. Вона как, оскользнешься по молодой горячке, а потом где силушки взять душу отмыть... Грязюка прилипнет, скобли ни скобли...
Быстро темнело. Занавеска была задернута. Дочь лежала на кровати, отвернувшись к стене и накрыв голову полотенцем. Так она всегда делала, когда не хотела разговаривать. Валентина Ивановна аккуратно прислонила авоську к тумбочке, подаренной ей к Восьмому марта Кареном.
— Доченька, радость­то какая!
Дочь не откликнулась. Но сегодня разве до девичьих капризов?!
— Ну, что приключилось? — Валентина Ивановна зажгла свет.
Чуя неладное, она прошла на кухню, выпила воды из-под крана, погасила лампу, разделась в темноте и легла рядом с дочерью. «Все никак не сохотились прикупить вторую кровать, да и ставить негде. Надо бы хоть раскладушку».
Сон не шел. Валентина Ивановна лежала, упершись остекленевшими враз глазами в уплывающий потолок. Внутри было пусто и прохладно, как тогда там, на нарах.

Последняя военная осень не скупилась на краски. Побуревшая от крови и стыда земля не успевала даже маленькими холмиками прикрывать изуродованные бездыханные тела детей своих. У войны своя мораль, свой счет. Полк, потерявший в августовских боях три четверти личного состава, стоял на переформировании в небольшой приграничной деревушке, чудом или по ошибке увернувшейся от войны. Оставшиеся в живых смывали со своих закопченных лиц пороховую гарь, тяжелораненых увезли в тыл. Прибывало пополнение.
Медицина занимала две крайние хаты, в ближней к лесу расположился медперсонал — полевой хирург, операционная сестра и три девушки­санитарки. В другой отлеживались легкораненые. Санитарка Даша, статная черноокая казачка, чаще других заступала на ночное дежурство. Была Дарья молчалива и легко отзывалась на девичьи просьбы заменить их в ночную.
Раненые, напропалую и не всегда безрезультатно заигрывавшие с санитарками, Дарью побаивались. У нее был острый язык и неприступный взгляд. Но истинная причина частых ночных бдений ее объяснялась не характером девушки. Она любила и пила эту, так не ко времени пришедшую, взрослую любовь жадно и безоглядно. Как только ситцевая занавеска, отделявшая столик дежурной санитарки, начинала раскачиваться от канонады солдатского храпа, Дарья надевала шинель, брала плащ-палатку и, улучив момент, когда дозорные отходили шагов на сто, бежала в баньку, что спряталась в ольховнике, у самой просеки. Внутри парилки провисла ржавая сетка, в ней когда еще сопрели сосновые шишки. Ольховая сырость забиралась через разбитое оконце, смешивалась с прелым хвойным духом, отчего в давно не топленной баньке стоял ведьминский дурман.
Здесь ждал ее молодой, еще не нюхавший пороху лейтенант с простым и ясным именем Иван. Сентябрь доживал последние дни. По ночам бродил туман, он забирался в баньку и холодил разгоряченные тела влюбленных. Однажды на рассвете, когда, слившись в одну плоть, лежали они, утомленные бурными и неумелыми ласками, раздался лязг гусениц. Остатки эсэсовской танковой дивизии прошли через деревушку, начисто исправив ошибку войны.
Надо было пробираться к своим. Днем лейтенант спустился к ручью набрать воды во фляжку и подорвался на мине. Дарья оттащила на плащ-палатке в овраг полуразорванное тело со страшно вывороченными ногами, прикрыла ветками. Документы и новенький ТТ забрала. Через два дня она давала показания в особом отделе армии. У войны своя мораль, свой ясный счет. Трибунал назначил ей десять лет строгого.

Страна уже готовилась петь «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами...»*****, а тридцатилетняя Дарья сидела на отполированной сибирским терпением скамье небольшой станции в трехстах километрах от города Томска. Она щурилась и курила, жадно затягиваясь и держа самокрутку в кулаке. У ног ее жался худосочный сидор⁶* военного образца.
Дарья закрыла глаза. Вот она, Воля! А еще утром:
— Ну, Дарьюшка, и твой прозвенел. Что мог, для тебя сделал.
— Спасибо, Валя.
— Тебе спасибо. Стольких видел, а душу да кровь только ты и согрела. С тобой и узнал, что это такое. У тебя свой путь, а я как-нибудь доволоку. Мне все одно — без толку. Смысла не вижу...

Она хорошо помнила, как год назад, переминаясь с ноги на ногу, стояла в кабинете начлага...
Второй год, как ее перевели в этот лагерь. Работа не из легких: двенадцать часов в день они таскали тяжелые шпалы, в стужу и зной кайлом махали. Но режим был полегче. Уж больно начальству сдать полотно к сроку надо. Потому и хавка получше, за норму к пайке масло полагалось. Дарье не привыкать к тяжелому: в войну скольких раненых перетаскала. А однажды немецкого офицера через минное волокла. Медаль «За отвагу» дали, важный, видать, был офицерик, живым доволокла, стонал больно. Напарница у Дарьи справная — доярка из-под Пензы, приземистая, крепкая бабеха. Полмешка жмыха из коровника домой унесла и «красненькую»⁷* схлопотала.
Спустя неделю, как Дарью поставили на полотно, появился начлаг. Кивнув в сторону начальства, доярка через плечо негромко сказала:
— Барин явился. Кобель из кобелей, но по справедливости. На зоне по-пустому «отче» величать не будут. Длинный рядом — кум⁸*, шестерка при барине, утеху ему присматривает. Чую, на тебя глаз положил. Смотри, не лопочи, закон знаешь.
— Чай, не первый год замужем, — Дарья сощурилась и посмотрела в сторону начлага. Короткие ноги в бурках, полушубок расстегнут. — Не больно-то завидный кобель, — усмехнулась она.
Длинный кивнул в сторону женщин:
— Вон та повыше, из новеньких, с характером, не бикса⁹* и клопов давить не будет¹⁰*.
— Ты там в душе поройся¹¹*.
Начлаг не спеша проглядывал какие­то бумажки и курил лихо заломленную беломорину. В кабинете было жарко натоплено и дымно. Дарья недвижно смотрела на стенные часы, они шли, а с ними — и срок. На табурете рядом с часами лежал на боку незачехленный, видавший виды баян.
Начлаг виртуозно вдел друг в друга два сизых кольца, невозмутимо загасил на ладони папиросу и властно оглядел с головы до ног заключенную.
— На зоне, говорят, тебя уважают.
Лагерным чутьем, обострившимся за девять лет до нюха сторожевого пса, Дарья прочухала, какое предложение может последовать. Она сощурилась и, упершись взглядом в баян, тихо, но уверенно сказала:
— Куковать¹²* не буду.
— Ты коней-то не гони и характер поумерь. Не такие тут ломались. — Затянувшись и выпустив с интервалом пару колец, начлаг хитро улыбнулся. — Не для того звал. На склад толковая приемщица нужна, на руку чистая. — И, подмигнув, добавил: — По ночам в лес бегать не будешь?
— А где лес-то? Вертухаи небось кругом! — Дарья ухмыльнулась уголком рта.
— Печатать можешь? — спросил он совсем примирительно и, не дожидаясь ответа, продолжил:
— Научишься — не велика мудреность, чай, не на баяне перебирать. Машинка есть, человека — нет.
Она согласилась — все не кайлом колотун греть. Спустя месяц начлаг вызвал ее к себе.
— Ну, освоилась? Небось как пальцы согрелись и печатать навострилась? Мне тут списки на материалку отослать в управление надо, — по-деловому начал он, потом помолчал и спокойно предложил: — Посумерничаем чем бог послал. Чай, давно домашнего не пробовала. Остаканимся?! — Он налил себе и ей белого¹³*. — Прими для здоровья. — Она понимала, к чему дело клонится, молча выпила и деликатно взяла ломтик сала. — Ладно, потом отстучишь. Баня-то вчера была? — Дарья кивнула. — Иди подмойся у ведра, с чайника слей, вода еще не остыла, да постели на диване. Не боись — не обижу, коли постараешься, а если что — лепило¹⁴* свой.
Когда одевались, начлаг посмотрел на нее удивленно:
— А ты жаркая.
Они сошлись. Начлаг сдержал слово и о лагерных делах не расспрашивал.

Теперь по субботам после лагерной помывки Дарья за кастеляншу в начальственном домике. Хоть и не Воля, а по другую сторону колючки, не хоромы, а вместо нар кровать со спинками. Занавески на окнах чистые, хотела какой узор вышить, да сноровку пальцы совсем растеряли, сколько уж годков по казенному календарю, дни считаны­пересчитаны! Где они нынче, мулине и цветочки в крестик, что бабуля наставляла?
Она достает из погреба тяжелую пятилитровую бутыль темного стекла с сорокапятиградусной настойкой. Только ему, начлагу, рецепт ее ведом, и именуется она «Валентинычем». В одиноком таинстве готовится настойка, при запертых дверях да занавешенных окнах, лишь свеча в углу горит, чтоб пропорцию из снадобий не нарушить. А потом сорок суток, день в день, в бутыли, обернутой выцветшим красным флагом, дозревает до магической силы и тогда уж «Валентинычем» становится. Подавалось сие целебное могущество только именитым гостям в уважение да особо тяжким больным лагерным по чрезвычайной надобности. Кто доставлял ингредиенты для изготовления напитка, не считая, конечно, спирта медицинского, — были домыслы, но в точности никто не знал. Появлялась, правда, схимница в черном, с клюкой и мешком, и была она слишком стара, чтоб предположить иное.
— Что, дежурная по заведению, не обижают преступившие? — вопрошает начлаг, ловко просовывая плечи под большие ремни баяна. — Не дрожит очко, что ко мне на запевку после бани ходишь?
— На фарт польстилась, сама и в ответке буду, — бойчит Дарья, выставляя на стол нехитрую снедь.
— Одинокая ты, Дарья. Кому обиду бережешь? Чего со мной на клей пошла?¹⁵*
— А где холостой, красивой да без ксивы¹⁶*, утешение искать, как не у отца родного? — она щурится, с ухмылкой разглядывая на свет граненые стаканы, чтоб ни соринки. Уж больно аккуратист начлаг за столом и в кровати.
— Капусту, с клюквой квашенную, и бруснику моченую в одну миску ложь — соку поболе будет, а сало тоньше, листиками режь — при закусе со рта дух не уходит, — в радость командует начлаг. — Как зелье мое перельешь в графин, бутыль сразу закупорь и в погреб. На свету витамин силу теряет.
Он растягивает на пробу правой рукой мехи, проходит пальцами сверху вниз перебором и прислушивается к голосу инструмента.
— Ну что, дружбан судьбы моей, споем чего без радости про жизнь­жестянку нашу странную? К инструменту надо с уважением! — обращается он к Дарье. — Не то характер покажет, звук вялый будет.
Голос у начлага отмерзший, с фальцетом, но слух отменный. Песни все протяжные и тягостные. Первый, полный, стакан начлаг выпивает в глоток под сало, второй стакан слегка пригубит, почмокает губами:
— Секретная тайна моя: жмура с досок поднимет, а демократу половому¹⁷* с полшестого на девять с четвертью враз покажет!
Начлаг придерживает большим и указательным пальцами стакан с эликсиром на левой коробке баяна, а правой неспешно, с закрытыми глазами ведет одну мелодию, без басов. После очередной песни он наклоняется вперед и, сделав небольшой глоток, смачно облизывает губы.
— Вот она, силища натуральная! Мне бы дом, хозяйство, конопатых выводок... Я тебя сразу приметил, как поступила. Гляжу, вроде не рыбка¹⁸*. Судьба тебя, видать, крепко к испытанию пристроила.
— Не жалуюсь, война для всех война. — Дарья вытирает фартуком руки и садится на табурет.
— И то факт... Ты не боись, я гигиену и субординацию соблюдаю. Врать не буду, не одна цыпа-киса за интерес на диване ерзала. Мне не пипка нужна, барахла этого... Уважаю, что не просишь.
— За просьбы в ответку становиться надо. Лагерные предъяву выкатят — галстук повязать¹⁹* недолго.
— Тебя не тронут... Как маманю и сеструх белые загубили по-плохому, я на врагов власти смотреть не мог, кровь в горле клокотом стояла. Потому и пошел в органы месть ублажать. В исполнение определили политическим путевки к святым вручать²⁰*. Там людей и людишек тьму нагляделся и, по молодости, себя не забывал, больно сладко было барышень перед последним утюжить. А как чины догонять стали, огляделся. Мы все — русские, нерусские, чухня разная или жидки — злобой поперхнулись. Негоже так, не по-людски. По злобе только ливер спалишь, а остынешь от «Лаврентия Палыча» — за стакан схватишься, коли душе подмоги не дашь... Вот он, спаситель мой, — начлаг любовно гладит по коробке баяна правой ладонью. — Без кукана²¹* выйдешь, куда подашься?
— Осмотрюсь по первости, как она, Воля, нынче устроена.
— Пристал я к тебе, Дарья. Может, ворожбу черным глазом затеяла? Файная²²* ты и баба сладкая.
— Ты тоже, Валя, хоть и по другую сторону, а мужик не из последних. Лагерные к тебе с пониманием.
Однажды Дарью в сенях встретил визгом пушистый комочек. Щенячья мордочка восточноевропейской овчарки тыкалась в ноги, песик норовил куснуть за пятку.
— Федором окличем кобелька. В дому поживет, пока мамку забудет... — начлаг взял щенка на руки. — Я у мамани с малолетства за кормильца, гармошкой подмогал. Свадьбы, крестины — все миску нальют и домой принесу... А тут баяниста с Колымы перевели. Он меня на слух проверил и посулил на баян пальцы поставить. Я поначалу думал: у него чистый интерес облегчение поиметь, а потом просек — со стержнем он. С известными артистами по всей стране концерты давал, песен знал немерено. Талант! А на язык неаккуратный был и слабость имел — мимо рта стакан не носил. Как примет, такую пургу погонит — у чертей уши заворачиваются. Ляпнул по пьяни, нашелся неленивый, с вечера стуканул, а утром уж и сподобился Валек-баянчик, тезка мой... К нам совсем чахлый поступил. Я его «Валентинычем» и салом подкреплял, а он мне пальцы ставил и к нотам приучал. К настоящей музыке понимание открыл.
Начлаг допел последний куплет «Тонкой рябины», пригубил «Валентиныча» и повернулся к Дарье.
— Чего, рябинушка, затихла? Тебе нынче силу к звонку копить надо. Колокольчик небось под подушкой уж ворочается. А то проспишь...
— Не просплю, — тихо улыбается Дарья, покачиваясь на табурете с закрытыми глазами.
— Как вконец ослаб тезка мой, хотел его сактировать²³*, да курносая вперед забежала. У него присказка была: «Музыка только с Баха начинается, кто хоть одну фугу на баяне освоит, смысл жизни постигнет». Я ему про людей и паскудство ихнее, а он о Бахе. Файный был человек... Ходит тут ко мне одна божья травница, денег ей на приют даю, пусть молится. Может, и меня к моему смыслу бог допустит? — Он закрыл глаза и прильнул щекой к коробке инструмента. — ...Где она, суть людская?
Начлаг подписал Дарье пропуск на выход и подошел к окну. На плацу строились заключенные.
— Домой не возвращайся. Не простят они тебе. Эх, встретить бы тебя не в мои годы, повернул бы, не побоялся. — Он подошел к столу, выдвинул верхний ящик и вынул небольшой, завернутый в газету сверток. — Это тебе, здесь деньги. Харч и шмотье прикупишь, на первое время хватит... Кой-чего достал тебе из нижнего. Бери, щупалки²⁴* не будет... Прощай, песня моя недопетая! — Начлаг вздохнул тяжело. — Ну, присядем по обычаю. Чай, не свидимся в этой жизни. Возьми на память. — Он вынул из нагрудного кармана цветастый носовой платок, аккуратно развернул его и протянул ей небольшое золотое кольцо с рубином. — Это твой камень, по гороскопу смотрел.
Они троекратно поцеловались.
— Иди к людям, не то сгниешь шалавой. — Начлаг отвернулся и поднес платок к завлажневшим глазам. — Сын будет, на баян отдай с малолетства учиться. И на хлеб заработает, и душу не испоганит.
На складе работала уборщицей Зоя. Прощались они по-бабьи, со слезами.
— Хорошая ты и не робкая. Но не одного мы с тобой поля... Тебе к Богу надо. — Зоя сняла с шеи висевшую на шнурке маленькую иконку Божией Матери, не спеша аккуратно протерла ее рукавом, поцеловала и протянула Дарье. — Возьми Заступницу.
Зоя обняла Дарью, потом помолчала и тихо, прямо в ухо ей сказала:
— Приедешь в Томск, пойдешь на улицу Нагорную, семь. Покличешь Аверьяна. Меня назовешь и от Луки поклон передашь. Скоро, мол, вести добрые будут. За беляшкой²⁵* челнок явится, Аверьян его знает, он и форсы²⁶* доставит. Третий месяц кумор долбим²⁷*. Потом шепнешь, что Лука велел тебе черно­белое²⁸* справить... Лишнего не воркуй, сама знаешь. Пришла — ушла. Еще от меня скажешь, что зла на Филина не держу, а звонка мне не дождаться. Все запомнила?
Дарья кивнула.
— Теперь что скажу... человека найдешь — семью заводи, и еще... под пыткой молчи, что срок мотала... Ну, дай Бог тебе дорожку ровную. Хватит под номером ходить, это мне век чалиться, а тебе рожать надо. Все, кранты, сплюнь! Не было этого! Ступай на Волю с фартом. — Зоя легко оттолкнула Дарью и, дождавшись, когда та пошла к выходу, вслед трижды перекрестила ее.

Уроженка певучих донских степей, Дарья так устала от стужи и лагерного жаргона. Вот и появилась в пятьдесят пятом новая нянечка Валентина в железнодорожной больнице теплого южного города Адлера.
Поначалу Валентина жила в общежитии, потом сняла маленькую комнатушку, недалеко от городского пляжа. Иногда после дежурства, когда спадал зной, ходила купаться. В один из вечеров, когда Валентина сидела на камне и слушала море, к ней подошел здоровенный мужик в несвежей ковбойке с засученными рукавами и черных лакированных туфлях на босу ногу. Сквозь густую растительность на предплечьях проступали наколки с изображением русалок, на обоих мизинцах — массивные золотые перстни.
— Такая красывая баба пропадает.
Валентина не ответила.
— Слушай, красавыца с железной выдержкой, ты посмотри, какого мужчину потерять можешь.
— Переживу, — ответила она с тихой улыбкой и, поглядев на море, добавила: — Не то теряла. Жизнь-то как ручей в лесу. Где омут, а где быстрина — не каждый словит.
— Слушай, у нас так с мужчинами не разговаривают.
— Ну тогда помолчим.
— Эх, пожалеешь!
— На то Бог есть.
Вартан работал водителем городского автобуса. В городе его знали. Как-то он принес старую пишущую машинку «Ундервуд» и наладил ее.
Однажды под утро Вартан проснулся от легких прикосновений. Она гладила его по лицу и голове. Вартан открыл глаза и притянул ее к себе.
— Ты ведьма, а не женщина! Люблю тебя, не по-нашему, душой люблю.
Валентина закрыла глаза и медленно освободилась из его объятий.
— Слушай, Вартан, нам расстаться пора!
— Как это расстаться? У тебя другой есть? Я его зарежу!
— Брось ты это! Много ли ты крови да ливера видел, — жестко сказала Валентина, потом улыбнулась: — Не обижайся, дорогой. Мне хорошо было... Если по правде, с тобой мы жить не будем, родные тебе не позволят, да и я не хочу. Больно много лиха да неправды носила. Боле не сдюжу. — И, помолчав, добавила: — А теперь вот что: у меня ребенок будет.
— Ну вот и поженимся. Ты что, думаешь, я гад, сволочь? Армяне детей не бросают!
— Знаю, все знаю. Не надо. Не торопись, дорогой, беду кликать — сама найдет.
— Почему не надо? Боишься, я брошу тебя? По закону жить будем, свадьбу справим как положено. Распишемся. Мы одной веры!
— Нет, Вартан, ни к чему это! — Она сощурилась.
— Все равно моей будешь.
— Спасибо, дорогой, но не пара мы!
— Как это не пара? Что я, плох как мужчина или зарабатываю мало?
— Да нет! Мужчина ты что надо. Не хотела, но иначе ты не поймешь. — Валентина глубоко вздохнула и тихо выдавила: — Ну, мотала срок я.
— Ну и что, я тоже перо²⁹* носил, — с вызовом сказал Вартан.
— Музыку знаешь³⁰*? Может, ты и кнут³¹* сховал? — Валентина усмехнулась.
— Я что, цыган? У меня рука не слабая! — Вартан смотрел на нее широко открытыми глазами.
— Эх ты, полукровка³²* моя, знаю, что не зяблик³³*. — Она подошла вплотную к Вартану и провела ладонью по его волосам. — Живи с миром, дорогой. Не оступись токмо ненароком, вставать больно тяжко. Грех не всяк осилит с души стряхнуть. Спаси тебя Бог... И хватит об этом! Все, кранты!
— Я чистый армянин! Ходить по земле умею.
Больше Вартан не появлялся. После рождения дочери к праздникам приходили по почте недорогие подарки.

Утром Валентина Ивановна сказала:
— Ну вот что, дочка! Не у одной тебя беда. А сказать по правде, горя и беды ты не видела. Жила как у Христа за пазухой. И потому я тебе как мать и старшая — давай начистоту, а эти вздохи да молчок — пустое.
Разговор был долгий. Валентина Ивановна узнала, что Вартан приходится Карену двоюродным дядей, и родные Карена поставили условие: после свадьбы Зоя должна переехать к ним в дом... И еще отец Карена сказал, что, пока он жив, не даст позорить семью, и нога урки не переступит порог его дома.
— Видишь ли, доча, я не все тебе сказала. — Валентина Ивановна закурила, потом подошла к окну. — Была я тут у одного человека, понимающего, он говорит, легкие мои не держат климат этот, потому и кашель колом стоит. Я и сама чувствую, что долго не протяну. Надумала уж давно ехать на родину, да все не решалась тебе сказать. К родной земле пора. А ты совсем взрослая и свою жизнь сложить сможешь. Так что, доча, давай­ка так и сделаем... А время все рассудит, приедете еще ко мне, внучат привезете.
Через неделю Валентина Ивановна рассчиталась и уехала.

В кабинете начальника вокзала сидит капитан милиции. Перед ним на столе чистый бланк свидетельского показания. Напротив — немолодая женщина в платке и потертом сером кителе с одной маленькой звездочкой на обшлаге. Капитан достает авторучку и обращается к ней:
— Вы дежурили по перрону позавчера, когда женщина под поезд бросилась? Так?
— Да, через день заступаю.
— Продавщица из киоска показывает, что приблизительно за полчаса до случившегося погибшая разговаривала с вами. Постарайтесь поподробнее вспомнить, о чем говорили? Какое состояние у нее было?
Дежурная напряженно смотрит на бланк, лежащий на столе.
— Пока ничего писать не будем, потом вместе запишем.
— Ну, так, — она глубоко вздохнула. — Только, значит, отошел двадцать шестой. Народу на перроне никого. Я к Клавдии, мы с ей уж сколько лет товарки. Она меня больно жалела, как мой к Нинке ушел, сучке этой, все ей мало.
— Так, дальше.
— Подхожу к киоску спички взять. У ей мужик совсем запил, так она его с дома спровадила. На кой, говорит, ляд он нужон, ни днем, ни ночью проку нет, одни убытки.
— Вы, пожалуйста, ближе к делу.
— Только, значит, прикурила, подходит ко мне женщина, немолодая, в платке, ну, моих лет. Сумку держит под локтем, к себе прижимает. С ей чемоданчик старенький, она его меж ног поставила. Вот, говорит, вместе покурим. Видать, не наша, но разговор уважительный. Сама глаза щурит и в сторону глядит, папиросу в кулак зажала, как мальцы, когда хоронятся. А кашель из нутра — аж сип идет. По всему видать, беда какая прислонилась.
— А что за беда?
— Я ее спросила, значит, а она вроде как не слышит, сощурилась и лицо к солнцу поставила, а потом тихо так говорит, клянусь, я прям в слово запомнила, так сердечно: «Солнце для всех вравную, и Бог у людей один, а какие ему дети, а какие пасынки...» Глаза у ей осоловелые, вроде как не с лица, а сама, гляжу, ликом стала светлая. Я аж вздрогнула. Потом она опять закашлялась, из горла у ей желтизна пошла. Отхаркалась и говорит, значит, как счас помню: «Верно, беда у меня. Младший брат машинистом тоже на дороге служит и человека переехал. Теперь под суд пойдет, а у него близнецы, только в школу наладились. Никак теперь сиротами станут». Очень проникновенная женщина.
— А еще о чем разговор был?
— Все больше пытала, хорошо ли я порядки знаю, в каких разах, мол, машинист привлекается, а в каких не несет ответственность, значит.
— Может, на руках кольца дорогие заметили?
— Да какие дорогие. Юбка простиранная, аж светится. Одно колечко было, ей-богу было, тоненькое, я как раз заметила, когда она папиросу в кулак зажала. Пальцы совсем белые, вроде как в хлорке окунутые, кольцо сильно врезалось, его снять — палец рубить надо. И камушек красный, не больно-то дорогой.
— Может, еще чего припомните? — Капитан глубоко вздохнул, вынул платок и вытер пот со лба. — Душно, наверное, дождь будет.
— Потом разговор за жизнь был. Сама с Дона, уехала в войну девчонкой. А сейчас из-за брата едет. Одинокая, на фронте человека потеряла, потом другие были, да не сладилось все. В толк сейчас не возьму, о чем еще... Так, по бабьим делам... А смотреть я не ходила, как ее с рельсов сымали... В горле комок, до сих пор не спускается. Какое ж горе надобно бабе!..
Капитан встал, зачерпнул в алюминиевую кружку воды из ведра и протянул дежурной.