Еще до того, как была начата работа над интервью, оно было предложено в несколько крупных изданий. В одном из таких ответили, что Андрей Чемоданов «еще не дорос, чтобы задавать ему вопросы», с чем я сразу не согласился.
Опыт поэта, в стихах которого о «тяжелом» сказано коротко и драматически сдержанно — опыт редкий. Тем более, когда мы говорим о поэте, пишущем по-настоящему сильные верлибры — не вялые и не туманные.
Многое как бы остается вне текста. Но совсем не так, чтобы что-то было упущено или скрыто. Есть верхушка отколовшейся льдины, а есть объем, находящийся под водой... Поэтому стихи Чемоданова с положительной точки зрения не пропорциональны реалиям, которые наполняют их. Это и есть удивительная мера. Беседу ведет Игорь Дуардович.

— Андрей, вы ведь не сразу начали писать верлибры.
— Как ни странно, мое первое стихотворение именно верлибр. Мне было тогда лет пять. Правда, второе я написал уже ямбом. В двадцать два года. Я и сейчас не ограничиваюсь верлибрами, пишу немало рифмованных стихотворений. Иногда рифма помогает найти кратчайшую, точную формулировку, но иногда мешает, подталкивает к компромиссу, к длиннотам и натяжкам. Рифмы, как болотные огоньки, манят, обманывают и могут завести в ту еще трясину. У Гаспарова был интересный эксперимент: он «переводил» классические стихи в верлибр. Получалось короче и «по существу». Ни он, ни я, разумеется, не хотели обидеть классику.
Тем более сложно писать в рифму, когда точно знаешь, что хочешь сказать. Впрочем, верлибром писать сложнее, ведь в нем не за что спрятаться, ты стоишь, как голый, и все неточности сразу видны.
— А когда вы пишете верлибр, то всегда знаете, что хотите сказать?
— Да, но не всегда знаю, чем все закончится. Некоторые поэты сначала придумывают концовку, а потом подводят к ней читателя. Я, как правило, начинаю с начала.
— Выходит, важнее всего мысль? А чувства — они тоже могут быть из серии «болотных огоньков»? Особенно интересно знать это в свете вашей любовной лирики.
— Н-у-у, слово «мысль» я, вроде, не произносил. Чувства порождают мысли, а мысли обретают форму слов. Чувства порождают образы, но, становясь словами, они неизбежно претворяются в мысли. Поэзия — это мышление образами, хе-хе… это сложная тема, о ней написано немало трудов, в интервью этого не расскажешь.
Вспомнишь разве что Заболоцкого:

— Что можно назвать хорошим верлибром?
— Хорошее стихотворение, написанное верлибром… Извините, если звучит как сарказм, но так оно и есть. Хороший верлибр похож на хорошую прозу, из которой вычеркнуты лишние подробности. Это, конечно же, шутка. Наилучшие слова в наилучшем порядке, как говорил Кольридж? Но так можно сказать о любом хорошем произведении, написанном буквами... Когда я слышу о том, что верлибр — это не поэзия, я сразу вспоминаю, что сто лет назад на полном серьезе говорилось, что негры — это не люди, а джаз — это не музыка. В то время маргиналами оказывались те, кто был не согласен с этим высказыванием, теперь, надеюсь, — наоборот. Верлибр — не страшная западная бука вроде Микки Мауса и пепси-колы. Если нужны примеры, вполне современный верлибр можно найти и у Слуцкого, и у Левитанского, Арве Метс писал преимущественно верлибры, есть множество авторов моего поколения... Юрий Орлицкий на моем месте мог бы назвать немало произведений прошлых веков. И еще одно: все-таки ритм верлибра четче и явнее, нежели ритм прозы. Верлибр можно петь. И поют. Сергей Труханов, Олег Лубягин, Алексей Тиматков сочинили, например, немало хороших песен на мои стихи. С прозой это был бы, скорее, казус.
— Было сказано о русских мастерах… а зарубежные? Влияния, схожие мировоззрения, духовное родство…
— Да, безусловно, но несколько опосредовано: через переводы. Я большой поклонник американской поэзии в русских, советских переводах. Персоналии перечислять не буду, их слишком много. Я более-менее знаю английский, но профессионалам доверяю больше. Притом были случаи, когда для меня перевод звучал красивее оригинала.
Так же мне в руки попадались сборники современной японской, новозеландской поэзии. Поразительные стихи. Жаль, что их пришлось вернуть, а не оставить на своем столе.
— Свободный стих становится все более привычной формой, но ему пока сложно «довериться». Андрей, вы когда-нибудь пытались представить себе в общих чертах дальнейший путь русской поэзии?
— Об этом говорить сложно. До сих пор, условно говоря, «у власти» стоят верлиброфобы, это еще советское наследие, и они готовят себе смену. Да и простые поклонники поэзии надежно «прикормлены» традицией. С другой стороны, в моем поколении есть небольшая, но влиятельная группы «интеллектуалов-западников», которые делают упор в основном на свободный стих. Их порок: вопиющая элитарность и вкусовщина, вера некоторых лидеров в собственную непогрешимость. Сейчас, похоже, поэзия идет по пути прозаизации: бытовая лексика, нарративность, произведение, содержащее в себе цельную историю, рассказ о неком событии и/или прямое высказывание по поводу события. Мне кажется, символизм, суггестия, психоделика и иже с ними отошли на второй план. И слава богу. С другой стороны, маятник рано или поздно качнется в другую сторону. Уже при моей, не очень длительной жизни, он (надеюсь, не без моего очень скромного участия), качнулся от пиршествующей сложности «постмодернизма» к воинствующей простоте «новой искренности», тоже не лишенной, как выяснилось, архитектурных излишеств. От этих, пусть уже и отравленных иронией, отстраненности и небожительства он качнулся в сторону злободневности, социальности и политизированности. Я не вижу в этом ничего плохого. Но надолго ли? Не знаю. Это зависит от слишком многого: и от внешних факторов, и от появления сильных поэтов. Скажу одно: поэзия постоянно устает от чего-то и стремится к его противоположности, но не перестает оставаться поэзией.
— Какие проблемы современного русского верлибра можно перечислить?
— У верлибра нет проблем. Есть проблемы у авторов. Навскидку: стремление писать сложно и невнятно. На мой взгляд, сложность и культурная перегруженность больше к лицу рифмованным стихам. Вспомним Бродского, который, извините, чихнуть не мог, не намекнув при этом на пять античных богов, четырех английских поэтов второго ряда и трех евреев своей тусовки. Ей-богу, верлибром это так не напишешь. Нередко верлибр похож на скучную прозу, но это не проблема верлибра, скучен автор, а не форма. На самом деле получается, я говорю не о проблемах верлибра, а о проблемах поэзии вообще. Вымышленные сады интересны только пока в них могут жить настоящие лягушки. Поэты прекрасно создают атмосферу, выписывают детали, но нет главного — реального человека и происходящих с ним событий. Как будто вы видите красивую комнату в стиле, допустим, хай-тек. Интерьер поражает смелостью решений, но на этих стульях неудобно, да и просто не хочется сидеть. За этим столом пропадает аппетит… И в этой комнате просто НИКОГО НЕТ: она сама по себе и сама себе… Или представьте, что вы сидите за рулем роскошного роллс-ройса, у которого нет мотора. Вы можете оценить дизайн салона, удобство сидений, стильность отделки приборной доски, вдохнуть восхитительный запах, но вы не можете главного: ЕХАТЬ. Считается, что верлибры похожи на подстрочные переводы и это, мол, плохо. Чушь. Смотря на какие подстрочные переводы, и смотря чего подстрочные переводы.
— К какому времени вы относите первые поэтические удачи? Это был верлибр или традиционный стих?
— Это был верлибр, но достаточно необычный. Не встречал аналогов и специальных терминов, поэтому рискну его назвать «строфическим верлибром». Он состоял из нескольких блоков-строф, каждая из которых, по отдельности, была верлибром, но при этом повторяло предыдущее: столько же строк в каждой следующей строке, то же количество слогов и то же соотношение ударений, что и в каждой следующей строке предыдущего.

Кроме того, в тот момент важной была автология — автологическое стихотворение. Я, возможно изобретая велосипед, взял на себя риск писать стихотворения, лишенные тропов. Все слова использовались в прямом лексическом значении: никаких метафор, олицетворений, сравнений и т. п. Целью было доказать, что поэзия — не только они. Возможно, даже утереть нос идее о «мышлении образами». Это было хорошей школой, но впоследствии я счел это искусственным ограничением, которое сковывает.
Такое стихотворение не было единственным.
То был 95 год. В литинституте оно было заклеймено как «приговщина», что я счел за незаслуженный комплимент. Потом несколько лет не писал вообще. Снова начал в 2000-м.
— Творческий кризис... Но почему он случился?.. Это был поиск своего жанра, темы и звука — существовала необходимость какого-то практического опыта или что-то другое?
— Главной причиной молчания были запой и развод. Однако такой тайм-аут действительно сыграл важную роль. Исчез дисбаланс между начитанностью и отсутствием горького, маргинального, но жизненного опыта. Ирония так же перестала быть чересчур литературной. Выяснилось, что я избавился или почти избавился от многих влияний и нашел в себе силы не поддаваться обаянию чужого стиля.
Период ученичества не кончился, он, надеюсь, не кончится никогда, однако перешел на новый уровень.
— Выдергивая слова из «арионовской» статьи Владимира Кочнева, где вам уделена ровно половина: «чтобы прозреть, следует маргинализироваться, опуститься на социальное дно»?
— Далеко не всем, конечно. Да и дно у каждого свое. Я уважаю и даже люблю произведения интеллектуалов, эту голубиную почту из башен слоновой кости. Я и сам одно время надеялся стать одним из них, но судьба или природа распорядились иначе. Опыт армии, алкоголизма, дурдомов и судимости наверняка что-то дал мне в области мироощущения, характера, образа, хотя где-то в душе я остался библиотечной мухой.
— И эта маргинальность никак не угнетает?
— Угнетает ли меня ярлык маргинала? Думаю, нет. Всевозможные рейтинги и членомерки могут выбить меня из колеи, но не более чем на десяток-другой секунд. Ждать справедливости мне не свойственно. Сейчас друзей у меня больше чем поклонников. И это лучше, нежели наоборот. В то же время, несколько сильных поэтов считают меня своим учителем. То есть «в гроб сходя благословить» уже удалось, хе-хе.
— Вы довольно известны в нынешних поэтических кругах, но очень редко появляетесь в периодике. С чем это связано?
— Дело в моей двойственности: в попытке совместить непопулярные у консервативного читателя/издателя темы и формы с относительно «простыми» словами, взглядами. Таким образом, я якобы слишком сложен для «традиционного» читателя/издателя и якобы слишком прост для «интеллектуалов». Так, например, для толстых журналов или «Литературки» не приемлемыми кажутся темы мастурбации, порнографии и алкоголизма, а для «университетсцев», наверное, слишком традиционна тема любви, попахивающая роком, романтически-инфантильная позиция аутсайдера, с их точки зрения, Чемоданов слишком «от мира сего». Для поэзии атмосфер и намеков я чересчур прямолинеен. Но это сугубо мое мнение, и тем, и другим, безусловно, виднее.
— Неужели при всем журнальном и газетном многообразии нет каких-то пограничных изданий? Где традиционная и нарочито интеллектуальная «продукция» сочетаются в равных пропорциях или с незначительным расхождением приоритетов…
— Есть такие издания, хотя их и немного. В них и печатают время от времени. Учитывая то, что пишу я немного, мне, можно сказать, хватает. Более того, сейчас достаточно солидный «Арион» просит стихи при условии, что раньше они не издавались. Но, на данную минуту, все мое более-менее достойное опубликовано у «маргиналов».
— Не могли бы Вы их назвать?
— Альманах «Алконостъ», альманахи «Слова», «Абзац», сетевое издание «Монолит»… То есть, говоря о маргинальности, я никого не хотел обидеть, хе-хе…
— Недавно у вас вышла новая книга. Она сложилась, потому что накопилось достаточное количество хороших текстов или был строгий замысел?
— Хм-м-м... видимо, случилось и то, и другое. Это вторая книга. Я думаю, нет ничего постыдного в том, чтобы выпускать книгу или читать на публике при каждом удобном случае, тем более, если есть что-то новое. Пишу я не очень много. Не хотелось бы, умерев, доверить, таким образом, отбор кому-то другому при всем моем доверии к друзьям-алконостовцам. Получилось «избранное», в книжку вошло немало опубликованного в предыдущей, но не для того, чтобы она была потолще, а по заявкам тех, кому предыдущая не досталась. Но я делал ставку на новое. Пусть там меньше любви, больше «соленого» и ностальгии по половому созреванию. Немаловероятно, большая и «новая» ее часть будет пользоваться меньшим успехом чем «старые хиты». Но я рискнул и не жалею об этом.
— Как вы относитесь к поэзии, в которой нет сильного лирического героя?
— На этот вопрос я частично ответил, рассказывая о комнате без жильцов и об автомобиле без двигателя. На мой, скромно потупленный взгляд, человек — все-таки центр, самое главное, ось, вокруг которой вертится стихотворение или, как минимум, повод заговорить. Да, гуманизм нынче не в моде, но мне-то это по колено. Другое дело отличать лирического героя от образа рассказчика и от образа автора. Федор Сваровский, один из самых любимых и интересных мне поэтов, например, считает, что эгоцентризм автора вредит стихотворению. Его рассказчики и протагонисты максимально оторваны от него самого. Автор — это автор. Герои — это герои. «Это не лирика — это эпос», — говорит он, используя нарративность и, достаточно часто, научно-фантастическую тематику. Но тут, как говорится, каждому свое, один автор пытается скрыть свое «я», другой обнажается до непристойности. Вполне возможно в нескольких произведениях отсутствие героя (в качестве приема), но не думаю, что это может породить настоящее направление. Тут вспоминается множество научно-популярных эсхатологических телефильмов, появившихся сразу на многих каналах… «Жизнь без людей» или «Жизнь после людей». Названия говорят сами за себя, но все-таки в самом названии ключевое слово «люди». Даже в отсутствие героя, речь идет о герое. Лично я, в подавляющем числе стихотворений, говорю о себе. Мне так проще.
— Сегодня темы любовной лирики неприкасаемы — писать стихи о любви — это, вроде как смелый и отчаянный поступок. Любовь — одна из магистральных тем вашей поэзии, притом пишете вы простыми словами. Вы считаете себя смелым и отчаянным?
— Х-м-м, как-то об этом не задумывался. Я пишу о том, что меня беспокоит в данный момент, побуждает к письму. Более того, в последнее время я отошел от темы любви, и не знаю, вернусь ли, когда и как вернусь. В этом нет какого-то компромисса с «актуальной поэзией». В этом нет ничего хорошего или плохого. Просто так получается.
Да, кто-то считает, что тема исчерпана или банальна. Кто-то, наоборот, приемлет только ее. Но это их тараканы.
— Но было ли такое, чтобы вы писали о любви сложно?
— Написать о любви просто — это значит написать «я тебя люблю». Этого достаточно, но постоянно кажется мало. Да, я писал и, может быть, еще напишу сложно. В том числе и о любви. До сих пор я считаю многие из тех сложных стихов удачными. Просто у них свои правила. Мне сейчас ближе другие.
— Другие? Что именно сейчас в поэзии для вас наиболее значимо? Тема, интонация, интеграция и развитие верлибра?.. Конкретные мысли и чувства?
— Самое разное. В последнее время я немало стихов посвятил поколенческим вещам. Не ностальгическое: просто осмысление восьмидесятых, своей юности в них. Сейчас много пишут о девяностых. Мне кажется, пришло время предыдущего десятилетия. Но, на самом деле, детство, отрочество, пубертатный период не более чем способ подумать о самых разных, более или менее вечных вещах.
Но мне уже кажется, что тема восьмидесятых, тема отрочества стала для меня слишком комфортной, возникла некая инерция. Я надеюсь в дальнейшем ограничить или изжить в себе это, найти что-то еще. С другой стороны, наблюдая перманентное изнасилование моего города, Москвы моего детства, я думаю: надо спасти, удержать, оставить ее хотя бы в стихах.
Но здесь, опять же, речь не о верлибре, а о поэзии вообще.
Верлибр такая же поэзия, как и любая другая. Для меня, думаю, перспективна повествовательность в стиле короткого фабульного рассказа. Что не превращает стихотворение в прозу, кто бы что ни говорил.
Я принципиальный противник дегуманизации искусства. Я хочу быть понятным гипотетическому простому человеку. Не для самозваных супер-пупермегаэкспертов с какого-то Олимпа и не для тех, кому важнее всего приукрашеная риторикой, банально выраженная расхожая тема, будь то хоть годовшина свадьбы, хоть «русский марш». Это уже, извиняюсь, бардовщина и художественные ремесла вроде макраме. Мне одинаково претят и принципиальная недоступность, и лубок. Да вот боюсь, нет этого пресловутого простого человека — придумал я его.
И немаловероятны любые темы, направления и сюжеты.3