Сапог, плаща и шапки груда —
пастух копной сидел в седле.
Анатомическое чудо
его держало на земле.
Хромой, кривой, мосластый мерин
стоял губами шевеля;
и зрак его смотрел в поля.
И мир, на этот взгляд, был скверен:
никто ни в чем здесь не уверен.

Звучит начальственное мненье,
то пастырь щелкает кнутом.
И все отходит на потом —
и хмарь, и хворь, и дурь сомненья.
Так начинается движенье —
парнокопытные стада,
заводов кухонных руда,
богов двуногих утоленье…

Не знаю, в какую погоду
меня понесут хоронить,
и сколько припрется народу,
чтоб водкой мой гроб окропить.

Но мнится мне: майской порою
под мленье и щелк соловьев
на кладбище прах мой зароют
у храма больших муравьев.

И тенью поднявшийся в небо
по веткам склонившихся ив,
узнаю, кому на потребу
прожил я, про Бога забыв…