Однажды она записала стихотворение, продиктованное «свыше». Начинается оно так: «Мне поэты читают стихи…» Читают, где угодно: по телефону, в переулке, под кленом, в шалмане, заполночь, рано утром… Не только читают, но и посвящают. «Дерево возле пивного ларька…» Алексея Решетова обращено к ней. Она позволяла себе лишь единственную роскошь — редактировать рукописи тех, кто был ей интересен: Виктор Астафьев, Лев Давыдычев, Алексей Решетов, Виктор Болотов, Нина Горланова… Отказалась быть редактором у будущего автора трех Государственных гимнов Сергея Михалкова. Ну, не показался он ей…
В известной мере она — вестница Атлантиды. Той книжной страны, которая ныне затонула. Вместе с населявшими ее атлантами — крупными и благородными героями, созданными авторами по собственному образу и подобию. С Атлантидой ушло на дно Пермское книжное издательство — в тех своих очертаниях, в которых она, многолетний его редактор, помнила оное и любила. То самое издательство, некогда славившееся на всю страну и за рубежом. Но рукописи и вправду не горят, хоть и возвращаются. В ее квартире их — залежи. Ей по-прежнему читают — по телефону и воочию, приносят и просят — прочесть. Надев очки, она терпеливо погружается в текст. Иногда раздражается. Вспоминает стихи мужа, убиенного во дворе собственного дома в 2002-м, чьи стихи впоследствии вошли в соборную книгу «Приют неизвестных поэтов (Дикороссы)» и авторский сборник «Невидимка»:
 

 
Их семья, пожалуй, такая одна — на Пермь. Муж Борис Гашев был и остается (там, на небесах!) Божьей милостью поэтом. Дочь Ксения — поэт и драматург, чью литературную трактовку «Чонкина» на пермской сцене благословил Владимир Войнович. Внучка Катя в 17 лет опубликовала повесть в «астафьевском» журнале «День и Ночь». Чтобы семью Гашевых не упрекали в литературном абсолютизме, Катя начала заниматься джиу-джитсу. В этом смысле бабушка чувствует себя «отсталой вороной». Впрочем, зачем ей спешить за «тьмою, накрывшей невидимый прокуратором город»?

— Надежда Николаевна, однажды я имел удовольствие беседовать с неким человеком из правоохранительной системы. Речь шла об особенности мышления творческой личности. И я имел «неосторожность» обмолвиться, что, дескать, у меня — образный тип мышления. И вдруг в ответ прилетело: «Может, вам с таким мышлением из России уехать?!» И я подумал: «А ведь в этой агрессивно-комической реплике есть печальная доля истины!» Складывается впечатление, что сегодня у нескольких поколений россиян — нарушение образного мышления в восприятии мира. Хоть заговорись, а тебя все равно не понимают. Почему, на ваш взгляд, это произошло?
— Мне кажется, причиной тому — нарушение этических представлений о мире. Литература и искусство всегда были адресованы нравственной стороне личности. То, что у Достоевского называлось «русскими мальчиками» — кто мыслил и беспокоился о высоких и благородных по своей природе материях, — еще до недавнего времени было важной составляющей нашего самосознания. А сейчас идет колоссальное снижение этой составляющей, причем не только при попустительстве, но и при прямом участии властей и, разумеется, масс-медиа. Бесконечные трупы по телевидению. Прочитайте одни названия сюжетов и передач — я уж не говорю про то, чтобы изо дня в день тупо «листать» каналы, и придете к ужасающему выводу: это же не может не влиять на человеческие головы! Мне приходилось размышлять о причинах этого снижения, когда я была редактором и составителем книг «Годы террора». Второй том состоял из списка арестованных и реабилитированных — жуткий по своей протяженности алфавитный порядок, не пропустивший ни одной буковки. И вот о чем я подумала: когда человек попадает в подобную передрягу, идет дикое искажение личности. Тот страшный пресс государственной машины, который давит на человека, не может на него не повлиять. Равно как и на его родство, в особенности, на детскую психику, формировавшуюся в атмосфере страха и распада нравственных норм. Кроме того, когда люди возвращаются из лагерей, они неизбежно приносят с собой почерпнутую там грубость нравов и соответствующую лексику. А снижение этического уровня повлекло за собой и угасание эстетического слуха. И все это вместе взятое сработало на усиление примитивизма мышления. А происходящее сейчас, в новейшей истории, по преимуществу, обращено на то, чтобы поддерживать самые низменные чувства в человеке, на что ориентированы почти все СМИ. Я не утверждаю, что единственный способ общения с миром — чтение газет и просмотр телевизора, но следует согласиться: на оскудение человеческих мозгов и выхолащивание образного мышления это влияет основательно.
— Помните, как в одном из своих стихотворений Алексей Решетов уподобил поэтов дельфинам и закончил свое уподобление так: «Уже почти наполовину мы понимаем вашу речь»? Стихотворение было написано в 60-е годы прошлого столетия. Уже тогда Решетов высказал сожаление, что образное мышление разве что только «наполовину» находит общий язык с окружающей массой людей. А сейчас на дворе — ХХI-й век. Время эсэмэсок, исподволь формирующих прагматизм и примитивизм. И носителям этого мышления, разумеется, ближе те, кто говорит «попроще», на языке 2х2 = 4, на котором, кстати, и раньше, и теперь изъяснялись и изъясняются столпы официозной литературы, в том числе, создававшейся и создающейся в Перми. Характерная черта: авторы неофициозных произведений совсем на Пермь не рассчитывают — публикуются и проявляются в других городах, включая зарубежье. Парадокс, но ведь он имеет место?
— Это — старая история, которую я знаю с самого ее начала. В Перми вообще редко поддерживали по-настоящему талантливых людей. И не только — в области литературы. А музыкантов? А живописцев? Скорее, поддерживали тех, кто изъясняется на языке 2х2 = 4. Этот язык более понятен чиновникам. В подавляющем большинстве они сами эстетически глухи. Человек, обладающий абсолютным слухом в музыке, испытывает мучение, когда слышит фальшь. А тут — наоборот. Если поет соловей, то лишенный слуха чиновник, может быть, предпочтет стрекот сороки. Вдруг она ближе ему по трясучке хвоста?
В самой Перми всегда было приличное количество талантов. И в какой-то степени они держали и продолжают держать высшую планку и в литературе, и в музыке, и в живописи. Если взять только пермскую писательскую организацию 50-60-х годов, там были люди, которых уважали, несмотря на то, что им, быть может, не давали печататься в полной мере. Все знали, что Решетов — это Решетов, а Давыдычев — это Давыдычев. И не делали подмены: этот пишет хорошо, а этот — плохо. И сейчас ведь так. Я думаю, лучшая часть пермского общества понимает, что почем. Другое дело, что не помогает талантам. Может быть, в Красноярске, где Виктор Астафьев основал журнал «День и Ночь», на протяжении вот уже более пятнадцати лет активно поддерживающий лучшие литературные силы российской провинции, живут и работают более свободные люди. А у нас…
— Не будем заглядывать далеко в Сибирь — возьмем Пермь и Екатеринбург, географически вроде бы расположенные рядом, но в духовном смысле как будто бы находящиеся на разных континентах…
— Они и так — на разных континентах: Пермь — на краю Европы, а Екатеринбург — форпост Азии.
— Я про этот форпост и хочу сказать. В Екатеринбурге издается литературно-художественный журнал «Урал», книги молодых авторов и зрелых мастеров, а книжное издательство «У-фактория» известно на всю страну. В этом городе проходят всевозможные поэтические фестивали, Союзы писателей имеют свой равноправный Дом. В Перми в этом смысле — температура, близкая к нулю, несмотря на потуги нынешних пришельцев — гельманоидов. Издание периодического альманаха «Литературная Пермь» или журнала «Вещь» погоды не делает. Это не становится событийным фактом — разве что событием в жизни отдельных авторов. С географическими континентами — понятно, но неужели и духовные континенты — разные?!
— Причем странность заключается вот в чем: в 60-е годы, когда я активно работала в Пермском книжном издательстве и была связана с Союзами писателей и художников напрямую, считалось, что Пермь выше Екатеринбурга по рангу. Это был негласный счет, но и Москва, между прочим, так считала. Почему? Потому что в Перми издавались полиграфически качественные книжки, был свой довольно достойный уровень писательской организации. В тогдашнем Свердловске писателей, может быть, даже было больше в три раза, но уровень их был другой, особенно, у поэтов. А вот сейчас все переменилось. Я думаю, что деловая хватка екатеринбуржцев, возможно, идущая от Демидовых и усиленная немецкой цепкостью Росселя, оказалась крепче, чем у нас вместе взятых. В свое время для того, чтобы удержать на плаву Пермское книжное издательство как структуру, я сама дважды ходила к губернатору, сначала — к одному, потом — к другому, но, очевидно, деловой хватки не хватило ни у меня, ни у моих коллег. Екатеринбуржцы же сохранили свою издательскую систему. Я действительно покупаю книжки «У-фактории»: Домбровского два тома на полке стоят, прекрасно изданные стихи Мандельштама и Цветаевой. И все-таки деловая хватка — несколько иная категория. На мой взгляд, авторы по-прежнему сильнее в Перми. И в прозе, и в поэзии. Я, конечно, не просвещена на сей счет, как прежде, но, тем не менее, судя по различным публикациям, выходящим, пусть не в Перми, а в Москве и других городах России, могу сказать: наши-то очень даже неплохо смотрятся. Да, им не помогают, кроме, разве что Алексея Иванова, но ведь и раньше не помогали!
— Пермь в свое время по разным причинам поменяли как место жительства и Виктор Астафьев, и Алексей Решетов, и Анатолий Королев, и Леонид Юзефович, и Юлиан Надеждин. В Перми погибли поэты Николай Бурашников, Борис Гашев, Валерий Абанькин. Здесь судили известную писательницу Нину Горланову. Есть, конечно, назначенные писатели, кто ежегодно кормится от пермского землячества. Я называю таких прикупленными. Между тем во всех информационных сводках Пермь фигурирует как культурная столица — теперь уж даже не России, а Европы. Так все-таки столица ли Пермь?
— Никакая Пермь не столица. Тем более, культурная. У нас вообще нет культурной столицы. Даже Питер перестал ею быть. Вот я — заслуженный работник культуры. И говорю: работник-то есть, но культуры нет! Поэтому никакими предоставляемыми льготами не пользуюсь. Можно ли пользоваться льготами того, что отсутствует? А если остались еще островки культуры, то видно, как они гибнут по всем параметрам. Мечутся и музыканты, и художники, и писатели. Они же чувствуют этот финал. И — духовную гибель следующего поколения, которое лишено того прежнего и неразрывного понятия культуры. Этой возможности — увидеть, прочитать, услышать. Я недавно прочла в газете, как ездит человек из филармонии на автобусе, играет на разбитых инструментах, только чтобы немножко поддержать ту духовную жажду, которая действительно есть у людей в провинции.
А если говорить о прикупленных и неприкупленных, на это я отвечу просто: в литературе всегда существуют люди, которые идут на сделку с властью и те, которые на эту сделку не идут. Но тут вплетаются совершенно другие особенности: если речь вести о сегодняшнем продюсировании, то и вам, и Юрию Асланьяну, и Павлу Чечеткину — всем, кто хорошо пишет, надо идти на сделку. В том смысле, чтобы вам деньги давали, а вы, благодаря этому, издавались и ваши произведения читали. Что касается поддержки писателем власти и писания в ее угоду, это предрешенная гибель художника слова. Возьмите Николая Тихонова, молодого красавца, написавшего «Брагу» и «Орду», или Сергея Наровчатова, тоже молодого красавца, прошедшего с мужественными стихами фронт: у них впоследствии, как они стали воспевать власть, и лица-то изменились, точно у Дориана Грея: бабьи стали, страшные! Кто шел на эту сознательную сделку с совестью, переступал невозможный порог, тот лишался Божьего дара. Никаких других вариантов тут нет. Но художник не должен ходить к власть имущим с протянутой рукою. Хлопотать должен менеджер. А художник и менеджер — разные величины. И не сильно умен тот, кто полагает, что эти величины легко смешиваются.
— Существуют ли для вас понятия «пермская литература», «пермская школа поэзии»? Вообще, насколько писателю, живущему не в столице, а в данном случае, в Перми, надо «прихрамывать» на слове «Пермь»? Или можно совсем «не прихрамывать»? В свое время, когда я гостил в Овсянке у Виктора Петровича Астафьева и мы заговорили с ним о литературном процессе в Перми, я услышал от него восклицание: «Уж эти мне певцы Прикамья!»
— Очень хорошо понимаю Виктора Петровича. Еще в прежние времена я говорила, что нет никакой «пермской литературы», никакой «пермской школы поэзии», а есть русская и мировая литература. Даже никакой советской литературы нет — существует все та же русская литература. Как филолог, я увидела, как погибли все дутые авторитеты — какой-нибудь Федин или Георгий Марков, много лет возглавлявшие большой Союз писателей. Никто их не читает и читать не будет. Их нет больше в литературе! А Виктор Астафьев останется, потому что никогда «не прихрамывал» ни при слове «Пермь», ни при слове «Вологда», ни при слове «Красноярск». Потому что он по природе своей — художник, а психология творчества — в ином, ей тесны географические привязки. Я страшно не люблю все эти клише про «красавицу Каму», к которым и раньше приучали, и теперь приучают детей. Или поэту с композитором дают задание: «Напишите песню про город!» А поди напиши песню про город. Тебя осенит — ты и напишешь: «Прощайте, скалистые горы!» Но ведь надо, чтобы оно пришло к тебе свыше, а не под чью-то глупую диктовку. Поэтому вслед за Астафьевым могу повторить: «Уж эти мне певцы Прикамья!»
Другое дело, что реалии времени и места, энергетические потоки вашей родной Чусовой и мглы, клубящейся над ней, на вас, конечно же, действуют. Это музыка сфер и притяжения земли. Ее пейзаж. Это же вписывается в память ребенка и потом раскручивается. Вы же сами об этом писали в стихах: «И петлей азиатской река Чусовая качается в отчей долине…» Это та самая «магнитная запись судьбы», о которой вы говорите в своих книгах. И куда вас сейчас ни пересели, вы будете писать про это. Бунин, будучи во Франции, создал свои ностальгические «Темные аллеи».
— Чем, по-вашему, отличается писательская генерация, возникшая на пермском литературном ландшафте в наступившем столетии, от авторов, получивших известность в ХХ-м веке? Повлиял ли заступ в новое столетие и тысячелетие на художников слова или без разницы «какое, милые, у вас тысячелетье на дворе?», как заметил Борис Пастернак?
— С одной стороны, без разницы, а с другой, время, конечно, сильно влияет на художника, даже если он сам этого не осознает. Писатели, родившиеся в 40-е и сформировавшиеся в 60-е годы прошлого века, это одна генерация, и время, которым они дышали в юности, было совершенно иным, чем, скажем, в 90-е. Вот сейчас у меня растет внучка Катя, чья первая повесть «Они держались за руки и шли» была опубликована в прошлом году в журнале «День и Ночь». Она, конечно, принадлежит к другому поколению и времени. У меня нет никаких сомнений, что тот, кто талантлив и умен и наделен вкусом слова в поколении нынешних 18-20-летних, парадокс сегодняшних времен, в конце концов, отразит. Но как это произойдет, я не знаю — тайна творчества во все века непререкаема. Но если говорить о творчестве тех, чья юность пришлась на 70-80-е годы, а зрелость — на день нынешний, то назову Юрия Асланьяна. Недавно он издал роман «Территория Бога». Даже представить себе нельзя, чтобы такая книга могла появиться в 60-е годы. Не только из-за соображений цензуры. У вашего поколения, которое я знаю с юности, уже иная степень свободы. Тем более, если учесть биографическую особенность: автор жил в красновишерском поселке под названием «Лагерь». Там разговор иной и отношение к свободе иное, чем, допустим, в Перми. Отсюда у Асланьяна и пространственно-временная разомкнутость стиля. Вообще, если называть имена тех, кто мыслит инако — с учетом нового века, то, безусловно, в этом ряду, кроме уже упомянутого мной Юрия Асланьяна, и Нина Горланова, и Вячеслав Букур, и Юрий Беликов, и Алексей Иванов, и Владимир Киршин, и Семен Ваксман, и Дмитрий Ризов. У каждого из них — совершенно индивидуальный взгляд на мир, умение передать этот взгляд читателю, а главное — владение богатством русского языка и осознание своего дара как «поручения», о чем когда-то говорил Баратынский.
— Пермь все чаще и чаще призывает в советчики и арбитры людей сторонних, чужих и нередко чуждых ей. Точнее, не Пермь, а (да простится мне невольный жаргонизм) ее имущие. И вот эти имущие делают вид, что не существует ее живописи, ее музыки, ее поэзии. При этом пытаются нанести на лицо Перми толстый слой импортной косметики. Вы, разумеется, не может всего этого не наблюдать. И воспринимаете с болью, а порой — с иронией и сарказмом. И выношенного мнения на сей счет не скрываете, кстати, видя в самой ауре провинциальной Перми немало благодатных оттенков…
— Удаленность от Москвы играет не только отрицательную роль. В свое время Пермь стала своего рода котлом, где смешались ссыльные и эвакуированные. Это подготовило качественный взрыв, послуживший созданию своеобразного культурного фона. В Перми сложилась собственная субкультура, включая, безусловно, пермских богов, которые пробрались из своих деревенек в главный православный собор города. Такого почти нигде не бывает. Теперь они там сидят, боги. Но субкультура, о которой я сказала, постоянно разрушается. Столица Европы? Полноте! Столица Европы предполагает как минимум чистые улицы, заботу о том, чтобы граждане города могли вообще пройти по ним, не падая на льду и колдобинах. Культура — понятие более широкое, чем наличие кинотеатра. Но Пермь остается провинциальным городом по сути. И это вовсе не плохо. Однако когда начинается смесь французского с нижегородским, это уже, конечно, скверно, потому что не построим мы тут Версаль и не надо его строить. Я как-то увидела, кажется, на улице Попова, магазин с таким названием, где продавали, условно говоря, вермишель и сало. Потом его закрыли. Но не в этом дело. Мы ведь тут живем. Россия наша — здесь. Горы наши. Реки. Так зачем брать чужие названия и имена? Типа — поэтический фестиваль «СловоNova» а ля Марат Гельман. Нужно называть вещи своими именами. У русского языка есть прекрасные для этого возможности.
— Жизнь писателя — это не только «игра в бисер», но еще и система поведения. «Думайте поступками!» — как-то обмолвился Андрей Вознесенский. Существует ли для вас пример творческого поведения из числа писателей, живших или живущих в Перми?
— Первый из них — Алексей Решетов. Человек абсолютно точно осознавал свою миссию художника, хотя никогда публично об этом не говорил. Она состояла, на мой взгляд, в том, что он должен не только писать (иногда он и этим, к сожалению, пренебрегал), но и вести себя так, чтобы потом его не упрекнули: дескать, ты подольстился к власти или, к примеру, обидел женщину. Правда, себя-то он упрекал — в том, что «я наступил ногой на муравья, а у него огромная семья». Отношения с миром у Решетова были таковы, чтобы лишний раз не нанести ему обиду. Он слишком остро переживал ее сам с самого раннего детства, в одночасье угодив в члены семьи репрессированных. А еще осознавал, что с людьми нужно быть простолюдином. И вся его сдержанная стилистика — о том. И все нравственные принципы там выражены. Самое возвышенное — отношение к женщине. И к детям, и к малым сим, включая ворона, которого он, в отличие от других, назвал «старшим братом». Никаких младших братьев в природе нет. Мы, люди, младшие в общей семье. Решетов это осознавал на уровне интеллекта, умел передать на уровне художника и неброско проявлял на уровне личной нравственности. Он трешку займет — и выпил-не выпил, но знает, что должен эту трешку отдать. И в 8 утра готов уже тебе это долг вернуть.
— В писательском деле, как и в любом другом, большое значение имеет удача, фарт, поворот колеса фортуны. Чьи, по вашему мнению, писательские судьбы, если опять-таки брать пермяков, сложились удачно?
— Неудачных гораздо больше. Но это — во всей русской литературе. Удачных — мало. В Перми пример удачливости — Алексей Иванов. На каком-то этапе ему повезло, и он сам это осознает. На него обратила внимание Москва, и он пошел издаваться. Я рада, что его издают. И я была бы рада, если бы издавали вас. Чем отличается писатель и поэт от остальных? Это человек, духовно работающий за многих. Его духовная миссия не сразу осознается современниками. Я слишком много читаю, чтобы в этом не убедиться. И все писательские судьбы, за исключением, может быть, того же Иванова, говорят об этом. Духовную составляющую писателя никогда не оплачивают. Писателю может повезти — получит престижную премию, не исключено, что после смерти, но при жизни ему всегда трудно. А он-то осознает свое предназначение. И тянет бурлацкую лямку. Бывает, что за кого-то тянут другие.
— Алексей Решетов, видимо, считал себя более удачливым, чем некоторые его друзья. Когда мы в последний раз виделись (это была случайная встреча на улице, напротив остановки «Хохрякова», рядом с домом с аркой, близ которого — мастерская художника Ивана Осипова, где останавливался Алексей Леонидович, когда приезжал из Екатеринбурга в Пермь), он мне сказал: «Мне уже помогать не надо. Не забудь про Витю Болотова». Судя по всему, Решетов считал Болотова в поэтическом отношении выше. Среди писательской братии это редкое качество. Еще Блок писал: «Здесь жили поэты и каждый встречал другого надменной улыбкой». И теперь так и получилось, как, собственно, Решетов предвидел: имя его на слуху, а Болотова в Перми подзабыли. А ведь стихи и того, и другого входят в одну и ту же «Антологию русского лиризма. ХХ век». Что вы думаете об этой особенности?
— Леша не раз озвучивал, что Болотов — более сильный поэт, чем он, Решетов. Вероятно, он имел в виду тягу Виктора к каким-то глобальным вещам и космическим соотношениям.
— «Моя концепция Вселенной…»?
— Да, это — болотовские строки. Кроме того, Леша чувствовал, как Витя владеет словом. Но сам-то Решетов владел им не хуже. И у него тоже были свои отношения с вертикалью «Земля — Небо». Никто из них не хуже и не лучше. Они равнозначны. Тут — другое. По сравнению с Решетовым Болотов был менее удачлив. Ему не пофартило. Казалось, начиналось все очень хорошо. В 22 года — первый сборник. Но дальше ему закрыли дорогу — отнесли в обком партии рукопись стихов второй книги, которую я же и подписывала в набор, и этот набор по указке сверху был рассыпан — и Виктор на 10 лет замолчал. Его не публиковали. А для поэта это гибельное дело. В особенности, для тех, кто жил в провинции. Я писала об этом в статье «Тень кружки», которая в начале 90-х была опубликована в журнале «Юность». И нечего было Вайлю с Генисом зарубежными жаворонками взвиваться в поднебесье: совершенно разное положение у русских провинциальных поэтов и у столичных. Хотя в те времена и столичным тоже не сладко приходилось. Многие уходили в дворники и в сторожа — писали «в стол».
— Ваше имя неразрывно связано с именем замечательного пермского лирика Бориса Гашева. Для меня пример его творческой жизни как раз свидетельствует о том, как, живя в некой условной местной литературной среде, можно в ней и не быть. Неслучайно посмертная книга Бориса Владимировича называется «Невидимка»: «Я давно не видал невидимок. Двое-трое, всего ничего. Сохранился любительский снимок — удивительное существо». Он словно искал этих творческих невидимок, и от того, что он их находил, ему, видно, было легче. Может, писателю по большому счету и нужно оставаться невидимкой, потому что «быть знаменитым некрасиво»? Противно же присутствовать в каком-нибудь гламурном журнале рядом с Ксюшею Собчак и Оксаной Робски…
— Сам Борис Гашев тоже являет собой пример, как поведение человеческое соотносится с творческим. У него было чрезвычайно взыскательное и трепетное отношение к слову. Некоторые книжки он открывал, начинал читать и закрывал: больше не мог. Словно предчувствуя будущее появление гламурных писательниц, он говорил: «Некоторые рукописи надо закусывать огурцом!» У него было безусловное, врожденное чувство стиля и слога. Запоминал по двум-трем строчкам своеобразие автора. А то, что ему не везло, так он считал это вполне закономерным. Он не отказался бы от успеха, но знал, что это — трудная стезя. Особенно — на Родине. Поэтому считал, что поэт-то, может быть, так и должен жить — в некоторой заброшенности, а то, чему он призван, потом проявится само. Да, конечно, но выросло уже другое поколение, а поэт должен говорить со своими современниками. В нашем доме всегда они бывали — и Решетов, и Болотов. И потом, когда пришли вы, помоложе, Борис очень этому радовался! Но радовался именно талантливости. Однако как только кто-то в его глазах совершал какой-нибудь неблаговидный поступок или выдавал на-гора, с его точки зрения, неблаговидную речь, он на нем ставил крест. Художник так себя вести не должен. Он может напиться, поухаживать за 25-ю женщинами сразу. Это — другое. Но в сфере нравственного отношения к высоким истинам у Бориса была абсолютно точная установка.
— Теперь уже немногие знают, что когда-то вы начинали как поэт — Надежда Пермякова. Ваши стихи наряду со стихами других поэтов-женщин вошли в некогда ставший известным сборник лирики «Княженика», увидевший свет в Пермском книжном издательстве и впоследствии разгромленный с «высокой» трибуны писательского съезда в Москве. Но потом вы отошли от поэзии, стали редактором издательства, хотя, с моей точки зрения, стихи ваши были не хуже ваших соседок по книжке, а может быть, даже в чем-то их превосходили. Сейчас вы вернулись к стихам. Как вы сами объясняете этот уход-возврат?
— Объясняю просто. Во-первых, я близко общалась и с Алексеем Решетовым, и с Виктором Болотовым. Потом я общалась с вами. Свой уровень я знаю. Мне не прыгнуть выше головы. Я, например, знаю, что я не могу писать прозу. Я попыталась это сделать — показала Боре. Он сказал: «Больше никогда не пиши!» И я ему мгновенно поверила, потому что его вкусу доверяла больше, чем своему. Присутствовать в литературе я могла бы, но я была бы в ней всего лишь некой дамой, пишущей стишки. А этого мне совсем не хотелось, я прекрасно понимала, что за работа — быть поэтом. И чем дальше я жила, тем больше это осознание во мне крепло. А сейчас происходят странные вещи. Я записываю стихи, которые приходят мне сверху. Вот одно из них. Глядя в окно, я увидела, как на закате со страшной скоростью и криком сумерек летели вороны. А небо угасало-угасало-угасало. Стоял ноябрь. Черные ветви деревьев — на желтом фоне угасающего неба. А потом оно совсем погасло, и вдруг последняя ворона летит и медленно машет крыльями и никуда не торопится. Название пришло мгновенно: «Отсталая ворона»:

У меня — такое ощущение, что это стихотворение мне Гашев продиктовал с небес. Это не мой стиль. Я вообще таких стихов не пишу. Думаю: «Вот, ничего себе! Надо же!» А ведь это автопортрет. Я сейчас пролетаю в темноте, как та самая ворона. А тьма надвигается, но она идет не со Средиземного моря. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город». Я не прокуратор и город свой совсем не ненавижу, и тьма надвигается с иных сторон. А вот с каких? Это тьма, которая накрывает культуру. Я чувствую эту тьму — и раздражаюсь. А с другой стороны, ничего не остается, как делать свое дело. Вот я редактирую книжку — и понимаю, что создаю что-то нужное. А если книжка мне поперек горла — я ее не берусь редактировать. А еще я знаю, что уже были эти надвиги — тьмы, Бог знает, каких землетрясений, извержений вулканов и наводнений, и все равно культура сохранялась. И только благодаря художественному тексту, с Человечеством оставались все ушедшие в небытие времена. Исчезнет Культура, исчезнет Текст — и ничего не будет: ни имен, ни воздуха, которым мы дышали, ни времени, в котором были свои сквозняки и просветы. Пушкин это блестяще доказал. «Весь свинский Петербург», как говорила Ахматова, его преследовавший и распространявший о нем сплетни, и, конечно, Бенкердорф, считавший, что он гораздо главнее Пушкина, — ну где они теперь?.. В примечаниях пушкинской эпохи, в сносках. Об этом стоит задуматься тем, кто причисляет себя к сильным мира сего.