– …И потом я второму как заехал по уху, третьему в нос с вертухи – оп, так он метров на пять отлетел. Выхожу я из боевого транса, значит, смотрю, вокруг Жорика остальные лежат. В общем, сделали мы их, ШЕСТИКЛАССНИКОВ, прикинь?
Лёня посмотрел на патлатого мелкого Ваньку, у которого уши были больше кулаков, и усмехнулся. Бои без правил явно не были его талантом, в отличие от способности заболтать любого до смерти. Именно своим ораторским искусством кузен сейчас и поражал прохожих, стоя посреди тротуара и размахивая руками. "Сейчас взлетит, а потом лови его", – промелькнула глупая мысль. Лёнька фыркнул и вновь глянул на пацанёнка: нет, всё-таки главным объектом внимания людей был фингал – огромное буро-малиновое пятно ("хорошо хоть не в крапинку") расплылось на пол Ванькиного лица.
– Двигай уже, Кунг-фу Панда.
– Сам куфу, – Ванька, надувшись, отвернулся, но тут же вновь вскинул голову. – Ой, я тебе такое ещё не рассказал! Только чтоб молчал об этом, информация засекречена и доступна лишь избранным.
– И кто эти избранные: ты и Жорик?
– А если больше никому в этой жизни доверять нельзя? Жорик – последний настоящий человек остался. В общем, видишь ту пятиэтажку? Там ведьма живёт. Страшная, горбатая, хромает… и с косичками! – подумав, добавил Ванька.
Лёня отвернулся в сторону, сделав вид, что его очень, ну очень заинтересовала ультрамодная композиция из бархатцев и шин-лебедей. Сдерживать смех было почти невозможно.
– А вчера видим, она под яблоней землёй засыпает что-то, – продолжал тараторить двоюродный братец. – Мы у неё спрашиваем: "Что вы делаете, баба Ядя?" Она оборачивается, сверлит нас глазами, не моргает ещё и улыбается так кривенько: "Косточки, молодцы, закапываю, косточки". Стопудово человеческие. Она с ними ритуалы проводит. Жуть вообще, прикинь?
Лёня в притворном ужасе замотал головой, широко раскрыл глаза и округлил рот: "Держимся, Леонид Дмитриевич, держимся, нельзя обижать ребёнка".
– Она акушеркой работает, а вчера там ребенок мёртвый родился, город-то тю-ю-ю, так быстро узнали. А ей что, она же ВЕДЬМА, – ещё больше распалялся мальчик, – всех околдует, скажет своё "трах-тибидох, бибиди-бобиди-бум" – никто ничего теперь и не вспомнит.
– Что ж вас тогда не околдовала?
– А бегаем быстро. Теперь мы единственные правду знаем. Можно сказать, в смертельной опасности находимся. Все всё забудут, в городе зло главным станет, а мы с Жориком придём и всех спасём. Вот.
– Слышишь, герой, а ты на тренировку не опоздаешь? Тренер ругаться будет, не дай бог тётке позвонит, та под домашний арест посадит, и всё, спасать город некому.
– Блин, три минуты осталось, всё, меня нет. Не потеряешься? А хотя если потеряешься, то найдёшься.
Ванька рванул с места, скрипнув кедами об асфальт, обогнул какой-то барак и скрылся из вида.
– Ти-ши-на, – произнёс по слогам Лёня, замер на минуту, и вновь сказал: – Тишина. – Как мало, оказывается, нужно человеку для счастья.
Парень оглядел двор. Оказалось, что, шатаясь по улицам, они забрели на самую окраину города. Слева стояли два перекошенных деревянных дома. В одном из них почти все окна были забиты рейками, остальные проёмы чернели, ощерившись выбитыми стёклами. В доме-близнеце жизнь ещё теплилась в прямом смысле этого слова: из трубы шёл дым, на втором этаже в окно глядело белое лицо мужичка в матроске.
Напротив, углом, стояли две панельки, под окнами которых сердобольные старушки посадили георгины, алел шиповник. За домами поднимались махровые ели и сосны. Лёня опустил голову. На асфальте у крыльца желтело кособокое солнышко, всем известные клетки и цифры. Эти нагретые летними лучами панельки, солнышко, шиповник пахли детством. Тем самым детством в маленьких провинциальных городках, где все если не знают друг друга, то точно имеют парочку общих знакомых. Все закутки исследованы ещё во втором классе, а ты "уже не ребёнок", и ты уже уезжаешь.
– Ну, ёжкин котик! Кто ж так делает, а? Всего два лета пакетик поносила, и БАМ!
Из раздумий Лёньку вырвал чуть скрипучий женский голос. Позади него стояла старушка. Перед ней на тротуаре рассыпались помидоры, лежала буханка чёрного хлеба, пачка чая с мятой, в стороне, видимо, пытаясь опротестовать свою принадлежность к столь тривиальному набору, перекатывалась бутылка газировки.
– Ну как так-то! – повторила женщина, теребя рукой свою синюю юбку в огромных маках. Пальцами второй руки она сжимала оторвавшуюся ручку пресловутого пакета. На плечи несчастной была накинута старая джинсовка, а длинные седые волосы были заплетены… в косички!
"Вот такие они, современные Бабы-яги: с пакетами из "Пятёрочки", газировкой… и косичками. И дались мне эти косички", – с иронией подумал Лёнчик.
Ведьма местного разлива не спешила поднимать продукты. Чуть сощурив глаза, она размышляла. Будто, кроме того, чтобы собрать всё в пакет и отнести домой или оставить лежать на дороге, у неё были сотни вариантов дальнейших действий. Сотни не сотни, но ещё кое-что старушка придумала.
– Эй, милок, помоги бабушке. В тебе силы богатырской хоть отбавляй, а мне уже вредно.
Во дворе больше никого не было, так что, исходя из этого, Лёня сделал однозначные выводы.
– Вот последнее! Да прижми посильнее, не урони, а то укатится, и буду я за ней бегать скоморохом на потеху соседям. – Между пачкой чая и Лёнькиным подбородком втиснулась бутылка с ядовито-зелёной шипучкой. – Меня Ядвигой Фёдоровной кличут, а тебя как, касатик, величать?
– Леонид.
– Лёнушка, значит!
До дома пришлось идти мелкими шажками, шея затекала, а шанс запнуться и растянуться посреди тротуара рос с геометрической прогрессией: из-за ноши было ничего не видно, бедняга стал уже сомневаться, существует ли до сих пор мир там, внизу, под помидорами и хлебом.
Ядвига Фёдоровна галантно придержала "Лёнушке" дверь. В подъезде царил полумрак, свет из узкого окошка освещал пошарканные бирюзовые стены с неустаревающей классикой из сердечек, "Петька, Серёга, Димон (нужное подчеркнуть) – дурак". На пролёте между первым и вторым этажами Лёня чуть не запнулся о желтеющий фикус. Пытаясь удержать равновесие, он услышал:
– Ну, что, Фёдоровна, все силы уж иссякли? Без человечка и не обойдись, а? Мальчонка уж будет шторы открывать али чашку держать, а то вещь тяжёлая, чего тебе надрываться?
Холодный голос принадлежал костлявому мужчине лет шестидесяти в белой майке-алкоголичке. На шее у него висело несколько железных цепей, связка проржавевших ключей, крутившаяся вокруг пальца, оставляла на тонкой коже рыжий след. Морщинистое лицо кривилось в усмешке. Образ портил только солнечный зайчик, прыгающий по гладкой яйцевидной черепушке.
– Иди-ка ты отсюда, Константин Игоревич, подобру-поздорову.
Когда внизу пиликнул домофон и стукнула дверь, Ядвига Фёдоровна хмыкнула:
– Старый пень, треть века в своих микрозаймах народ дурит, живёт в халупе, а всё туда же – бизнесмен. Сидит на своей иголке, ни дня прожить не может.
– Он, что, наркоман, бабушка?
Губы старушки дрогнули.
– Наркоман, Лёнушка, самый настоящий наркоман. Ох, подожди, касатик, я у соседки вареньица морошкового возьму, угощу тебя, спасителя своего.
Спаситель предпочёл бы подняться побыстрее в квартиру и вполне мог обойтись без морошки: руки дрожали всё сильнее, и бутылка грозилась отправиться в путешествие уже не по двору, а вниз по ступенькам.
– Кира, Кирочка! – постучала в зелёную, всю в разводах, дверь Ядвига Фёдоровна. – Кира, утопилась али ты там?
– Чё надо, баба Ядя? – замок щёлкнул, и в проёме появилась девица. Вся какая-то вытянутая, с кислотно-зелёными волосами и облезшим фиолетовым маникюром, она необъяснимо завораживала.
– Вареньице, Кирочка, морошковое.
Девица тряхнула волосами и, шваркая босыми ногами по полу, ушла в глубь квартиры.
Через пару минут Ядвига Фёдоровна сжимала своими сухонькими ручками заветную баночку.
________

Качнуться вправо, влево, взметнуться вверх, заполнить всё пространство, сжечь, уничтожить. Глаза пристально следили за голубыми всполохами. Хлоп, на плиту опустился старенький чайник.
– Обожди, Лёнушка, сейчас чай с травами приготовлю да на стол накрою.
– Здесь бы скатерть-самобранка пригодилась.
– Кабы не постирала я её, на балконе сушится.
Лёня хмыкнул и сдвинул затёкшую ногу. Сидеть на низенькой табуретке оказалось неудобно. Кухня была и сама по себе крохотная: в углу бухтел старый холодильник, полосатый половичок ёрзал по полу, календарик на стене бессовестно опережал время на две недели.
Красное большое яблоко, лежащее на расписанной ёлочками да цветочками тарелке, невольно притягивало взгляд и напоминало, что кроме утреннего бутерброда было бы неплохо пожевать что-нибудь ещё. Рука потянулась, подчиняясь зову желудка.
– Стой, окаянный!
Ядвига Фёдоровна молниеносно выхватила яблоко. Тарелка вместе с заветным фруктом перекочевала на холодильник.
– Ты извини меня, Лёнушка, но эту прелесть я на завтрак оставила, не могу без них, без яблок.
– Хорошо вам тогда, наверное, яблоня прямо под окнами растёт: вытяни руку, и яблочко само в неё пойдёт.
Старушка засмеялась:
– Что ты, милок! То лешовка – кислятина растёт.
Женщина подошла к открытому окну, костлявыми пальцами провела по листьям, задержавшись на гладком боку угловатого яблочка:
– Каждый год гляжу, как набухают в листве плоды, вбирают в себя тепло, впитывают капли дождя. Наливаются так красиво, полно и радостно как-то. Смотришь, и душу щемит. Порой, однако, засмотришься на яблочко: блестящее, яркое, а ветер качнёт – весь бок сгнивший или проеденный. Потом ветер посильнее разгуляется али просто время придёт, и сорвутся вниз яблочки, покатятся по земле. Стоишь и думаешь: были ли они, лето было ли, или так – задремала в кресле. Так вот, лежат на земле яблочки и отдают и солнце, и дождь, и ветер – всё в никуда. Отдадут себя, и останутся в земле косточки. Радость будет, если хоть из одной новое что-то пойдёт. Так ведь взойти мало – продержаться надо. Может быть, здесь то "никуда" и придётся. Не знаю, какой морок на меня вчера нашёл: семь косточек в ямки закопала, с кружкой туда-сюда за водой бегала. Зачем? Дикая яблоня искусственно не вырастет. Жалко яблочки.
Седую косу резко взметнул ветер.
– Я вем, я вем. Не изуметися.