Я в грехах как в шелках, и за это плачу,
Но не плачу, а жгу до огарка свечу.
Не тому ли я рад, что возврата мне нет,
Что собрался парад беспристрастных планет.
По седому лучу я от дома лечу,
Но не вылечу то, что терять не хочу.
Все страницы, все лица, и все миражи,
Это мера того, что заполнило жизнь,
Я запомнил навеки, забыв на года,
Как плыла и сияла твоя нагота.
И вот в этом огне снова станут легки
Наши тяжкие, сладкие наши грехи.

последний месяц лета
уже почти угас
и позднего рассвета
не наступает час
дыханья не хватает
среди летучих вод
и только птичьи стаи
пятнают небосвод
едва бегу со всеми
уже почти ничей
и отлетает время
секундами дождей
как будто снял тарковский
водой оно стекло
совсем по-стариковски
стучит в мое стекло

он кричит на мосту на причале на сходнях
и от этого крика вскипает вода
он пришел из беды он ворвался в сегодня
и отсюда уже никуда никогда
наши злые слова наши старые страхи
если празднует боль будто кто отпинал
фреди крюгер души он приходит на взмахе
топора и от ужаса мокнет спина
вы забудете имя помянут не к ночи
для чего в этом месте он все поменял
и кричит и стоит будто он приколочен
на мосту на пути от меня до меня

Кроваво-красным подбоем выстланы облака.
Нас было когда-то трое, сделанных на века.
С этой высокой дружбой — времени поперек...
И все-таки годы рушат то, чему вышел срок.
Резали по-живому новые времена,
Погасшему, пожилому дружба едва ль нужна.
Плющило не по-детски, грызла вина виски,
И никуда не деться было нам от тоски.
А лучший из нас — нелепо бился, едва дыша.
Однажды он вышел в небо с десятого этажа.
Вдвоем нам нести такое — живы с тобой пока...
Кроваво-красным подбоем схвачены облака.

Словно мясо с похмелья рубили тупым топором,
Невозможный закат: облака и кровавы, и рваны,
И гремит за рекой, за туманом, знакомо и странно —
То ли дышит война,
           то ли Боженька бродит с ведром.

На этой улице печальной
Мне бросили канат причальный:
Давай, вставай-ка на прикол!
Здесь небо улеглось на крыши,
И третий день уже не дышат
Слепые окна над рекой.
На них — задернутые шторы,
За ними ходят командоры,
Верша последние суды.
В кроватках каменные дети,
А в кадках залежался ветер,
И нет ни воли, ни судьбы.
Здесь может быть, но быть — не может,
Здесь от дождя не стынет кожа
И всюду край, куда ни кинь...

На этой улице печальной
Мне бросили канат причальный,
Но я не протянул руки.

Из ада везли по хрустящему льду
Дрожащую девочку Мусю...
Я к этому берегу снова приду
Теряясь, и плача, и труся.

Полуторка тяжко ползла, как могла,
Набита людьми, как сельдями,
И девочка Муся почти умерла,
Укрыта ковром с лебедями.

А там, где мой город сроднился с бедой,
Где были прохожие редки,
Еще не знакомый, такой молодой,
Отец выходил из разведки.

Над Ладогой небо пропахло войной,
Но враг, завывающий тонко,
Не мог ничегошеньки сделать с одной
Едва не погибшей девчонкой...

Встречали, и грели на том берегу,
И голод казался не страшен,
И Муся глотала — сказать не могу,
Какую чудесную кашу.