Быть гением — занятие непростое. Я бы даже сказал — изнуряющее, словно сиеста. Словно философия Ницше. Словно попытка отрастить густые и длинные бакенбарды, сплошь покрывающие щёки и спускающиеся до уголков губ. Словно те ужасные узкие лакированные туфли, которые я обычно достаю перед каждым своим выступлением.
Быть гением утомительно. Особенно если речь идёт о таком невероятном, духовно богатом и поистине современном гении, коим, по моему скромному мнению, являюсь я сам.
Дело в том, что повседневная жизнь гения: его сон, пищеварение, его восторг, его ногти, простуда, кровь, содержимое ночного горшка — всё это коренным образом отличается от того, что происходит с любым другим представителем человечества. Например, — не буду томить вас длительным ожиданием, — отличается от того, что происходит с вами, мой дорогой читатель.
Вы, конечно же, мне не поверите. Готов поспорить, что читая эти строки, вы, скорее всего, скривите нос, а может быть, даже и губы. Или вообще — храни вас Господь! — снисходительно усмехнётесь.
Но я вас не виню. Кривитесь. Усмехайтесь. Жалейте! Клянусь, в этом нет ничего зазорного. Ведь вы просто стали жертвой системы. Жертвой коварного демократического режима, который ещё со времён Великой французской революции насаждает в обществе порочную и весьма отупляющую либеральную идею, что якобы все гении — это простые человеческие существа, подобные остальным смертным.
Это утверждение в корне неверно. Как неверно утверждение, что гений божественного Рафаэля, ангелоподобного Леонардо, моей святой безмятежной Гала или мой собственный гений, гений Дали, подобен чему-то простому и уж тем более — чему-то человеческому.
Ведь гений — это свобода. А свобода, как известно, бесформенна. Морфология — слава Гёте, изобрётшему это слово в бескрайнем экстазе перед неисчерпаемой бесконечностью Леонардо! — так вот, морфология открывает нам, что наряду с жёсткой иерархией простых и понятных форм существуют и другие материи, более анархичные, более раздираемые противоречиями.
Если вы мните себя демократом, если считаете, что всё в этом переменчивом, выразительном и непостижимом мире можно приравнять к той механической и обыденной Вселенной, где мы с вами, к счастью и несчастью, живём, то проведите со мной хотя бы один день, и тогда вы поймёте, как сильно заблуждаетесь.
Конечно, я не покажу вам всего. Ведь широкая публика, увы, ещё не готова к тем ошеломляющим откровениям, коими я с лёгкостью мог бы с ней поделиться. Вместо этого я перенесу вас в прошлое и покажу Дали таким, каким он был на шестой год после своего появления на этом свете.
В то время мои притязания были ещё не так велики. Всего каким-то годом позже я уже возжелаю стать Наполеоном, затем — ни много ни мало — великим спасителем живописи от небытия и вычурности безвкусного модернизма. А позднее я наконец-то стану тем, кем мне предназначено стать самой судьбой. То есть великолепным и неповторимым Дали.
В шесть лет я был ещё очень далёк от воплощения в жизнь всех этих замыслов и идеалов. Тогда я вознамерился стать поваром.
Началось всё, как это обычно и бывает, с запретов. Ведь запреты — лучший двигатель любопытства. А запреты в доме, где мне позволялось всё что угодно, приобретали особенно трепетное и тревожащее значение. Можно даже сказать, что для меня они были подобны ветхозаветному искушению. Ну, знаете, тому, что про райский сад, древо и хитрого змея.
Мой отец, впрочем, хитрым змеем не был. Даже близко к нему не стоял, если честно. Он не строил коварных планов по совращению моего тогда ещё неокрепшего разума. Не изображал из себя тирана или деспота и не докучал мне строгими нотациями и нравоучениями.
Богом он, разумеется, тоже не являлся. Скорее, это я выполнял роль того, кому молились и поклонялись все домочадцы. Мать и отец — в особенности. И я не приукрашу действительности, даже если заявлю, что в нашем доме я буквально царил и повелевал. Достаточно вспомнить тот факт, что на свой шестой день рождения, помимо прочих бесчисленных и довольно бесполезных подарков, я получил в дар роскошный маскарадный костюм короля, выполненный с огромным изяществом. Мастерски расшитый золотыми нитками, со сверкающими пуговицами и белоснежным накрахмаленным воротником, с великолепной мантией, подбитой настоящим горностаем, и с золотой короной, украшенной драгоценными камнями, он превращал меня, и без того солнцеликого и богоподобного, в настоящего повелителя и господина.
В тот момент, когда я впервые примерил этот подарок и посмотрел на себя в зеркало, я наконец-то окончательно и бесповоротно осознал одну непреложную истину. Она была такой до смешного очевидной, что я потом ещё долго не мог заснуть, поражаясь своей глупости и недальновидности. Ведь буквально каждая крупица мироздания говорила мне одно и то же: я избранный.
Конечно, я подозревал об этом и раньше. Ведь я всегда был другим. Не таким, как остальные. Порой я даже думал, что настоящий Сальвадор Дали умер от менингита за три года до моего рождения. Все считали его моим старшим братом. Но вполне возможно, что он являлся просто первой пробой меня самого, воплотившегося позднее в абсолютном и невозможном избытке.
И теперь для меня не стало ничего невозможного. Наделённый безграничным упорством настоящего эгоиста, я мог делать всё, что мне заблагорассудится. Я мог писаться в постель просто ради собственного удовольствия. Мог исцарапать булавкой щёку моей кормилицы только из-за того, что лавка, в которую мы частенько с ней заходили купить мои любимые лакомства, оказалась закрыта. И мне легко прощались все мои злые игры и жестокие шалости просто потому, что, в отличие от моего мёртвого старшего брата, я оказался вполне жизнеспособен.
Словом, мне разрешалось всё, кроме одной незначительной вещи: мне было запрещено входить в ту часть дома, где располагалась кухня. Не знаю точно, когда впервые появился этот запрет. Вполне возможно, что ещё до моего появления на свет. Так или иначе, он существовал, до смерти раздражая меня. Конечно, в светских кругах считается дурным тоном принимать пищу прямо на кухне, но в нашем доме это действо приобретало какой-то особенно греховный характер. И потому кухня сделалась для меня особенно желанным местом. Эдаким храмом неземных наслаждений, вход куда разрешался лишь избранным.
Но ведь я и был избранным, а потому твёрдо вознамерился стать поваром, чтобы проникать в святая святых как можно чаще. И как можно чаще испытывать ту радость и то невыразимое счастье, которое обрушивалось на меня, стоило мне тайком пробраться сквозь череду мешков, корзин и ящиков, чтобы схватить ломтик сырого мяса, кусочек сыра или гриб.
К сожалению, удавалось это нечасто. Ведь служанки крайне бдительно следили за тем, чтобы единственный запрет моих родителей нарушался как можно реже. Однако в тот день, о котором я собираюсь вам поведать, мой дорогой читатель, я был уверен, что сумею их всех перехитрить.
Итак, мне исполнилось шесть лет. У меня был мёртвый старший брат по имени Сальвадор и вполне живая младшая сестра по имени Анна Мария. У меня имелись в наличии родители, которые разрешали мне всё, кроме походов в ту часть дома, где располагалась кухня. И, разумеется, у меня был я сам, который вознамерился стать поваром.
Я был очень ленивым ребёнком, так что мог откладывать воплощение моего плана примерно до бесконечности. Однако в тот день на завтрак подавали кашу со шпинатом. Это жуткое унижающее растение, останки которого так и норовят застрять у вас между зубов, по сей день вызывает во мне эстетическое и нравственное раздражение. Дело в том, что я могу есть лишь те продукты, которые имеют явную и понятную форму. Конечно, в шесть лет я этого ещё не понимал, но моё подсознание уже тогда запрещало мне есть что-то настолько отвратительное и бесформенное, как шпинат. Вот почему я остался голоден. Вот почему я незамедлительно принялся за воплощение моего плана — раз у меня есть костюм почти настоящего короля, значит, облачившись в него, я мигом стану по-настоящему всемогущ. Так я думал тогда, а потому, облачившись в королевское платье и дождавшись полудня, выскользнул в полутьму запретного коридора подобно ловкой юркой змее.
Я был уверен, что теперь служанки точно не посмеют меня выгнать. Ведь на мне сияла золотая корона, с меня свисала роскошная мантия, подбитая горностаем, в руках — скипетр и хлыстик. Великий и страшный, я мог покусать и отхлестать каждого, кто посмеет отнестись ко мне с непочтениям. Увы, я не учёл, что всё это происходило в тот томительный летний час, когда в спёртом воздухе начинают витать странные образы и рождаться удивительные миражи.
Я спрятался за приоткрытой дверью, глотая слюнки и предвкушая славный обед. Но вместо аромата еды — жареного мяса или хрустящего свежеиспеченного хлеба — до меня донёсся отвратительный запах конюшни. Полуденный зной сыграл со мной злую шутку, смешав аромат винограда, топлёного масла, взбитого майонеза и кроличьего пуха с кисловатым духом женского пота.
Заглянув на кухню, я онемел от неожиданности. Ведь я увидел нечто странное и страшное, потрясшее меня до глубины души. Я увидел могучие крупы наших служанок, их покрасневшие от работы руки и встрёпанные гривы их длинных спутанных волос. В ту же секунду я представил, как они скачут галопом. Как ржут, задыхаясь от длительного бега и вспахивая землю своими мощными копытами. Я смотрел на людей, видел людей, но вместе с тем я видел и животных. Словно две реальности смешались в одну. А если точнее, словно одна из реальностей, нависающая над другой, вдруг проявилась ненадолго и тут же исчезла, оставив на моей сетчатке свой отпечаток.
В тот момент весь мир и вся кухня предстали передо мной в каком-то особенном новом свете. Краем глаза я заметил на одном из столов каплю стекающего яичного белка. Она сверкала так ярко, словно луч солнца, пробивающийся сквозь клубы дыма и тучи назойливых мух. Блестела подобно пене на губах уставших после пыльного бега лошадей. Сияла, словно звезда в ясную безлунную ночь.
Зрелище это показалось мне столь же прекрасным, сколь и пугающим. Скованный волнительным оцепенением, я тихо покинул кухню с твёрдой решимостью больше никогда там не показываться. Но явление, свидетелем которого я стал, так и не покинуло меня.
Я промаялся от голода до самого вечера. Хотел забыться во сне, но не мог уснуть. Ведь стоило мне закрыть глаза, как передо мной тут же проносились исхлёстанные в кровь лошади с пыльными от бега боками и лоснящимися от пота шеями.
Хуже того, теперь всякий раз, когда я смотрел на вещи вокруг достаточно внимательно, я мог снова увидеть это странное смешение миров. И не только на вещи. Всё на свете: звуки, запахи и даже отдельные слова — создавали в моём сознании удивительные причудливые образы, преследовавшие меня потом, подобно наваждению.
Так, услышав за окном пение соловья, я тут же увидел перед собой кружевницу с хлебными крошками и рогами носорога. Это же явление натолкнуло меня впоследствии на мысль, что слоновьи черепа могли бы стать отличным украшением ландшафта.
В конце концов, есть же на свете такие пейзажи, которые портит абсолютно всё, что ни посади. Особенно ели. Пожалуй, слоновьи черепа могли бы стать для таких мест настоящим спасением. Но речь не об этом.
Вечером, когда закат сменился пурпуром сумерек, все собрались в салоне на втором этаже. Все — это я, мои родители и их многочисленные гости. Когда все расселись вокруг монументального стола, на котором высилось чучело аиста, мне вдруг показалось, что аист этот похож не на птицу, а на какой-то невиданный ранее архитектурный объект. Стол представился мне мягким и неустойчивым, словно песок, а сам аист будто бы и стоял на нём, и тонул в нём одновременно.
Мне нестерпимо захотелось добавить ему какие-нибудь опоры. Что-то вроде длинных и тонких костылей, которые смогли бы удерживать чучело аиста, зафиксировав его в каждом из мгновений мироздания.
Я уже начал воображать, как можно провернуть эту странную штуку, но от размышлений меня отвлёк мате, который принесли в большом серебряном сосуде. Взрослые пили его, передавая сосуд от губ к губам, отчего в моей душе поднялся стремительный вихрь волнения, вызванный тесной близостью их ртов.
К счастью, моего состояния никто не заметил. Все были чересчур сосредоточены на какой-то комете, о которой без умолку твердили весь вечер.
― Если ночное небо будет достаточно ясным, то комету можно увидеть невооружённым глазом, — с восторгом произнесла Урсулина Маммак, сказочной красоты аргентинка, жившая на втором этаже нашего дома. Её пышные волосы, спускающиеся по обнажённым плечам, напоминали мне грозовое облако.
― Не стоит так сильно радоваться, — сказал важный полноватый мужчина с розовыми мясистыми щёчками. Я не знал его имени, но тут же мысленно окрестил его Наполеоном. — Ведь согласно мнению авторитетных источников, если комета заденет хвостом Землю, то наступит конец света, — заявил он с той наивной уверенностью, какая бывает только у идиотов.
Урсулина тут же прыснула от смеха, а моя мама с трудом подавила улыбку. Даже мне, шестилетнему, хватало духу с иронией воспринять эти достовернейшие сведения, услышанные из авторитетных источников. Оттого ещё страннее показалось мне то, что с Наполеоном никто не стал спорить. А многие даже согласились с его доводами и аргументами.
Я был убеждён, что какая-то комета просто не в состоянии вызвать конец света. Несмотря на это убеждение, червячок сомнения всё-таки поселился в моём спокойствии, и к середине вечера уже прогрыз в нём изрядную дыру. Вскоре меня всего уже колотило от страха и фаталистического предчувствия неизбежности.
Когда же служащий отца объявил, что комета появилась на горизонте, меня буквально парализовало. Гости тем временем ринулись на лестницу, чтобы занять лучшие места на террасе, а я безмолвно смотрел им вслед, вспоминая тот страшный образ бегущих лошадей, привидевшийся мне днём.
Совладав с собой и избавившись от странного наваждения, я немного осмелел и тоже двинулся к террасе. В этот момент в коридоре мне попалась на глаза моя трёхлетняя сестра Анна Мария, предпочитающая в то время путешествовать исключительно на четвереньках.
Я всегда чётко осознавал, что именно желаю постичь умом, но мои чувства, лёгкие и непрочные, словно мыльные пузыри, никогда не были мне подвластны.
Год назад, когда я гулял в Камбриле с маленьким светловолосым мальчиком, имени которого я не помню, я грубо столкнул его с моста, после чего до вечера упивался сладкой иллюзией стыда, пока из комнаты, где лежал несчастный ребёнок, то и дело выносили кровавые тряпки.
И так происходит со мной всякий раз: из тысячи радужных шаров моих чувств лишь одному удаётся спастись от смертельного падения и удачно приземлиться, воплотившись в этот миг в одно из действий, таких же опасных, как взрыв бомбы.
Я остановился, в немом удивлении наблюдая за тем, с какой триумфальной грацией гарцует по коридору Анна Мария, и, сам не понимая, что на меня нашло, — клянусь, я никогда не могу предвидеть истеричного и нелепого хода своего поведения, — вскочил на стол и ударил её по голове ногой.
Анна Мария заплакала, а я, испуганный и удивлённый собственный выходкой, незамедлительно ринулся вперёд. Побег мой длился недолго. Я был остановлен отцом, который шёл сзади и видел всю эту сцену со стороны. Сурово отчитав меня чуть ли не впервые за всю мою жизнь, он запер меня в своём кабинете. Эта кара, помешавшая мне увидеть комету, а вместе с ней и возможный конец света, навеки осталась одной из самых нестерпимых обид в моей жизни.
Кто знает, возможно, пока я до хрипоты ревел в комнате, обиженный и обозлённый на весь мир, этот самый мир неумолимо и безысходно сгорал в гриве кометы, несущейся к Земле подобно неутомимой космической кобылице. Дикой и неукротимой, словно адский огонь. Осознав это, я вдруг понял, что если я сам умер за три года до своего рождения, а весь мир сгорел, пока я этого не видел, значит для меня уже нет и не будет ничего невозможного. Ведь я стал всем и ничем одновременно. Я стал Дали.

P. S. Надеюсь, вас вполне порадовала моя маленькая смешная пьеса. Ведь я сочинил её для вас. Все мы играем свои роли, некоторые хорошо, а некоторые просто прекрасно. Но не каждому из нас посчастливилось родиться гением. Ведь гений — это свобода. А свобода — это миф, такой же унизительный и бесформенный, как шпинат.
Однако миру был нужен Дали. И вот он здесь. Я здесь. Величайший художник Каталонии, Испании и всего мира! Смотрю на вас с обложек книг и журналов, окутанный духом сюрреализма и таинственный дымкой неизвестности.
Вы наслаждаетесь моим острыми и образными репликами, щедро сдобренными неслыханными живописнейшими богохульствами. Ведь, как сказал мой друг Габриэль Аламар: "Богохульство — это лучшее украшение каталонского языка".
Вы восхищаетесь моими прекраснейшими империалистическими усами, заострёнными, ультрарациональными и устремлёнными к небу, как испанские вертикальные синдикаты.
Вы знаете Дали, но не помните его. Всё потому, что люди глупы и человечны. И их примитивная фантазия гораздо беднее реальности.
Но я вас не виню. С тех пор, как я надел маску и обул свои узкие лакированные туфли, причиняющие мне такую пронизывающую и невыносимую боль, что все мои актёрские и ораторские способности максимально обостряются, мало кто помнит Дали.
Разве что мой назойливый и противный друг Федерико Лорка и моя дорогая сестра Анна Мария — милая наивная девочка, мечтавшая показать миру мою нежную и ранимую устричную суть. Но открытые устрицы поливают лимонным соком и едят. А я не собираюсь быть съеденным. Поэтому я спрячу своё мягкое, податливое и сокровенное естество так глубоко, как это только возможно. Закроюсь прочными тёмными раковинами, чтобы ни свет софитов, ни вспышки фотокамер не смогли его потревожить.
Только так я стану вечным памятником искусства — непонятным, пугающим и загадочным Дали. Единственным "подлинным сюрреалистом", закоренелым атеистом, верящим в Бога, и, конечно же, величайшим гением современности.
Так было, так есть и так будет во веки веков. Аминь.