Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ЛИТЕРАТУРА ДРУГИХ РЕГИОНОВ. Эссе


Дети Ра СТРОКИНА



МАРИНА ЦВЕТАЕВА И ТАТЬЯНА БЕК: ПОЭТИЧЕСКОЕ РОДСТВО



В книге Соломона Волкова "Страсти по Чайковскому" есть такое высказывание Джорджа Баланчина: "…чтобы понять музыку, надо ее хотя бы немного знать. А чтобы ее узнать, надо сначала постараться научиться ее понимать". Так же, наверное, и со стихами: узнаешь тогда, когда поймешь, но поймешь только тогда, когда узнаешь. Замкнутый круг, выход из которого в том, я думаю, чтобы "любить и чувствовать" — фраза того же Баланчина, но относительно искусства вообще — любить и чувствовать то, что хочешь узнать и понять. Иначе — не выйдет. Иначе — домашнее задание, конспект мыслей, интерес или равнодушие, ознакомление — поверхностное или наоборот — все, что угодно, но не сопряжение автора и читателя. Может быть, и об этом говорила Татьяна Бек с Соломоном Волковым в их последнюю встречу в Нью-Йорке. Может быть, об этом промолчали, мол, и без слов ясно.
Еще в самом начале, знакомясь с нашим семинаром поэзии в Литературном институте, Татьяна Александровна говорила, что, если и не все из нас станут поэтами, то профессиональным читателем должен стать каждый, что это по-настоящему здорово — "уметь читать". Но есть и оборотная сторона: "…чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам...", — писала Марина Цветаева. Думаю, многие через это прошли, накапливая читательский опыт, и многие, как и я, не сразу узнали, что именно так и надо читать — особенно стихи — с желанием понять и полюбить. Не всегда, правда, получается. Но пробовать стоит всегда.
С Татьяной Бек получилось: если и не понять до конца (что, сомневаюсь, возможно ли), то полюбить точно.
О ее творчестве уже и сейчас написано немало статей, и, со временем, их будет еще больше, потому что "стихам, как драгоценным винам…". И черед, если еще не настал, то — вот-вот. Заново прочитали Цветаеву. Перечитают и Бек: по-новому — не просто книгу талантливых стихов, но документ эпохи, яркий, правдивый, болезненный и глубоко человечный:

В благостной неразберихе
На Песчаной, на Палихе
Мы росли — пока не выросли,
Выехали, вещи вывезли
На пустых грузовиках…
И живем — в иных веках.
                  ("Строились разрухи возле")

Безусловно, заново прочитали не только Цветаеву. Поток эмигрантской литературы трех волн, найденные рукописи "запрещенных", возвращение Платонова в восьмидесятых… И все-таки, Цветаева. Именно она была поэтической привязанностью всей жизни Бек, такая своеобразная любовь одного поэта к другому, любовь через двадцатое столетие. Они и в жизни были чем-то похожи: обе москвички, одна — "голубица университетская" (как Бек называла себя в стихотворении), другая — "голубица" гимназическая, обе читали больше других и меньше других "умели и хотели" жить сами. Вернее даже сказать, меньше других у них получалось обходиться с жизнью, налаживать ее, устраивать быт. Потому что всегда — у обеих — непреходящее противостояние быта и бытия, "обеденного" и "письменного" (Цветаева), "вещи" и "выси" (Бек). Вот какая есть интересная запись у Цветаевой по этому поводу: "Пыталась, из жил лезла, — ничего. Не понимаю. Не понимаю, чего от меня хотят… И, главное, никто не верит, что не понимаю, смеются… точь-в-точь то же, что пятнадцать лет с алгеброй (семи — с арифметикой!). Полные глаза и пустой лист. То же, что с кройкой — не понимаю, не понимаю: где влево, где вправо, в виске винт, во лбу свинец. То же, что с продажей на рынке, когда-то — с наймом прислуги, со всем моим стопудовым земным бытом: не понимаю, не могу, не выходит… великая клятва: не буду служить. Никогда. Хоть бы умерла". Ведь и Бек признавала только служение — не службу:

Я повторяю, что я по нутру одиночка
И не желаю двора твоего, властолюбец.
Это не пишется: каждая новая строчка
Ветром глухим с перегона доносится, с улиц.
                  ("Я не желаю тесниться в единой обойме")

"Одиночка" — исключительно частое слово у Бек. И часто — упрямство одиночки, отъединенность от "хоровода" — при удивительной сопряженности с миром, отчаяние и в то же время радость быть самой с собой, самой собой. "Вся моя жизнь — роман с собственной душой, с городом, где живу, с деревом на краю дороги, — с воздухом. И я бесконечно счастлива", — писала Цветаева.
Роман с душой — как роман с миром, как изначальная включенность в бытие, как обращение к каждому — другу, недругу, единомышленнику или "властолюбцу". Недаром и у Бек, и у Цветаевой в стихах немало портретов, посвящений, тонких наблюдений за людьми. Эти качества, на мой взгляд, особенно ценны сейчас, когда современная поэзия в большой степени аутентична, похожа на комнату, запертую для всех. И вот именно такая поэтическая, а во многом, и человеческая, открытость Марины Цветаевой созвучна голосу Татьяны Бек. "Руки даны мне — протягивать каждому обе,/ Не удержать ни одной", — писала молодая Цветаева. "В этом мире — морозном и тающем, /И цветущем под ливнями лета, — /Я была вам хорошим товарищем. /Вы, надеюсь, заметили это?" — читаем на обложке книги, посвященной памяти Татьяны Бек. И список подобных созвучий — открытость, смелость там, где другие бы промолчали, неприятие службы в обыденном филистерском понимании… — этот список можно продолжить, но, продолжая, можно попасть в сферу потаенного, слишком сокровенного. Ведь даже и на семинарах (на моей, по крайней мере, памяти) Татьяна Александровна никогда не упоминала о своей любви к Цветаевой — только при личной беседе, только в момент особого поэтического откровения.
Но даже и без подобного признания, а всего лишь, внимательно читая стихи Татьяны Бек, можно уловить эту связь. Например, то, что основным — и это без преувеличения — качеством и в жизни, и в стихах для обеих была искренность, обнаженность — обожженность — эмоций. Это и роднит. За это и любовь к "соименнице моря". От этого и прохладное отношение к Ахматовой, по-королевски сдержанной, даже несколько надменной (так, по крайней мере, вспоминала о ней Н. Берберова). Здесь — нет. Здесь все иначе: нараспашку, насквозь, навылет ("Я раскрыта земле этой настежь: вместе с нею надеюсь и мру", — писала Бек); все про себя, вся правда — в каждом тире, в каждой запятой и точке. Конечно, речь идет не о пресловутой "правде жизни", а о поэтической — возможно, единственно неоспоримой. Цветаева творит мифы-были — из Брюсова, Эллиса, Парнок, Мандельштама, Блока, Ахматовой… Бек создает мифологические зарисовки событий, друзей, знакомых и незнакомых: поездка в Грузию, детские воспоминания, старый учитель, библиотекарша, "и этот мальчонка, над паром снимающий марки, и этот историк, который в архиве ослеп" и, конечно, нельзя не вспомнить известное стихотворение про Юрия Коваля. Поэт в этом случае оказывается точнее любого хроникера, любого фотографа. "Единственная обязанность на земле человека — правда всего существа", — говорит Цветаева. А вот ее стихи из письма Эфрону:

Послушайте, я правдива
До вызова, до тоски…

И — для сравнения: "я буду честная старуха", — знаменитая строчка Бек. Эта честность, правдивость — в молодых стихах порой нарочитая, "вызывающая" — осталась с ними до конца. До конца осталось и чувство одинокости (именно — а не одиночества), вместе с ним и чувство единственно возможного для себя пути и служения ему — своеобразное поэтическое рыцарство:

…Выручай меня, мой окаянный
Дар, с которым родилась и сгину…
                  (из стихотворения Т. Бек "Надо выйти из тесного цикла")

Читая стихи, Татьяна Александровна прежде всего обращала внимание на то, есть ли в них такое, что можно было бы обозначить как наитие — не механическую работу ума, а вспышку подсознания. И только потом смотрела на исполнение, многое, кстати, прощая, именно за искренность, непридуманность, мгновенность озарения. Ведь ей и самой "… "вдохновение" (точнее сказать: лихоманка) являлось … в форме боли, восторга или иного какого озноба, от переизбытка коих я просто не могла, не умела избавляться другим путем" (из книги: Т. Бек, "Узор из трещин"). Так же и для Цветаевой: воображение, вдохновение с самого детства — спонтанное, настигающее, лихорадящее — импульс и повод:

В поте — пишущий, в поте — пашущий!
Нам знакомо иное рвение:
Легкий огнь, над кудрями пляшущий, —
Дуновение — вдохновения.

Неисчислимые образы крыльев, огня, бега и — гордость — за кровное родство с этими образами: "Так от сердца к сердцу, от дома к дому / Вздымаю пожар", или вот строки из стихотворения 1924 года "Пела как стрелы и морены": "Ибо единый вырвала Дар у богов — бег!". "Но во все времена безумца / Распирало желанье — бечь!" — это уже Бек.
Читая их стихи, мы подчас попадаем под обаяние своего рода речи на бегу, кажущейся поспешности высказаться, боязни не успеть "остановить мгновение". Поэтому и "сага" — "с помарками" (речь о последней книге поэта), и "преимущество помарок над прописями букваря" (Бек), и —

Не умею писать без помарок!
Я горю. Я страшна, как огарок.
                  (Т. Бек, "Вдохновение — это не навык");

поэтому и у Цветаевой —

Летят они, — написанные наспех,
Горячие от горечи и нег…

"Наспех" — но не совсем. На стихи у них было время. На жизнь? Судить не мне. Но была неуемная "жажда жизни", о которой писала Цветаева, жажда движения, бега — от быта — к бытию, кочующие образы странничества, сиротства, цыганства…

Я любила Илью Обломова,
Но меня соблазняли странники,
Перекатный дурдом, цыганщина
(Бред движения — спесь несметная).
                  (Т. Бек, "Постарела — и зубы выпали").

И, конечно, как в любом пути — разлука: с домом, с любимым человеком, со всем привычным, по-земному уютным:

Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь — уж рвешься прочь…

писала молодая Цветаева. "Я — обреченная на разлуку", — из позднего стихотворения Бек.
Неутомимые странницы поэзии. И со временем их поэтическое родство станет очевиднее. Нужно только время. На стихи всегда нужно время.



Анастасия Строкина — поэтесса, переводчица. Окончила Литературный институт имени А.М. Горького в 2007 году (семинар Т.А. Бек и С.И. Чупринина, потом Г.И. Седых). Живет и работает в Санкт-Петербурге.