Я рожден в шестьдесят девятом
после первых заморозков
уже плотоядном, но в целом — всеядном,
и знал, что самый разгар,

что зима будет очень долгой,
как дорога до Фаустова,
как строка Паустовского, что кромсал долька за долькой
у доски, ошибаясь, опаздывая.

Как пчелиная очередь за майонезом
расступавшаяся перед участником,
Димкиным папой, левшой с протезом,
он погибал по праздникам,

и воскресал на собраниях в школе,
что-то хрипел неистово,
а потом вправду умер, в 81-м что ли...
Я боялся утопленников, медуз — все водянистое,

съесть холодец не заставили б силой.
Опасался неясного, скользкого
и что не найду, где мой дом — черствый и сивый
как мороженый брус орловского.

Где сизые тучки в бабушкином бульоне
отражались клецками, кнейдликами,
и страшили перила слишком низкие на балконе,
но порой казалось — жить не для кого.

слезы беззву
как шаги апрельского снега
лишние, точно ключи от обеих квартир
столь неуместны, недоустроены, недо
снега по горло, ртуть подползает к пяти

жить на два дома, на два континента, на три
на три времени года — в зилевесне
в желе недотаявших вьюг, во сне и не в кадре
не в фокусе, видишь, и не с тобой и не с ней

наледь не клеется, но и почка не спеет
неспелое время, незрелые мы с тобой
держится мир на нуле плюс минус, не смеет
решиться на сдвиг по фазе, на возглас, на боль

держит белое горлышко черный свитер
белый с черным асфальт, все черно-белым
включи что угодно, камин, телеящик — света
цвета прибавь, коль все равно прогорим

выйдем за дымом в темный мороз может статься
выси взрыхлим, раскачаем ждущий режим
будем по небу бегать, снегом кидаться
плакать и не расставаться себе разрешим

А ближе к утру началась точечная застройка
моей головы, всего моего тела,
без всяких генпланов, безудержная настолько,
что краны подъемные падали то и дело.

В глаза вживили два офисных небоскреба,
прозрачных, приталенных как песочное время.
Приткнули в ужасной спешке (что за хвороба!)
бочонок банка на лоб, точнее, на темя:

с клерками, банкоматами, плиткой у входа,
пальмами в кадках (в них что-то от бакенбардов),
чужими в презревшем органику столь охотно
пространстве пластика, килогерц, мегабайтов.

Грудь придавили элитным жилым кварталом,
урчит в диафрагме многоэтажный паркинг,
оттуда гудят, выкатывают устало
под своды ключиц, въезжают в ноздри как в арки,

взлетают на лифтах к бровям и меняют деньги,
галдят и где-то подмышкой ходят в солярий.
Город не сбросить, не отвернуться к стенке.
Меня заселяют, затапливают, засоряют.
Город бетонными кольцами, как змея,
душит, выдавливает, отменяет меня.