Рецензии
Лев Гомолицкий. «Сочинения русского периода». — М.: «Водолей», 2011
Усилиями издательства «Водолей» увидел свет трехтомник Льва Николаевича Гомолицкого «Сочинения русского периода». Общий объем его — более 2080 страниц.
Строго говоря, это не трехтомник, а четыре книги: первую составляет 280-страничная монография «Лев Гомолицкий и русская литературная жизнь в межвоенной Польше», оснащенная богатейшим перечнем источников на нескольких языках. Ее авторы, подготовившие издание, — Любовь Белошевская, Петр Мицнер, Лазарь Флейшман (кроме того, ему принадлежит общая редакция). Но de facto к отцам новорожденных книг следует причислить издателя Евгения Кольчужкина, а также Юрия Коржа и Алексея Малофеева, взявшихся за поддержку издания. Существенная помощь была оказана также и Стэнфордским университетом.
Разумеется, для оценки значимости выхода в свет трехтомника, для продолжения разговора о Гомолицком и контексте его творчества, начатого Л. Белошевской, П. Мицнером, Л. Флейшманом, потребуется длинный шлейф рецензий, статей, дискуссий, докладов, а в ближайшей перспективе — книг. Шлейф потянется за «водолеевским» изданием именно как за ядром кометы. Потому что она, по-моему, изменит констелляцию «расчисленных светил» на небосклоне русской словесности — в особенности поэзии — XX века, установившуюся к 2011 году в читательском восприятии, да и в филологическом, наверное, тоже. Такое изменение констелляции происходит ощутимо с начала 1990-х гг., т. е. с открытием «другого берега» нашей поэзии минувшего столетия. И одним из катализаторов этой динамики служит книжная продукция «Водолея».
В качестве поверхностной и вполне субъективной реплики на выпуск трехтомника Гомолицкого позволю высказать — в трех словах — несколько беглых и сбивчивых впечатлений об этом событии.
ПОГРАНИЧЬЕ. Мне кажется, слово это передает особенность нескольких начал, нескольких «стихий», влияние которых сказалось на судьбе, деятельности, произведениях Гомолицкого, на восприятии их. Слияние сугубо польских и сугубо русских обстоятельств существования его предков, его родителей, его самого. Кровное родство и кровная вражда двух славянских обществ, небывало обострившаяся при жизни Гомолицкого. Интерференция воздействия нескольких культур (почти типичная для империи), но усиленная многосторонними контактами Гомолицкого с центрами русского рассеяния в Европе, включая их отличия, отчасти обусловленные национальной спецификой окружения.
Недаром книга о нем начинается выводом: «Национально-этническое самоопределение Гомолицкого в течение его жизни претерпело резкие сдвиги». Наряду с этно-гео-социально-культурным пограничьем, естественно, не могло не дать о себе знать хрональное пограничье. Человек, находившийся в Восточной Европе с 1903-го по 1988-й, есть невольный коллекционер эпох, обязанный пройти через смены парадигм общественного устройства, повлекшие разломы десятков миллионов личных жизней. Творчеству Гомолицкого — и в соответствии с природой самого творчества, и, видимо, из-за богатства трансгрессивного культурного опыта автора — присуще чрезвычайно плодотворное пересечение, нарушение границ, проведенных кем-то когда-то в искусстве слова.
На мой взгляд, труд «Лев Гомолицкий и русская литературная жизнь в межвоенной Польше» адекватен своему объекту исследования, будучи превосходным примером действенной междисциплинарности. В нем реализовано — обильное смыслами — пограничье научных целей, аспектов, методов изучения, материалов, толкований, зарезервированных позиций и тем для добросовестных коллег-продолжателей. Наконец, интернациональный коллектив авторов — это ли не иллюстрация к преодолению гуманитариями границ научных школ и государств?
СИНГУЛЯРНОСТЬ. Термин этот (от лат. singulāris — единственный в своем роде, исключительный) привычен для математика или, допустим, специалиста по космологии. Но с середины 1990-х он все чаще начинает встречаться у историков и философов, например, в связи с обсуждением сингулярности Дьяконова в его модели культурной эволюции человечества. Читаю о Гомолицком: «Творческая биография его являет собой цепь “метаморфоз”, причем резкие сломы в ней были вызваны как внешними катаклизмами, выпавшими на долю его поколения, так и сугубо внутренними, чисто художественными причинами». И сразу вспоминаю близкие по содержанию пассажи из работ по универсальному эволюционизму. Так, в монографии московского физика А. Д. Панова разъясняется: важными механизмами эволюционных кризисов служат эндо-экзогенный и техно-гуманитарный. Суть эндо-экзогенного механизма кризиса: активность процессов на планете настолько меняет среду обитания, что ставит под вопрос их устойчивость. Кризис техно-гуманитарного баланса заключается в росте разрушительного воздействия фактора техники (например, военной) без должного роста его культурных ограничителей. А преодолеваются эволюционные кризисы благодаря усложнению планетарной структуры. Так ведь и поэтику Гомолицкого, скажем, грандиозного «Совидца», отличает сложность, присущая динамике органической жизни. Такой расширяющийся порыв, подвижное самоустроение бытия изображал Павел Филонов.
По-моему, физико-математическое понятие сингулярности правомерно применять к творческой личности Гомолицкого, его житейской судьбе, художественным достоинствам его литературного наследства. Год рождения Гомолицкого дал ему шанс реально участвовать в завершении интеллектуального движения, которое Н. А. Бердяев назвал русским ренессансом. Спустя сто лет оно многими оценивается — по преизбыточному многообразию духовных плодов — событием исключительным: не оставляющим надежд на повторение в России чего-либо подобного в обозримом будущем. Одновременно год рождения вменил Гомолицкому в обязанность пройти через столько сит с ячейками размером в игольное ушко библейского стандарта, что итоговая вероятность просто остаться в живых составляла какую-нибудь одну миллионную или около того. Поэтому квалификация фигуры Гомолицкого: «единственный в своем роде» — оказывается litterate статистическим фактом, как ни вульгарно это звучит в размышлениях о выдающемся литераторе.
Разумеется, квалификация эта в исследовании Л. Белошевской, П. Мицнера, Л. Флейшмана является эстетической и историко-культурной. Она развернута ими весьма аргументированно, со всем блеском широкопанорамной эрудиции, с прецизионной хронологией упоминаемых событий, с образцовой акрибией, когда дело касается текста и его версий. А еще — рискну предположить — квалификация Гомолицкого получена ими с сингулярностью истинного понимания того, чем была «русская литературная жизнь в межвоенной Польше». Такого понимания, догадываюсь, удается достичь, благодаря предельно высокой «разрешающей способности» филологического и краеведческого зрения. Здесь физик указал бы на необходимость обратиться к наноразмерным структурам и их свойствам. Антрополог же представил бы себе проникновение в глубь самих «пор судеб, расплюснутых в лепеху», как судил по русскому опыту революции Б. Пастернак в начале 1930-х. Наверное, профессор Л. Флейшман меня в этом пункте поправит?
Примечательно, что в стихотворении Пастернака о таких судьбах in futurum «внуки скажут как про торф: горит такого-то эпоха». Точность его сравнения прямо-таки естественнонаучная, биосферно-ноосферная. Да, торф, будучи синонимом культурного гумуса, есть энергоноситель, в каком постоянно нуждаются для продолжения интеллектуального производства. И в этом смысле, в поле пастернаковской метафоры, трехтомник Гомолицкого — воистину духовное ископаемое (он — «залежь» или «клад», если привлечь образы ресурса из пастернаковского лексикона). Ископаемое, добытое из пластов истории, способное поддерживать горение чувств и мыслей в наши дни. Трудно не подчиниться ассоциации, требующей процитировать виновника торжества: «Метафорический язык построен на ассоциациях, и чем сложнее, чем необычнее его сопоставления, тем он пластичнее, гибче, “живучей” в путешествии в неизрекаемое». И далее: «Пастернак метафору как бы приручил. Он не позволяет ей “оживать”» (Гомолицкий, том 3, с. 674). A propos, «путешествие в неизрекаемое» — тоже сингулярность!
И еще: французский философ Ж.-М. Шеффер напечатал задорную и остроумную книгу «Конец человеческой исключительности» (2007). Сближая представления о природной и культурной эволюции, он предлагает интерпретировать человека как биологический вид, особо сложный по социальной организации. Но эффектное название книги Ж.-М. Шеффера не должно обескураживать, когда речь идет об индивидах, отнюдь не о популяции. В таком развороте все как раз наоборот: надежда на благополучное развитие человечества в период сингулярности Дьяконова, в частности на прогресс нашего естественно-научного познания связана со стимулированием, культивированием человеческой исключительности, с выращиванием сингулярных личностей...
LIBERALITAS. Вспомним, что у древних римлян liberalitas — благородство, благородный образ мыслей или действий; добродушие, милость, щедрость; щедрый подарок. А прилагательное liberalis — касающийся свободы, приличный свободному человеку. Отсюда создаваемые им artes liberalis — свободные искусства: поэзия, красноречие, история, языковедение, философия. Кроме того, liberalis — милостивый, щедрый; обильный, богатый. К сожалению, русское слово «щедрость» имеет более узкий смысловой спектр. Обычно «щедрость» обозначает всего лишь экономический альтруизм (как противоположность алчности), иногда — с оттенком церковного благочестия. Его этимоном М. Фасмер указывает нижнелужицкое љčodry — добродушный, кроткий; некоторые же авторы связывают «щедрость» с глаголом «щадить». К еще большему сожалению, в обстоятельствах постсоветского периода термины «либерализм», «либерализация», «либерал» etc. профанированы и почти табуированы.
Выбрать понятие liberalitas для лаконичной характеристики произведений Гомолицкого меня побуждает их аттицизм и культура чувств, удостоверяемая его поэзией, художественной прозой, литературной критикой, перепиской. В этом отношении филолог сегодня, верно, предпочел бы говорить об авторском дискурсе. Но мне кажется, что точнее — об аттицизме Гомолицкого. Буквально термин αττικισμος означает приверженность к афинянам как жителям Аттики либо диалектное аттическое выражение, по которому они опознавались. В переносном же смысле слово αττικισμος употребляли как похвалу автору, признавая, что у него красивый слог, изящный стиль, интеллектуальная острота, безупречная утонченность и т. п.
Не знаю, существует ли отдельная философия благородства / liberalitas или хотя бы философия щедрости. Построена же, допустим, Л. Свендсеном «Философия зла» и «Философия скуки». Логично предположить, что концепция благородства / liberalitas, фактически, давно разработана в составе какой-либо из философских антропологий. Так, по Канту, автономия человека, т. е. его само-законо-полагание, есть стержень человеческой свободы и морали. «Заботе о себе», берущей начало, по крайней мере, в древнегреческой установке (у Фалеса, у Пиндара) на самопознание, посвящены циклы работ М. Фуко. По-моему, тексты Гомолицкого в трехтомнике вкупе с его стратегиями творческого поведения как они реконструированы, проанализированы, сопоставлены, истолкованы
Л. Белошевской, П. Мицнером, Л. Флейшманом, составляют модель: многомерную, реалистическую, нравственно-влиятельную. Модель позволяет читателю понять, как именно в людях действует благородство / liberalitas, возвышая их «в темные времена» (в смысле Б. Брехта и Х. Арендт), т. е. не давая опуститься ниже уровня человечности по текущему курсу.
Нынче в нашем отечестве болезненная нехватка благородства / liberalitas очевидна повсеместно: в privacy и публичной жизни, в проектах и проведении реформ, в отношениях внутри сообществ людей искусства и людей науки, других сословий и т. д. Потому появление художественного мира Гомолицкого в русском культурном сознании — пусть даже в кругу, очерченном численностью просвещенных ценителей поэзии — есть очень отрадный факт.
P. S. Вспоминается почему-то древнееврейский принцип hйsed. Согласно ему любовь одного человека к другому и подобные высокие чувства, которые отнюдь не мотивированы семейной, племенной, корпоративной и т. п. общностью, порождают последующую любовь и верность, но уже со стороны третьего лица. В основе выполнения hйsed у верующих лежит убеждение: Бог должен поступить с человеком так, как человек поступает с человеком (например, как показывает А. И. Шмаина-Великанова, в духовном аспекте о hйsed повествует Книга Руфь). Иначе говоря, мне кажется, что высокое восхищение Львом Гомолицким у составителей трехтомника вкупе с издателем и спонсорами воспроизведется в читателе, причем будет обращено и к ним тоже.
Строго говоря, это не трехтомник, а четыре книги: первую составляет 280-страничная монография «Лев Гомолицкий и русская литературная жизнь в межвоенной Польше», оснащенная богатейшим перечнем источников на нескольких языках. Ее авторы, подготовившие издание, — Любовь Белошевская, Петр Мицнер, Лазарь Флейшман (кроме того, ему принадлежит общая редакция). Но de facto к отцам новорожденных книг следует причислить издателя Евгения Кольчужкина, а также Юрия Коржа и Алексея Малофеева, взявшихся за поддержку издания. Существенная помощь была оказана также и Стэнфордским университетом.
Разумеется, для оценки значимости выхода в свет трехтомника, для продолжения разговора о Гомолицком и контексте его творчества, начатого Л. Белошевской, П. Мицнером, Л. Флейшманом, потребуется длинный шлейф рецензий, статей, дискуссий, докладов, а в ближайшей перспективе — книг. Шлейф потянется за «водолеевским» изданием именно как за ядром кометы. Потому что она, по-моему, изменит констелляцию «расчисленных светил» на небосклоне русской словесности — в особенности поэзии — XX века, установившуюся к 2011 году в читательском восприятии, да и в филологическом, наверное, тоже. Такое изменение констелляции происходит ощутимо с начала 1990-х гг., т. е. с открытием «другого берега» нашей поэзии минувшего столетия. И одним из катализаторов этой динамики служит книжная продукция «Водолея».
В качестве поверхностной и вполне субъективной реплики на выпуск трехтомника Гомолицкого позволю высказать — в трех словах — несколько беглых и сбивчивых впечатлений об этом событии.
ПОГРАНИЧЬЕ. Мне кажется, слово это передает особенность нескольких начал, нескольких «стихий», влияние которых сказалось на судьбе, деятельности, произведениях Гомолицкого, на восприятии их. Слияние сугубо польских и сугубо русских обстоятельств существования его предков, его родителей, его самого. Кровное родство и кровная вражда двух славянских обществ, небывало обострившаяся при жизни Гомолицкого. Интерференция воздействия нескольких культур (почти типичная для империи), но усиленная многосторонними контактами Гомолицкого с центрами русского рассеяния в Европе, включая их отличия, отчасти обусловленные национальной спецификой окружения.
Недаром книга о нем начинается выводом: «Национально-этническое самоопределение Гомолицкого в течение его жизни претерпело резкие сдвиги». Наряду с этно-гео-социально-культурным пограничьем, естественно, не могло не дать о себе знать хрональное пограничье. Человек, находившийся в Восточной Европе с 1903-го по 1988-й, есть невольный коллекционер эпох, обязанный пройти через смены парадигм общественного устройства, повлекшие разломы десятков миллионов личных жизней. Творчеству Гомолицкого — и в соответствии с природой самого творчества, и, видимо, из-за богатства трансгрессивного культурного опыта автора — присуще чрезвычайно плодотворное пересечение, нарушение границ, проведенных кем-то когда-то в искусстве слова.
На мой взгляд, труд «Лев Гомолицкий и русская литературная жизнь в межвоенной Польше» адекватен своему объекту исследования, будучи превосходным примером действенной междисциплинарности. В нем реализовано — обильное смыслами — пограничье научных целей, аспектов, методов изучения, материалов, толкований, зарезервированных позиций и тем для добросовестных коллег-продолжателей. Наконец, интернациональный коллектив авторов — это ли не иллюстрация к преодолению гуманитариями границ научных школ и государств?
СИНГУЛЯРНОСТЬ. Термин этот (от лат. singulāris — единственный в своем роде, исключительный) привычен для математика или, допустим, специалиста по космологии. Но с середины 1990-х он все чаще начинает встречаться у историков и философов, например, в связи с обсуждением сингулярности Дьяконова в его модели культурной эволюции человечества. Читаю о Гомолицком: «Творческая биография его являет собой цепь “метаморфоз”, причем резкие сломы в ней были вызваны как внешними катаклизмами, выпавшими на долю его поколения, так и сугубо внутренними, чисто художественными причинами». И сразу вспоминаю близкие по содержанию пассажи из работ по универсальному эволюционизму. Так, в монографии московского физика А. Д. Панова разъясняется: важными механизмами эволюционных кризисов служат эндо-экзогенный и техно-гуманитарный. Суть эндо-экзогенного механизма кризиса: активность процессов на планете настолько меняет среду обитания, что ставит под вопрос их устойчивость. Кризис техно-гуманитарного баланса заключается в росте разрушительного воздействия фактора техники (например, военной) без должного роста его культурных ограничителей. А преодолеваются эволюционные кризисы благодаря усложнению планетарной структуры. Так ведь и поэтику Гомолицкого, скажем, грандиозного «Совидца», отличает сложность, присущая динамике органической жизни. Такой расширяющийся порыв, подвижное самоустроение бытия изображал Павел Филонов.
По-моему, физико-математическое понятие сингулярности правомерно применять к творческой личности Гомолицкого, его житейской судьбе, художественным достоинствам его литературного наследства. Год рождения Гомолицкого дал ему шанс реально участвовать в завершении интеллектуального движения, которое Н. А. Бердяев назвал русским ренессансом. Спустя сто лет оно многими оценивается — по преизбыточному многообразию духовных плодов — событием исключительным: не оставляющим надежд на повторение в России чего-либо подобного в обозримом будущем. Одновременно год рождения вменил Гомолицкому в обязанность пройти через столько сит с ячейками размером в игольное ушко библейского стандарта, что итоговая вероятность просто остаться в живых составляла какую-нибудь одну миллионную или около того. Поэтому квалификация фигуры Гомолицкого: «единственный в своем роде» — оказывается litterate статистическим фактом, как ни вульгарно это звучит в размышлениях о выдающемся литераторе.
Разумеется, квалификация эта в исследовании Л. Белошевской, П. Мицнера, Л. Флейшмана является эстетической и историко-культурной. Она развернута ими весьма аргументированно, со всем блеском широкопанорамной эрудиции, с прецизионной хронологией упоминаемых событий, с образцовой акрибией, когда дело касается текста и его версий. А еще — рискну предположить — квалификация Гомолицкого получена ими с сингулярностью истинного понимания того, чем была «русская литературная жизнь в межвоенной Польше». Такого понимания, догадываюсь, удается достичь, благодаря предельно высокой «разрешающей способности» филологического и краеведческого зрения. Здесь физик указал бы на необходимость обратиться к наноразмерным структурам и их свойствам. Антрополог же представил бы себе проникновение в глубь самих «пор судеб, расплюснутых в лепеху», как судил по русскому опыту революции Б. Пастернак в начале 1930-х. Наверное, профессор Л. Флейшман меня в этом пункте поправит?
Примечательно, что в стихотворении Пастернака о таких судьбах in futurum «внуки скажут как про торф: горит такого-то эпоха». Точность его сравнения прямо-таки естественнонаучная, биосферно-ноосферная. Да, торф, будучи синонимом культурного гумуса, есть энергоноситель, в каком постоянно нуждаются для продолжения интеллектуального производства. И в этом смысле, в поле пастернаковской метафоры, трехтомник Гомолицкого — воистину духовное ископаемое (он — «залежь» или «клад», если привлечь образы ресурса из пастернаковского лексикона). Ископаемое, добытое из пластов истории, способное поддерживать горение чувств и мыслей в наши дни. Трудно не подчиниться ассоциации, требующей процитировать виновника торжества: «Метафорический язык построен на ассоциациях, и чем сложнее, чем необычнее его сопоставления, тем он пластичнее, гибче, “живучей” в путешествии в неизрекаемое». И далее: «Пастернак метафору как бы приручил. Он не позволяет ей “оживать”» (Гомолицкий, том 3, с. 674). A propos, «путешествие в неизрекаемое» — тоже сингулярность!
И еще: французский философ Ж.-М. Шеффер напечатал задорную и остроумную книгу «Конец человеческой исключительности» (2007). Сближая представления о природной и культурной эволюции, он предлагает интерпретировать человека как биологический вид, особо сложный по социальной организации. Но эффектное название книги Ж.-М. Шеффера не должно обескураживать, когда речь идет об индивидах, отнюдь не о популяции. В таком развороте все как раз наоборот: надежда на благополучное развитие человечества в период сингулярности Дьяконова, в частности на прогресс нашего естественно-научного познания связана со стимулированием, культивированием человеческой исключительности, с выращиванием сингулярных личностей...
LIBERALITAS. Вспомним, что у древних римлян liberalitas — благородство, благородный образ мыслей или действий; добродушие, милость, щедрость; щедрый подарок. А прилагательное liberalis — касающийся свободы, приличный свободному человеку. Отсюда создаваемые им artes liberalis — свободные искусства: поэзия, красноречие, история, языковедение, философия. Кроме того, liberalis — милостивый, щедрый; обильный, богатый. К сожалению, русское слово «щедрость» имеет более узкий смысловой спектр. Обычно «щедрость» обозначает всего лишь экономический альтруизм (как противоположность алчности), иногда — с оттенком церковного благочестия. Его этимоном М. Фасмер указывает нижнелужицкое љčodry — добродушный, кроткий; некоторые же авторы связывают «щедрость» с глаголом «щадить». К еще большему сожалению, в обстоятельствах постсоветского периода термины «либерализм», «либерализация», «либерал» etc. профанированы и почти табуированы.
Выбрать понятие liberalitas для лаконичной характеристики произведений Гомолицкого меня побуждает их аттицизм и культура чувств, удостоверяемая его поэзией, художественной прозой, литературной критикой, перепиской. В этом отношении филолог сегодня, верно, предпочел бы говорить об авторском дискурсе. Но мне кажется, что точнее — об аттицизме Гомолицкого. Буквально термин αττικισμος означает приверженность к афинянам как жителям Аттики либо диалектное аттическое выражение, по которому они опознавались. В переносном же смысле слово αττικισμος употребляли как похвалу автору, признавая, что у него красивый слог, изящный стиль, интеллектуальная острота, безупречная утонченность и т. п.
Не знаю, существует ли отдельная философия благородства / liberalitas или хотя бы философия щедрости. Построена же, допустим, Л. Свендсеном «Философия зла» и «Философия скуки». Логично предположить, что концепция благородства / liberalitas, фактически, давно разработана в составе какой-либо из философских антропологий. Так, по Канту, автономия человека, т. е. его само-законо-полагание, есть стержень человеческой свободы и морали. «Заботе о себе», берущей начало, по крайней мере, в древнегреческой установке (у Фалеса, у Пиндара) на самопознание, посвящены циклы работ М. Фуко. По-моему, тексты Гомолицкого в трехтомнике вкупе с его стратегиями творческого поведения как они реконструированы, проанализированы, сопоставлены, истолкованы
Л. Белошевской, П. Мицнером, Л. Флейшманом, составляют модель: многомерную, реалистическую, нравственно-влиятельную. Модель позволяет читателю понять, как именно в людях действует благородство / liberalitas, возвышая их «в темные времена» (в смысле Б. Брехта и Х. Арендт), т. е. не давая опуститься ниже уровня человечности по текущему курсу.
Нынче в нашем отечестве болезненная нехватка благородства / liberalitas очевидна повсеместно: в privacy и публичной жизни, в проектах и проведении реформ, в отношениях внутри сообществ людей искусства и людей науки, других сословий и т. д. Потому появление художественного мира Гомолицкого в русском культурном сознании — пусть даже в кругу, очерченном численностью просвещенных ценителей поэзии — есть очень отрадный факт.
P. S. Вспоминается почему-то древнееврейский принцип hйsed. Согласно ему любовь одного человека к другому и подобные высокие чувства, которые отнюдь не мотивированы семейной, племенной, корпоративной и т. п. общностью, порождают последующую любовь и верность, но уже со стороны третьего лица. В основе выполнения hйsed у верующих лежит убеждение: Бог должен поступить с человеком так, как человек поступает с человеком (например, как показывает А. И. Шмаина-Великанова, в духовном аспекте о hйsed повествует Книга Руфь). Иначе говоря, мне кажется, что высокое восхищение Львом Гомолицким у составителей трехтомника вкупе с издателем и спонсорами воспроизведется в читателе, причем будет обращено и к ним тоже.
Борис ПОЙЗНЕР