Внезапная ветка что есть силы полосует по щеке. Остается кривой багровый след.
— Что здесь смешного?
— Твоя головокружительная ловкость.
И заливается как дитя. Дурочка… Да и сам хорош. Чем дальше в чащу нацелишься, тем быстрее по морде заработаешь. Так и не уяснил?.. А все тянет.

Вот, наконец, и просека. Встречный ветер взрывает песочные волосы, круглит штормовку, выдувает слезу.
— Главное, не плакать, — говорит она.
— Да, — отвечаю, — это главное.

«Дым сигарет с ментолом», дребезжащие динамики. Изрядно потрепанные алкоголем кавалеры, постбальзаковские жизнерадостные тети. Ау, советская юность! Комсомол умер. Да здравствует комсомол!
— Куда мы попали?.. — риторически вопрошает она.
— На межсезонный курорт областного значения, отданный на милость отставникам и льготникам. Даже и не знаю, что шикарней; время года или место действия?
— Ты и в шутках столь же ловок…
— При чем тут шутки?

— Здоґрово, да?
— Приятно общаться с образованной девушкой…

Деревья ржавеют на глазах. Погода портится. Густая дымка наползает на корпуса.
— Мы словно ускользаем из силков жизни.
— Я давно хотел этого.
Мы ежимся, дышим на руки, напяливаем вязаные шапочки. Уходим к свинцовой, полной облаков реке. Молчим, глядя на другой берег.
— Там сплошной туман, — говорит она.
— А что же там еще может быть? — отвечаю, — что еще?

Видавший виды номер с потрескавшимся зеркалом. Холодильник «Полюс», телевизор «Рекорд», громкоговоритель «Нейва». Пронзительно розовый торшерный абажур. Сломанная щеколда на балконной двери.

Из коридора осторожно стучат. Это она. С неизменной сумочкой: зубная щетка, паста, косметика утром должны быть наготове. Блажен, кто помнит о завтра! Мне этого не дано.

— Если бы я писала книжку, то все там происходило бы только в настоящем времени. Без прошлого и будущего не было бы ни печали, ни тревоги. Только события или их отсутствие. И в том и в другом можно раствориться без остатка.
— Печали и тревоги — растворитель покруче.
— Это не растворитель. Это яд.

Она исчезает еще затемно. Видимся мы уже после процедур. Топаем к минеральному источнику. Вода странная, непривычная, невкусная. Ничего общего с бутылочной. Настоящее неба не ласкает.

— До революции…
— Семнадцатого года?
— А у нас за пазухой другие имеются?
— …здесь было имение генерала. В оранжереях розы выращивали. Они на парижских выставках призы брали.
— А потом?
— А потом как водится. Что-то спалили, что-то растащили, что-то затоптали. Да и рукой махнули. И прежняя жизнь закончилась.
— А новая не началась.

— Здесь как во сне. Может быть, потому что всю дорогу — туман. Все невидимо, и существует ли вообще — большой вопрос. И порой кажется, что это не так уж и важно. Важно, что существуют сны.
— Жизнь держится паузами. Понимаешь, о чем я говорю?
— Мы об этом только и говорим.
— Так давай об этом и помолчим. Пусть будет пауза. Иначе все рухнет.

— Ты опять демонстрируешь потрясающую грацию, а в преодолении пересеченной местности и редкостные навыки атравматичного прохождения подлеска.
— Это далеко не полный список моих талантов.
— Чем же его еще можно продолжить?
— Желанием устраивать праздники.
— Так в чем же дело?

— Мне долго грезилось, — говорит она, — что вслед за каким-то событием в жизни все вдруг совершенно преобразится. Засветится, засверкает, оживет. Нужно только угадать это событие и делать все, чтобы оно сбылось побыстрее. И намечало это заветное. И приближала его как могла. И это происходило. Но ни фейерверка, ни счастья, ни чуда не случалось. После рубежа все текло как текло. Только больше внутри недоумения и пустоты становилось. Но я убеждала себя, что опять не угадала. И нацеливалась на следующую веху, которая уж точно не подведет… Но подводила и она. Ни молнии, ни радуги, ни какой другой подсветки. Наверно, небесного электричества на меня не хватило.
— В таком случае остается уповать на земное. Айда на танцы!
— Не хочу. Довольно упований.
Издали гремит «Я вижу тебя». Электрические звуки пронизывают темноту, вибрируют, искрят. Брют бесцеремонно царапает небо. Колючий холодок настойчиво забирается под свитер.

— Как это теперь принято называть? Вызовы? Ну да. Несмолкающие батареи проблем. Мы так привыкли жить под их постоянным обстрелом, что оказавшись в укрытии — вроде этой богадельни — чувствуешь себя не в себе. Если воинствующие печали не накрывают тебя с головой — это уже вроде и не жизнь… Кровь прохладной кажется.
— Нужно радоваться радостям, а не печалиться печалям.
— Я учусь. Но ученица из меня скверная.

— Кажется, что время идет где-то там, далеко за темным лесом. Спешит по иным дорогам и бездорожьям. А про эти дебри и позабыло. И тут все как жило, так и живет. И мы — пока здесь — тоже здешней жизнью пробавляемся. И тем защищены. — Это только кажется. Оно, тупоголовое, всегда идет напрямик, насквозь, через любые дебри.

Безжалостный шарко. Праздник сосудов. Утренний оптимизм. Пышнотелые дамы в ярких трико. Невыспавшиеся рассеянные медсестры. Последние врачебные каракули в мятой санкуркнижке. Зябкое нерешительное солнце. Тишина.

Лес кончается, и мы идем по огромному полю, полному жухлого спорыша и сохлого ковыля. Впереди — единственная в округе кривоствольная ватага разноростных деревьев.
— Это здешний погост.
— Я люблю погосты, — говорит она и ускоряет шаг.

Мы изучаем таблички с фамилиями, годами жизни, мутноватыми портретами. Ржавчина наползает на буквы, паутина заслоняет цифры, плесень съедает лица.
— Здесь понимаешь, что время обитает не за каким-то там лесом, а вот за эти полем. Но не здесь. Все, кто здесь — исчезли, — говорит она и оборачивается за согласием.
— Время тоже исчезнет.
— На время. Смысл паузы в ее окончании.

Когда что-то утрачивается — видится иным. Щербатые дорожки, пыльноглазые фонари, обложенные кирпичами клумбы. Все вроде такое же как и вчера. Но и другое. Потому что завтра этого уже не будет. Перспектива потери расширяет восприятие. А, может, деформирует. А, может, выпрямляет. Наверняка — не уяснить. Ведь потом с почтительной временной дистанции все увидится каким-то совсем уж инакокрасочным.

— Нет, ребята, отходняк не запланирован. Уж, извиняйте.
Соседи журят. Говорят, что выпадаю из контекста. Конечно. Я здесь именно за этим.

— Как быстро все кончается, — говорит она и смотрит в окно, — во сколько завтра мой автобус?
— Ничто никогда не кончается. Это только кажется, что заканчиваешь жить одним и начинаешь — другим. Словно некий этап завершается и наступает новый. Как бы не так. Щупальца прожитого все время тянутся в грядущее. Столько разных сил не желает финишной черты, финала, исхода…
Если ты думаешь, что все в жизни происходит последовательно, то нянчишь иллюзию. Ты всегда занимаешься и прошлым, и будущим, и настоящим. Приятие параллельности — условия присутствия на земле. Последовательность приходит уже на подземном — или каком там теперь модно еще — внутриурновом? — отрезке твоего существования. Вот такое электричество. Параллельно-последовательно. Школьная физика.
— Наверное, так. Может, потому гладкий клубок даже из радостей не выходит. Все какие-то наэлектризованные нитки торчат, вовне целятся. Противится живое оформлению. И никак это дело не уладишь.

— Нет-нет, я к себе. Завтра с утра сборы. То есть сегодня. Два часа ночи уже.
Она выскальзывает из-под одеяла и исчезает. Фонарный заоконный свет нехотя просеивается сквозь веточную сетку. Гудит, запинаясь, престарелый холодильник. Урчит в аварийных трубах застойная вода.

Я стремительно проваливаюсь в сон. И мне снится, как я вхожу в одну из столичных журнальных редакций, вручаю шапочно знакомому завотделом ворох своих рифмованных опусов. Он берет первый лист и прямо при мне читает.

— Да, это жизненно, достоверно, прочувствованно. Совершенно адекватно реальности. Этим и ценно. Беру.
Я с тоской смотрю на него и молчу. Не наблюдая ответной радости, он повторяет внятно и громко — как глухому: «Беру».

В конце сна я узнаю, что редактора снимают. Ничего не поделать: все мы в списке на вылет. И сочувствие в этом плане не контачит.
А потом доходит, что опуса моего никто и не думает печатать. Я тоже убежден, что правильнее скомкать эту убогую многословную бумаженцию и спалить синим пламенем над белесой головой одной женщины. И будет ей это и нечаянной радостью, и поздним фейерверком. Ей это очень нужно. А то она завтра уезжает. Далеко-далеко. Без дураков… А что до последних — не обойтись им без манкого вороха горних своих претензий. Им ехать незачем. Им везде место.