* * *

Не веря на слово и слову
давно — не вдруг,
вернулся к дедушке Крылову
заблудший внук.

Из палестин чужих, не наших,
приехал, чтоб
живой воды из Патриарших
испить взахлёб.

Ну что с него возьмёшь, с француза:
француз и есть —
ему что Волочёк, что Руза,
что ум, что честь.

Что на дворе декабрь и горечь,
и тчк.
Ах, Лафонтен Иван Андреич,
прости внучка.

Дай бронзовую руку, ну-ка,
на раз-два-три:
по небу лебедь, рак да щука
летят — смотри!


Стихотворение, присланное из Германии

Откладывая жизнь на завтра,
себя растратив до гроша,
увидеть родину внезапно,
листвой Тиргартена шурша.
Берёз белеющая стая,
осин неровные ряды…
Одна и навсегда шестая
под управлением беды.
Увидеть родину на Рейне —
плывущей баржами на юг,
дым принимая за горенье
и за спасение недуг.
И очутиться на мгновенье
под небом средней полосы,
где памяти сердцебиенье,
что "Командирские" часы.


Из цикла "Стихи Юлиане"

От невзгод и от сомнений
помогает, помолясь,
византийских песнопений
незатейливая вязь.
Кто на связи? Я на связи
поднебесья и небес, —
это как лететь на ВАЗе,
обгоняя "мерседес".
И, хмелея от сунели,
под ногтями холя грязь,
снова выйду из шинели,
в телогрейку возвратясь.
Грезя небом, вижу лужи
в окружении морей,
ничего не зная лучше
телогреечки моей.
Песнопения? Музыка?
Голубая кровь? Князья?
И безмолвию заика
набивается в друзья.
Жизнь длинна, а век недолог.
Рот беззуб. Пышны усы.
Самопальный византолог
среднерусской полосы.


* * *

Нет, не в праве завидовать Осе
разнотравье и разноголосье,
но завидуют вечно ему,
посрамившему время и тьму,
лебеда, подорожник, крапива,
воробьи, трясогузки, грачи.
Чудо чудное! Дивное диво!
Трав и птиц недовольство в ночи.
Потому что седыми ночами
это имя тревожит молчанье,
до и после им спать не даёт.
Летних рос ли, летейских ли вод
разговор по душам, без границ?
Трав пожухлость. Безмолвие птиц.
Ночь под утро сосулькою тает,
а потом превращается в лёд…
И пайковые книги читает,
и колхозному баю поёт.


* * *

Когда Минздрав предупреждал,
что вреден Данте и Новалис,
как неземной материал —
мы этому сопротивлялись.
Происхождение своё
потустороннее скрывая,
предпочитали забытьё
в депо идущего трамвая.
Предпочитали немоту
пустопорожним разговорам,
и схватывали на лету,
и снова прятались по норам.
Как будто в зеркале примат,
своё увидев отраженье,
не порицает сопромат,
но отрицает возрожденье.
И он не может не смотреть,
он слышит канувшего эхо
и видит будущего смерть
и плачущего человека.


* * *

Она ему читает Чехова,
в постели лёжа перед сном,
на пятом этаже в Орехово-
Борисово, где за окном
во тьме осенней лесопарковой
растерянная тишина,
лишь молния блеснула сваркою,
да светит изредка луна.
На фоне мглы и неба хмурого —
молчанье птиц наперебой,
напоминающее Гурова
и разговор с самим собой.
Свет выключили. Дождь за окнами.
Дом обволакивает тьмой.
Счастливые — неодинокими
уснули… Анна! Боже мой!


* * *

15-го — утро — октября
спешу на службу, как всегда, к шести.
Фосфоресцируют при свете фонаря
улиточьи осенние пути.
Улиток нет. Неведомо куда,
неведомо зачем они ушли.
И по веленью мокрого следа
я оказался на краю Земли.
В далёкий край не собирался я, —
на службу собирался и пропал.
И я попал в Бутан небытия,
где в небесах горит рассвет-пропан!
Я никогда не возвращусь назад,
забуду дом и родину свою.
А Министерство Счастья — это ад
в чужом отполированном раю.
Не радуют дуары. Чай — моча.
Рис опротивел. Греча снится мне.
Бредут коровы, на своём мыча,
и оттого не по себе вдвойне.
И эта не кончается страда,
а только увеличится зимой.
Бредут мои улиточьи стада —
сквозь Гималаи — навсегда домой.