Темпоральные режимы подчиняют данность присутствия своим ритмам.
Чтобы стабилизовать настоящее,
я закавычиваю его во "временное":
мышиная суета — иммунитет от рисков, в перспективе – сужение смыслов.
Через много сказов —
мысль, не облаченная в ризу сходств и различий, обречена стать синицей
в силках речи или несколькими граммами свинца
в сантиметре от виска.

Неуместность встречи и неуместность вопроса.
Звуковые карты фонят ближе к вечеру — как будто ропот и щелчки —
другой источник хода и дыхания, должно быть. Нас что-нибудь роднит?
По траекториям планет, углу наклона можно вычислить
(насколько достоверно?) сокрытое от наблюдений,
вот так и здесь – догадки, сплошные акустические прятки,
проверка одних категорий другими,
предмета истории — на шум.

"Шум бытия" — забвение.
Фигуры событийности — принятие, спор, отторжение — в движении,
как исполинский собор искупления
— opus magnum, вершина творения, сталагмит, —
накопивший в себе известняк, бетон, камень, магнит молитв,
из пластической лавы стал алой хроникой дней,
где эпизоды свидетельства и страстей – от рождения до воскресения —
пришли в волнение и перебираются с левого портала на центральный,
с фасада Рождества на фасад Славы,
кто куда…

"Нет у вас дома и нет у вас будущего!". Акт сокрушения и изгнания —
избиение еврейских младенцев —
спустя две тысячи лет прогресса и покаяния откликнулся жутким эхом.
Но будет у вас дом и будет у вас будущее,
стояние в цвете жизни,
пока вращается колесо рождений и словом полнится,
пока мелькают его серебряные спицы.

Вот великовозрастный подросток на пути к Голгофе (кто он?)
— мириться ни с чем не намерен —
черное и белое. Странное мессианство и любовь к фактуре
степей и лесов, болот и гор, чернозема и тундры
как к свойству живого быть овеществленным, вещь — это отношения;
любовь к обладанию состояниями материи-матери —
атопия желания и воли, круги отпадения, но был принят отцом,
ибо совершил выбор.

Выбор — еще не свобода — между А, В и С особенно,
если А, В и С — основания равностороннего треугольника;
такой выбор — уловка наперсточника,
приглашение в игру.

Шум растет и плотнеет на разных высотах;
в интервалах движения
изменяется конфигурация привычных сцен — композиционные решения.
Ветер играет на башенных ребрах хорал искупления.
Темп истории ускоряется...

Когда замедленные звуки составили неведомую речь,
где можно скрыться от объемов и залечь
так глубоко, что обновится голос,
свершился поздний час.

Подвижные границы пауз, выбитые окна фраз;
в шуршащей драпировке вечность
чиркнула в воздухе расцвеченной картечью.

Снопы наезженных колей, снопы седых лучей —
и солнечное половодье качает колыбель,
хоть дома нет, срок не случился.

Но те, кто так стремился встать и вспыхнуть, и сгореть,
кто жизнью выпрямил круг повторений,
те стали выше воли, выше сил;
час разбиения пробил.

Что за агнец, сирый и квелый, взобрался так высоко,
откуда свет земной — колеблющееся в пустоте пятно,
где свойства претворяются в число;
выше смыслов небесных, выше смыслов словесных.

Он поднялся —
не чета простодушным невестам, инфантам-повесам;
свой, да не свой,
раз тугое стадо пущено ради его спасения на убой.

Агнец трепетный, телец золотой,
высоковыйный — в смирении, кроткий — в ярости густой;
эфир бестелесный — над блеющей бездной колена отцов,
"козел отпущения" всех грехов — для поколения сыновей,
Agnus Dei  в чаше церквей.

Так и ныне, освежеванный овен, твои солнечные меха
возникают парусом света и бледной надежды издалека,
наполняются теплым вином, и окрест:
"Он воскрес! Он воскрес! Он воскрес!"  — "Воистину".

О, Клио, все свершения — обертон, вблизи — трагикомичный фарс,
Сивилла грезит каждый час.
Кто внемлет ей?

Наш Аргус бдит в сто тысяч глаз, и нас томит его контроль, но мы не пикнем.
На покой идут стада златых овец, влачат быки свой тучный вес.
Покой, покой — вздыхает лес и вырастает до небес.
Пусть все идет, как прежде шло, — чеканит дрозд и вьет гнездо.
Орфей поет и Гипнос с ним, туман восходит, точно дым.
Отцы воскресли — Хронос пал.
Зал заревел, затопотал.

Все хорошо, мы снова спим. Туман сгущался долго, быстро отпустил.
Наш сплин инертен, ночь длинна,
Над нами круглая луна.

Слева направо и в обратном направлении.

Полосы цветного света рассекречивают объемы тел.

Фиолетовый — на цыпочках, как услужливый менестрель,
он бродяжничает, он печалится в кружевах и пенсне,
зарывается в охру сливовым, скандалится,
бархатисто-вальяжный альфонс и додон в Калупе.
Кто же, кто его хватится в золотистых складках фольги,
когда хватится в подмалевочной звездной пыли,
но как хватится — лавандовым туманом сойдет до зари.

Что он знает, чертополоховый, о малиновом пыточном сне,
об охранниках семифутовых и исчерканном кирпиче,
о кардинальской шапочке в Тюильри на скамье,
стоившей сана пурпуроносцу? Что он знает, фаянсовый?
Торжествует ализарин, интриган, лизоблюд и хитрец,
то в приемной краснеет, то в чьей-то спальне,
джеральдинов отпрыск, предатель и нежный отец.

Все сбывается  — аспагатус роняет резон, — даже то,
что не было мыслью и словом, словом и делом обличено.
Вечно мшится зеленая полоса до ангельских сфер.
Если бы мы отвлеклись от заношенных полумер,
нам открылась бы новь, устья рек и дыхание там,
где сырой блиндаж, копоть, замасленный камуфляж.
...вот поэтому зеленый, соловьиный и бездонный,
побирается без дома в своем доме.

Цвет — опора и фатум, ритм неисчислимых частей,
плотность тела — поверхность, состоящая из сотен лучей.

Вены молний в сердце летнего зноя
разрываются;
сотни подобий нас наполняют, чуть выше
гром не слышен;
в наушниках мотив magic moments
напоминает ритм ландшафта —
дождя так и не будет.

Все цвета приглушенны – за порогом
синий ночи
тоново объединяет и утяжеляет различия;
каждый атом одушевленный
выбирает исполниться.
Я хочу, чтобы ты услышал меня в себе,
как притчу.

Столько мыслей скульптурных
вперилось в тьму;
языки усложненных кодов — их отсрочка.
Закулисье растет, вместе с ним и неон
Соловьем-разбойником свищет:
упразднение концентрации — клинч —
недостойный прием.

Я надеюсь случиться через шум и акрил —
загрязненный фон,
ты увидишь, мы — нищие …с барахлом,
производим различия.
Это — мы у истока всех возможных имен;
все, что нужно нам, –
осуществиться.

Цветочные поля беззаботности, небеса восторга,
Радость, произрастающая из беспочвенности чистого существа,
Уроборос бессмертия в движении бодрости, сна.

Что нам стояние под взглядом, трещотки пересуд, волна осуждения?
О месть – исключение из частотности употреблений —
Брезгливость птичьего двора.

Что нам абстракция наличия, калейдоскоп состояний,
Отношения, проходящие от импульса до натюрморта на одном дыхании?
Тираж интропейзажей — территория отчуждения.

Все интерьерные решения — отчасти уличная мебель:
Магистрали судьбы с неведомым исходом, означивание себя,
Византийская позолота, нега, праздность, легкость переходов, пустота.
Индульгенция.

Так сложилось, а кто сложил, уже и не вспомнить: успех равен счастью,
но счастье не сводится к успеху.
С детства ты подобен Сизифу: катишь валун свой на гору без отдыха —  глупый ишак. Непредсказуемо меняется ветер, предсказуемо — ландшафт, иногда — власть.
Камни соскальзывают и исчезают в глубоком падении. Лаваш черствеет в кармане.
У тебя есть бедная событийность — заявка на анемичный пассаж.

Тащишь свой крест без иллюзий и жлобства.
Мелькают картины: бутафорский ампир и смертоносное оружие, ставки на бирже и чьи-то  штаны.
Допустим, высшая точка достигнута – и? Во внутреннем взоре ты где-то на склоне. Поколение "взаперти". Внутренний взор опаздывает, оправдывая автоматические шаги. Водружаешь свой крест на вершину — срывается груз успеха и катится в условный Аид.

Зато, если в момент свершения встать против света — асимптота усилий, —
все состояния зрения выстроятся по прямой.
Солнечное зрение в предельной концентрации сознания прояснится,
сумеречное — обнаружит свою тень в ореоле свечения на полпути к абстракции. Овнешненная тень — спорный  двойник, скорее "броккенский призрак", чем отмененное присутствие.
Призрак, призрак — вот индульгенция. Призрак рассеялся через миг.