Александр Орлов
"Московский кочевник"
"Московский кочевник"
Поэзия Александра Орлова — это хроника внутреннего сопротивления. Пространство его стихов образовано драматичными контрастами между грехом и тягой к чистоте, между гордостью и сознанием необходимости смирения, эстетической корыстью и упреками совести:
Чьей-то подлостью меряешь совесть свою,
Незапятнанным хочешь остаться в итоге…
Незапятнанным хочешь остаться в итоге…
Временами силы словно оставляют поэта:
Ты не знаешь, как лучше, как хуже,
Волю Бога понять не дано,
Светит солнце, зажатое в луже,
За тебя уже все решено…
Волю Бога понять не дано,
Светит солнце, зажатое в луже,
За тебя уже все решено…
Но естественно живущий внутри динамизм заставляет преодолевать, переориентировать "И дна удушливый призыв", и "Эту лестницу в ясную бездну". Такое преодоление требует энергии, и она в стихах Александра Орлова очевидна. Окружающая жизнь может перемолоть человеческие характеры, благородные замыслы в пыль, но это не означает, что нужно опустить руки.
Эта борьба часто отражена Александром Орловым через православную символику: в конечном итоге "И вышней милости глоток / Мы донесем до райских врат". В этой борьбе просматривается и еще один важный момент: стремление к самоидентификации.
Александр Орлов — поэт истинно патриотической ноты, всем сердцем преданный отчей земле:
Эта борьба часто отражена Александром Орловым через православную символику: в конечном итоге "И вышней милости глоток / Мы донесем до райских врат". В этой борьбе просматривается и еще один важный момент: стремление к самоидентификации.
Александр Орлов — поэт истинно патриотической ноты, всем сердцем преданный отчей земле:
Я в Россию билет не порву,
Не держи меня, Аддис-Абеба,
Наплевать на мирскую молву,
Принесите мне черного хлеба.
Не держи меня, Аддис-Абеба,
Наплевать на мирскую молву,
Принесите мне черного хлеба.
При этом паломничество и кочевье, инстинктивное, подчиненное внутреннему зову движение — важный лейтмотив книги "Московский кочевник". Это читается и в названии сборника, и во многих стихах — "Я так же, как пращур, кочую в ночи", "Переходя с ходьбы на бег", "Тороплюсь, затменье обгоняю".
Чувство безвозвратно утраченного времени тоже провоцирует на бег вдогонку — "Бежит мое время, / Хоть плачь, хоть кричи". Но помимо метафизических, паломничество поэта устремляется и в отдаленные географические пространства. Подобно Абиссинии Николая Гумилёва, даже Сахаре Сент-Экзюпери — в книге Александра Орлова появляются Африка и Иран. Жаркая Африка с чернеющими нагорьями, лиловыми закатами, скучающими слонами, ручными пеликанами, прощальными ритуальными танцами. Обжигающий Восток телесной чувственности: "Тело милой — священная Мекка, / Хадж любовный еще впереди". Цветущий, наполненный ароматами Иран с каменистыми горами, смолистыми сумерками, злыми ветрами, обжигающим зноем. Цвета — алый и золотой. "Солнце, словно золотой реал, / Севефидов город освещает, / И в лучах алеет мушмула…" И это не отблески абстрактного прекрасного, не признаки милого колониального декаданса — это знаки, которые следует читать и понимать.
Чувство безвозвратно утраченного времени тоже провоцирует на бег вдогонку — "Бежит мое время, / Хоть плачь, хоть кричи". Но помимо метафизических, паломничество поэта устремляется и в отдаленные географические пространства. Подобно Абиссинии Николая Гумилёва, даже Сахаре Сент-Экзюпери — в книге Александра Орлова появляются Африка и Иран. Жаркая Африка с чернеющими нагорьями, лиловыми закатами, скучающими слонами, ручными пеликанами, прощальными ритуальными танцами. Обжигающий Восток телесной чувственности: "Тело милой — священная Мекка, / Хадж любовный еще впереди". Цветущий, наполненный ароматами Иран с каменистыми горами, смолистыми сумерками, злыми ветрами, обжигающим зноем. Цвета — алый и золотой. "Солнце, словно золотой реал, / Севефидов город освещает, / И в лучах алеет мушмула…" И это не отблески абстрактного прекрасного, не признаки милого колониального декаданса — это знаки, которые следует читать и понимать.
Сергей ШУЛАКОВ