Книжная полка
Альманах «Глаголъ» № 3, 2011
Парижский остров
Парижский остров
Как-то в перерывах между заседаниями немецкого отделения международного ПЕН клуба, членом которого я являюсь, до меня донеслась тихая реплика: «Опять русских принимают, нам бы кого из Кении, или из Кореи, так нет, опять эти русские!» Оборачиваться не стала, но с языка чуть не сорвался ответ: «Вот когда в Кении и Корее будет столько пишущих, сколько в бывшем СССР, тогда и в клуб будем принимать кенийцев и корейцев, а пока (нравится этого кому-то или нет), просим любить и жаловать — русские». Вот уже около 100 лет часть русской литературы живет в отрыве от «большой земли» — на эмигрантских островах. Если для первой волны Берлин, куда хлынул основной поток русской интеллигенции, был кратковременным перевалочным пунктом, то Париж приютил основную массу пишущих и стал форпостом русской эмигрантской мысли.
Сегодня же картина совсем иная: в Германии на русском языке выходит много газет, журналов, литературных альманахов, и можно смело утверждать, что чуть ли не в каждом городе есть какой-нибудь кружок или литературное общество. Что же во Франции? Здесь, к сожалению, повода для восторгов нет, есть повод для серьезного беспокойства. Русский парижанин, известный журналист и поэт Виталий Амурский пишет: «Увы, в Париже, где в прошлом существовали русские издательства, выходили разные русские газеты и журналы, — на сегодняшний день нет ни одного. Реанимировать прошлое, подражать ему не нужно. Сейчас иные времена, но времен, где ответственность за сохранение (в самых разных аспектах) национальной культуры с творческих людей снималась бы, не бывает».
Вот такое серьезное заявление, и это не просто заявление, это слово, подкрепленное делом: перед нами — третий номер альманаха «Глаголъ», который собрал и подготовил Виталий Амурский. Уточним: главным редактором первых двух номеров был другой русский парижанин — Владимир Алексеев. Каждый номер альманаха (по существу, ежегодника) готовился месяцами, и печатался в России (в 2009-м году в Уфе, в 2010 и 2011-м в Москве), благодаря спонсорам. Название «Глаголъ» было решено дать точно такое же, как созданная в Париже несколько лет назад Ассоциация в поддержку русской культуры, так как большинство авторов были либо ее членами, либо выступали на заседаниях в качестве гостей.
Итак, альманах «Глаголъ» № 3 за 2011 год. В предисловии редактор объясняет, что он намеренно отказался от традиционного деления альманаха на разделы. В сборнике включены произведения не только писателей, живущих во Франции, география довольно широкая, от Гавайев до Сибири. Очень хорошая идея — публикация произведений не только ныне живущих поэтов, но и ушедших из жизни Раисы Блох и Михаила Горлина, Вадима Делоне.
При всем моем глубоком уважении ко всем, причастным к этому сборнику авторам, скажу несколько слов только о наиболее ярких (по моему мнению) публикациях.
Поэтические подборки ныне живущих авторов, естественно, отличаются друг от друга и формой, и содержанием, и поэтикой. Рудольф Фурман пишет о Париже, но светлые воспоминания уносят поэта в Петербург:
Сегодня же картина совсем иная: в Германии на русском языке выходит много газет, журналов, литературных альманахов, и можно смело утверждать, что чуть ли не в каждом городе есть какой-нибудь кружок или литературное общество. Что же во Франции? Здесь, к сожалению, повода для восторгов нет, есть повод для серьезного беспокойства. Русский парижанин, известный журналист и поэт Виталий Амурский пишет: «Увы, в Париже, где в прошлом существовали русские издательства, выходили разные русские газеты и журналы, — на сегодняшний день нет ни одного. Реанимировать прошлое, подражать ему не нужно. Сейчас иные времена, но времен, где ответственность за сохранение (в самых разных аспектах) национальной культуры с творческих людей снималась бы, не бывает».
Вот такое серьезное заявление, и это не просто заявление, это слово, подкрепленное делом: перед нами — третий номер альманаха «Глаголъ», который собрал и подготовил Виталий Амурский. Уточним: главным редактором первых двух номеров был другой русский парижанин — Владимир Алексеев. Каждый номер альманаха (по существу, ежегодника) готовился месяцами, и печатался в России (в 2009-м году в Уфе, в 2010 и 2011-м в Москве), благодаря спонсорам. Название «Глаголъ» было решено дать точно такое же, как созданная в Париже несколько лет назад Ассоциация в поддержку русской культуры, так как большинство авторов были либо ее членами, либо выступали на заседаниях в качестве гостей.
Итак, альманах «Глаголъ» № 3 за 2011 год. В предисловии редактор объясняет, что он намеренно отказался от традиционного деления альманаха на разделы. В сборнике включены произведения не только писателей, живущих во Франции, география довольно широкая, от Гавайев до Сибири. Очень хорошая идея — публикация произведений не только ныне живущих поэтов, но и ушедших из жизни Раисы Блох и Михаила Горлина, Вадима Делоне.
При всем моем глубоком уважении ко всем, причастным к этому сборнику авторам, скажу несколько слов только о наиболее ярких (по моему мнению) публикациях.
Поэтические подборки ныне живущих авторов, естественно, отличаются друг от друга и формой, и содержанием, и поэтикой. Рудольф Фурман пишет о Париже, но светлые воспоминания уносят поэта в Петербург:
Лежала листва на бульварах,
В Тюильри, в Люксембургском саду,
Вдоль Сены, на книжных развалах,
Лежала у всех на виду.
И точно как в городе невском,
Все путалась в наших ногах
Тем вечером, в свете нерезком,
Что на Елисейских полях.
Пел ветер парижские гаммы,
Мы слышали каждый свой шаг.
Шуршала листва под ногами,
Как дома, конечно же, так.
И вечер был к нам расположен,
И полнилась грустью душа…
Стояла парижская осень,
Всему придававшая шарм.
В Тюильри, в Люксембургском саду,
Вдоль Сены, на книжных развалах,
Лежала у всех на виду.
И точно как в городе невском,
Все путалась в наших ногах
Тем вечером, в свете нерезком,
Что на Елисейских полях.
Пел ветер парижские гаммы,
Мы слышали каждый свой шаг.
Шуршала листва под ногами,
Как дома, конечно же, так.
И вечер был к нам расположен,
И полнилась грустью душа…
Стояла парижская осень,
Всему придававшая шарм.
Ольга Кляйн подхватывает ностальгическую тему об оставленном доме, но звучит она здесь уже тревожно и горько:
Вернусь к разбитому корыту,
К России, ей поклон отдам.
С душою, наглухо закрытой,
Ненужная ни здесь, ни там.
И не найду родного дома:
Он продан и опустошен;
Со всем, что было в нем святого,
На главной площади сожжен…
К России, ей поклон отдам.
С душою, наглухо закрытой,
Ненужная ни здесь, ни там.
И не найду родного дома:
Он продан и опустошен;
Со всем, что было в нем святого,
На главной площади сожжен…
Светлана Кочергина представляет любовную лирику:
пройдя последний, седьмой, круг ада,
мы становимся чистыми перед миром.
твои руки пахнут табачным ядом,
как мышеловки — предсмертным сыром.
мы становимся чистыми перед миром.
твои руки пахнут табачным ядом,
как мышеловки — предсмертным сыром.
Павел Галушко изображает картину земного бытия:
Дела и заботы съедаются снами,
Ложатся на лист одинокой строкою.
Меняются с облаком в небе местами,
И с полуулыбкой нам машут рукою.
А мы продолжаем идти сквозь витрины,
Свой взгляд нагружая осенней пастелью.
Ложатся на лист одинокой строкою.
Меняются с облаком в небе местами,
И с полуулыбкой нам машут рукою.
А мы продолжаем идти сквозь витрины,
Свой взгляд нагружая осенней пастелью.
Изящную прозу Наташи Оуэн, этюды «Из прибоя времени», хочется отметить особо — непринужденность, легкость изложения и стиля в сочетании с умением небольшим текстом сказать много. Когда дочитываешь последний рассказ, испытываешь разочарование от того, что он последний.
Марк Казарновский в своем рассказе «Птица», повествуя о русских парижанах, неожиданно возвращает читателя в военные времена.
Очень интересен материал Ирины Володиной «Предрассветный час, или разговор о времени и его хранителях». Это беседа с писательницей Розой Ламперт о ее отце Иосифе Мироновиче Ламперте, в 1967 году поселившегося в Париже, удивительном подвижнике, бывшем владельце известного антикварного магазина «Санкт-Петербург», собирателе и хранителе всего, что имело отношение к русским предыдущих волн эмиграции.
Читая беседу Виталия Амурского с Римантасом Дихавичюсом, (который, кстати, делал художественное оформление всех трех номеров альманаха), мы знакомимся с незаурядной личностью литовского фотомастера и художника, он рассказывает о своем творческом пути, о своих эстетических принципах и еще о многом другом.
Любопытны изложения литературоведческие Виктора Мушинского «Лев Толстой и фельдмаршал Кутузов» и лингвистические «О двугорбых лошадях и безгорбых верблюдах» Аллы Сергеевой.
Очень хочется верить в возрождение русского печатного слова в Париже. Остается только пожелать членам ассоциации «Глаголъ» мужества и удачи на трудном пути сохранения этого острова русской словесности.
Марк Казарновский в своем рассказе «Птица», повествуя о русских парижанах, неожиданно возвращает читателя в военные времена.
Очень интересен материал Ирины Володиной «Предрассветный час, или разговор о времени и его хранителях». Это беседа с писательницей Розой Ламперт о ее отце Иосифе Мироновиче Ламперте, в 1967 году поселившегося в Париже, удивительном подвижнике, бывшем владельце известного антикварного магазина «Санкт-Петербург», собирателе и хранителе всего, что имело отношение к русским предыдущих волн эмиграции.
Читая беседу Виталия Амурского с Римантасом Дихавичюсом, (который, кстати, делал художественное оформление всех трех номеров альманаха), мы знакомимся с незаурядной личностью литовского фотомастера и художника, он рассказывает о своем творческом пути, о своих эстетических принципах и еще о многом другом.
Любопытны изложения литературоведческие Виктора Мушинского «Лев Толстой и фельдмаршал Кутузов» и лингвистические «О двугорбых лошадях и безгорбых верблюдах» Аллы Сергеевой.
Очень хочется верить в возрождение русского печатного слова в Париже. Остается только пожелать членам ассоциации «Глаголъ» мужества и удачи на трудном пути сохранения этого острова русской словесности.
Раиса ШИЛЛИМАТ
Татьяна Окоменюк, «Иуда». — Изд-во edita gelsen, 2011
В звездном ночном небе вдруг пролетела яркая звезда… и погасла. Нет такого человека, который бы не наблюдал за этим красивым и коротким полетом. Говорят, что в этот момент ангел летит на землю, чтобы забрать отошедшую в мир иной душу: звездный росчерк — граница еще одного земного пути. По скоротечности поэты часто сравнивают человеческую жизнь с падающей звездой, но далеко не каждая человеческая жизнь так же красива. Это уж, говорят, как судьба сложилась.
Ну да, известно ведь: сидели где-то там, у древних греков, наверху, три пряхи — Мойры — и пряли каждому долю, по нитке на нос. Рукодельничали, естественно, как умели: где нить выходила прочной и надежной — там все удачно и хорошо, а где (тут уж не обессудьте), как получалось, иногда совсем жиденько, чуть потянешь — порвется.
Позже мудрые люди стали утверждать, что звезды во всем виноваты — вот взяли, и стали в момент рождения удачно, и живет человек, как сыр в масле катается. В противном же случае, пусть как хочет, так и выкручивается: сможет — выживет, нет — пропадет. Со временем христиане решили попытаться обмануть звездную судьбу: омыть ребенка водой при крещении, и, тем самым, освободить дитя от звездного рока, отдав его целиком под присмотр Господа Бога.
Отдали, так ведь опять полной гарантии нет — злые силы не дремлют, тут как тут со своими кознями. А изобретательности им не занимать, так и ждут, чтобы насовать — одному в карманы обидчивости, другому в пазуху зависти, третьему жадности полные ботинки, а четвертого соблазнами да искусами исподтишка манят — устоит или нет. Тут уж, человече, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай: хорошо, если хватит духа и ума реально оценивать себя и действительность, отличать зерна от плевел, нести в себе созидательное начало. В этом случае будет человек хозяином своей судьбы, и сделает, тем самым, красивой не только свою жизнь, но и жизнь близких. Если нет, тогда у него есть шанс стать мнимой жертвой обстоятельств, а в действительности не просто хранителем, но и сеятелем зла, щедро «одарившим» им окружающих людей, даже близких, которые сделали для его же благоденствия все, что в их силах.
Именно об этом роман Татьяны Окоменюк «Иуда». Герой романа, Иннокентий Юдин, родился, когда двадцатый век вступил во вторую половину. Это способный, хорошо воспитанный мальчик, подающий, в общем-то, большие надежды. Он — дитя поколения советских людей, сориентированного на победу коммунизма, со всем его деланным оптимизмом и соревновательным духом. Дитя поколения, впавшего гораздо позже, спустя десятилетия, в пораженческий декаданс, принарядившегося в позорное рубище самоуничижения и переставшего понимать, где белое, а где черное.
С детских лет у Иннокентия все в порядке — живет в столице, сыт, обут, одет, отказа и нужды не знает ни в чем. Но почувствовать себя счастливым ему мешает одно маленькое обстоятельство — хочется парню быть первым во всем, но вот ведь незадача: его всегда кто-нибудь, да обходит. Только мальчик Кеша не из тех, кто сдается без боя. Он без посторонней помощи приходит к убеждению, что бой за пальму первенства не обязательно должен быть открытым и честным, где непременно есть победитель и побежденный. Борьба должна быть незаметной для окружающих, и тогда в ней будет только победитель, а побежденного не будет — в прямом, физическом, смысле, ведь более удачливого или талантливого соперника можно совсем устранить. Иногда достаточно просто надоумить приятеля на заведомо опасную проделку, а иногда, расчетливо рассуждая, почти спокойно наблюдать гибель друзей: «Подними он тревогу сейчас, спасти ребят все равно уже не удастся, зато придется ответить за несвоевременность сигнала тревоги. Анжелка, та точно его запрезирает. Оно ему надо? А так... Так он останется единственным лидером коллектива, и его шансы завоевать симпатии красавицы резко возрастут».
Идет этот человек по жизни без лишних «заморочек», таких как самопожертвование, любовь, совесть, честь, и других подобных, из этого же ассоциативного ряда. Виноватым Иннокентий себя не чувствует никогда, он живет с убеждением, что это всего лишь обстоятельства складываются именно так, и никак иначе — рок, судьба, одним словом. И как здесь не вспомнить Шопенгауэра с его представлениями «о видимой преднамеренности в судьбе индивида».
Действительно, кто может обвинить его в чьей-то гибели? Еще чего! Не пойман — не вор. Все сами виноваты. Он собирается стать писателем, а тут сокурсница со своей беременностью, да пусть делает с ней, что хочет. Сделала — ушла в мир иной вместе с ребенком. Он-то здесь причем? Вот он уже известный писатель, но разве кто-нибудь знает, что роман, который принес ему славу, написал вовсе не он? Никто не знает, и не узнает никогда, потому что автора нет в живых, и без Юдина (но опять же косвенно) здесь тоже не обошлось. Он не привык ничем жертвовать, он ничего не хочет отдавать, а вот брать — так это всегда пожалуйста! В своей корысти Иннокентий доходит сначала до стукачества, а потом и до заговоров с колдовством, и все лишь для того, чтобы извести девушку, которая была предметом его интересов, а за компанию отправить на тот свет и ее избранника: «Со смертью обидчиков к нему вернулись жизненные силы, а вместе с ними и вдохновение. С небывалым рвением Иннокентий приступил к написанию повести о молодых строителях БАМа».
В романе автору удалось передать дух того времени: очень реалистично описаны московские улицы, жизнь студентов Литературного института, взаимоотношения в среде творческой интеллигенции, очень детально и точно прописаны реалии советского быта:
«Запамятовал, как вместе с ребятами, пришедшими к нему на день рождения, цокал языком, облапывая своими кривыми пальцами мамкин подарок — двенадцатиламповый приемник «Фестиваль». Полированный красавец, затянутый золотистой радиотканью, просто приворожил Солову, и тот весь вечер, как баран на новые ворота, пялился на стеклянную шкалу, перед которой красная вертикальная линия скользила по светящимся названиям городов. Этот придурок тогда все не мог решить, что ему слушать: «Песню про пингвинов» или рассказ Алексея Леонова о выходе в открытый космос...»
Татьяна Окоменюк обладает даром легкости изложения, в тексте нет тяжеловесных фраз и многометровых запутанных рассуждений, претендующих на заумь. Читается роман без напряжения, обращает внимание на себя обилие остроумных прибауток, шуток и анекдотов того времени. Поэтому у читателей старшего поколения, современников главного героя, книга вызывает у каждого свои, сугубо личные ассоциации, то и дело заставляя мысленно возвращаться в свое собственное прошлое, а для читателей молодых — это, можно сказать, своеобразный путеводитель по советской жизни второй половины двадцатого века.
Писательница мастерски, вплетая мистические элементы, показывает процесс формирования личности главного героя. Читатель на протяжении всего повествования видит, как Иннокентий из маленького мерзавца постепенно превращается во взрослого респектабельного интеллектуала-негодяя, который строчит репортажи о людях сильных и мужественных, а в его собственном сердце нет места не только подвигу, но даже элементарной порядочности.
Юдин, как любой, идущий по трупам карьерист, успешен, но карьера его заканчивается с крушением могучей державы: «Он был членом двух творческих союзов, работал заместителем главного редактора журнала «Патриот». Сам, правда, к этому времени патриотом уже не был. В стране наступили смутные времена, лишившие его всякой уверенности в завтрашнем дне».
Неожиданно он узнает шокирующую тайну своего происхождения, знакомится со своим биологическим отцом, и, бросив на смертном одре мать, воспитавшую его, — свою последнюю жертву — уезжает вместе с новообретенной семьей в Германию. Но, как сказал Штефан Цвейг, «Жизнь ничего не дает бесплатно, и всему, что преподносится судьбой, тайно определена своя цена».
Ценой, определенной Иннокентию, явилось четкое понимание им самим, что настало время подведения итогов. А они не просто безрадостны, они ужасны, потому что вехами его пути к достижению поставленных самому себе неблаговидных целей, являются двенадцать загубленных по его вине жизней, несмотря на то, что он ни разу не преступил закон и никого не убил собственными руками. Перед смертью писатель Иннокентий Юдин осознал, что так и не сумел свою судьбу сделать красивой, и что он есть не кто иной, как Иуда — убогий и жалкий. Только и всего. Трагедия человеческая в том, что этот образ, к сожалению, вечный.
Ну да, известно ведь: сидели где-то там, у древних греков, наверху, три пряхи — Мойры — и пряли каждому долю, по нитке на нос. Рукодельничали, естественно, как умели: где нить выходила прочной и надежной — там все удачно и хорошо, а где (тут уж не обессудьте), как получалось, иногда совсем жиденько, чуть потянешь — порвется.
Позже мудрые люди стали утверждать, что звезды во всем виноваты — вот взяли, и стали в момент рождения удачно, и живет человек, как сыр в масле катается. В противном же случае, пусть как хочет, так и выкручивается: сможет — выживет, нет — пропадет. Со временем христиане решили попытаться обмануть звездную судьбу: омыть ребенка водой при крещении, и, тем самым, освободить дитя от звездного рока, отдав его целиком под присмотр Господа Бога.
Отдали, так ведь опять полной гарантии нет — злые силы не дремлют, тут как тут со своими кознями. А изобретательности им не занимать, так и ждут, чтобы насовать — одному в карманы обидчивости, другому в пазуху зависти, третьему жадности полные ботинки, а четвертого соблазнами да искусами исподтишка манят — устоит или нет. Тут уж, человече, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай: хорошо, если хватит духа и ума реально оценивать себя и действительность, отличать зерна от плевел, нести в себе созидательное начало. В этом случае будет человек хозяином своей судьбы, и сделает, тем самым, красивой не только свою жизнь, но и жизнь близких. Если нет, тогда у него есть шанс стать мнимой жертвой обстоятельств, а в действительности не просто хранителем, но и сеятелем зла, щедро «одарившим» им окружающих людей, даже близких, которые сделали для его же благоденствия все, что в их силах.
Именно об этом роман Татьяны Окоменюк «Иуда». Герой романа, Иннокентий Юдин, родился, когда двадцатый век вступил во вторую половину. Это способный, хорошо воспитанный мальчик, подающий, в общем-то, большие надежды. Он — дитя поколения советских людей, сориентированного на победу коммунизма, со всем его деланным оптимизмом и соревновательным духом. Дитя поколения, впавшего гораздо позже, спустя десятилетия, в пораженческий декаданс, принарядившегося в позорное рубище самоуничижения и переставшего понимать, где белое, а где черное.
С детских лет у Иннокентия все в порядке — живет в столице, сыт, обут, одет, отказа и нужды не знает ни в чем. Но почувствовать себя счастливым ему мешает одно маленькое обстоятельство — хочется парню быть первым во всем, но вот ведь незадача: его всегда кто-нибудь, да обходит. Только мальчик Кеша не из тех, кто сдается без боя. Он без посторонней помощи приходит к убеждению, что бой за пальму первенства не обязательно должен быть открытым и честным, где непременно есть победитель и побежденный. Борьба должна быть незаметной для окружающих, и тогда в ней будет только победитель, а побежденного не будет — в прямом, физическом, смысле, ведь более удачливого или талантливого соперника можно совсем устранить. Иногда достаточно просто надоумить приятеля на заведомо опасную проделку, а иногда, расчетливо рассуждая, почти спокойно наблюдать гибель друзей: «Подними он тревогу сейчас, спасти ребят все равно уже не удастся, зато придется ответить за несвоевременность сигнала тревоги. Анжелка, та точно его запрезирает. Оно ему надо? А так... Так он останется единственным лидером коллектива, и его шансы завоевать симпатии красавицы резко возрастут».
Идет этот человек по жизни без лишних «заморочек», таких как самопожертвование, любовь, совесть, честь, и других подобных, из этого же ассоциативного ряда. Виноватым Иннокентий себя не чувствует никогда, он живет с убеждением, что это всего лишь обстоятельства складываются именно так, и никак иначе — рок, судьба, одним словом. И как здесь не вспомнить Шопенгауэра с его представлениями «о видимой преднамеренности в судьбе индивида».
Действительно, кто может обвинить его в чьей-то гибели? Еще чего! Не пойман — не вор. Все сами виноваты. Он собирается стать писателем, а тут сокурсница со своей беременностью, да пусть делает с ней, что хочет. Сделала — ушла в мир иной вместе с ребенком. Он-то здесь причем? Вот он уже известный писатель, но разве кто-нибудь знает, что роман, который принес ему славу, написал вовсе не он? Никто не знает, и не узнает никогда, потому что автора нет в живых, и без Юдина (но опять же косвенно) здесь тоже не обошлось. Он не привык ничем жертвовать, он ничего не хочет отдавать, а вот брать — так это всегда пожалуйста! В своей корысти Иннокентий доходит сначала до стукачества, а потом и до заговоров с колдовством, и все лишь для того, чтобы извести девушку, которая была предметом его интересов, а за компанию отправить на тот свет и ее избранника: «Со смертью обидчиков к нему вернулись жизненные силы, а вместе с ними и вдохновение. С небывалым рвением Иннокентий приступил к написанию повести о молодых строителях БАМа».
В романе автору удалось передать дух того времени: очень реалистично описаны московские улицы, жизнь студентов Литературного института, взаимоотношения в среде творческой интеллигенции, очень детально и точно прописаны реалии советского быта:
«Запамятовал, как вместе с ребятами, пришедшими к нему на день рождения, цокал языком, облапывая своими кривыми пальцами мамкин подарок — двенадцатиламповый приемник «Фестиваль». Полированный красавец, затянутый золотистой радиотканью, просто приворожил Солову, и тот весь вечер, как баран на новые ворота, пялился на стеклянную шкалу, перед которой красная вертикальная линия скользила по светящимся названиям городов. Этот придурок тогда все не мог решить, что ему слушать: «Песню про пингвинов» или рассказ Алексея Леонова о выходе в открытый космос...»
Татьяна Окоменюк обладает даром легкости изложения, в тексте нет тяжеловесных фраз и многометровых запутанных рассуждений, претендующих на заумь. Читается роман без напряжения, обращает внимание на себя обилие остроумных прибауток, шуток и анекдотов того времени. Поэтому у читателей старшего поколения, современников главного героя, книга вызывает у каждого свои, сугубо личные ассоциации, то и дело заставляя мысленно возвращаться в свое собственное прошлое, а для читателей молодых — это, можно сказать, своеобразный путеводитель по советской жизни второй половины двадцатого века.
Писательница мастерски, вплетая мистические элементы, показывает процесс формирования личности главного героя. Читатель на протяжении всего повествования видит, как Иннокентий из маленького мерзавца постепенно превращается во взрослого респектабельного интеллектуала-негодяя, который строчит репортажи о людях сильных и мужественных, а в его собственном сердце нет места не только подвигу, но даже элементарной порядочности.
Юдин, как любой, идущий по трупам карьерист, успешен, но карьера его заканчивается с крушением могучей державы: «Он был членом двух творческих союзов, работал заместителем главного редактора журнала «Патриот». Сам, правда, к этому времени патриотом уже не был. В стране наступили смутные времена, лишившие его всякой уверенности в завтрашнем дне».
Неожиданно он узнает шокирующую тайну своего происхождения, знакомится со своим биологическим отцом, и, бросив на смертном одре мать, воспитавшую его, — свою последнюю жертву — уезжает вместе с новообретенной семьей в Германию. Но, как сказал Штефан Цвейг, «Жизнь ничего не дает бесплатно, и всему, что преподносится судьбой, тайно определена своя цена».
Ценой, определенной Иннокентию, явилось четкое понимание им самим, что настало время подведения итогов. А они не просто безрадостны, они ужасны, потому что вехами его пути к достижению поставленных самому себе неблаговидных целей, являются двенадцать загубленных по его вине жизней, несмотря на то, что он ни разу не преступил закон и никого не убил собственными руками. Перед смертью писатель Иннокентий Юдин осознал, что так и не сумел свою судьбу сделать красивой, и что он есть не кто иной, как Иуда — убогий и жалкий. Только и всего. Трагедия человеческая в том, что этот образ, к сожалению, вечный.
Раиса ШИЛЛИМАТ