Впервые я обрадовался своему дню рождения благодаря тёте Нино. Не думал раньше, что день рождения — какое-то особенное событие. Праздник, такой же, как и остальные. Мать пирог печёт, гости — сослуживцы отца, их дети. Всё то же самое и на Новый год, и на День Победы. Даже Первомай лучше — хотя бы демонстрация есть.
Признаться, праздники я не любил вообще никакие. В эти дни меня особенная тоска жгла. Даже если все дома. Особенно, если все дома. Вот брат мой, Славка, другим родился. Чем больше народу, тем ему веселее. Он и пироги мамины хвалил, и пельмени, и борщ запросто. Послушаешь его — поверишь, что ничего лучше он в жизни не едал.
А если я начинал хвалить, то выходило как-то глупо. Мать хмурилась, её серые глаза холодели. Она смотрела с недоверием и говорила: "Ну что за представление? Не нравится — не ешь. Знаю ведь — не нравится".
Вкус её пирогов мне на самом деле был безразличен. Нравились больше всего пури с сыром. Славка знал, кричал: "Мам, ты Лёвку не корми зазря, он всё равно потом кинзы с хлебом навернёт"! Мать слушала Славку, переставала хмуриться, нежно касалась его макушки губами, а он улыбался в ответ и обнимал. У них была своя компания, меня в неё не принимали. Только папу. Я же был для них невидимкой.  Но это дома. В нашем военном городке Вазиани меня все замечали — и сослуживцы отца, и соседские мальчишки, и ядовитые офицерские жёны. У меня даже кличка имелась — Лёвка-грузин. Дал мне её Валька Стоцкий. Сосед наш. Дал и укатил с родителями в Южно-Уссурийск, а я так и остался "грузином" для всех. Хотя фамилия у меня на самом деле Петров. Лев Петров. Славку никто грузином не дразнил, уродился он в отца с матерью — русым и белокожим. А я ни в кого. Волосы чёрными кольцами вьются, глаза карие, а кожа — точно с моря вернулся. Жёны офицерские, как будто шёпотом, сплетничали, но так, чтобы я их слышал. Болтали, что мать меня "нагуляла от одного Гиви". Отец тоже слышал. Но молчал, лишь туманил воздух папиросами. Раз только, после Дня Победы, выпил крепко и задвинул им зло, что я в прадеда Тараса пошёл. Одно лицо, мол. Потом на меня не смотрел несколько дней. То ли себя, пьяного, стыдился, то ли меня. Но я не сердился на отца. Мне его отчего-то жалко было.
А любил я бродить по базарам. Сосед наш, дядя Жора, частенько по делам на служебной машине гонял в Тбилиси. Полчаса, и там. Он меня для компании брал с собой. Я обожал эти поездки. Пока он из конторы в контору ходил, я мог наслаждаться суетой и красотой Тбилиси. Нырял в шум города. Первым делом, конечно, отправлялся на базар. Там торговцы меня за своего принимали. Обращались на грузинском. И я легко выучил, что следует отвечать. Улыбался, говорил: "Гамарджоба!". А они мне чурчхеллу, козинаки и сушёную хурму протягивали. Вот ведь бывает, чужие, а как свои. И я шёл, очарованный гомоном и красками, уплетал сласти и смотрел на величественный город, который казался очень родным. Мать давала список покупок, и я наполнял сумку, а потом возвращался к машине и ждал дядю Жору. В такие дни я всегда надеялся, что его задержат дела на пару часов, а я буду стоять, жевать лаваш и разглядывать пёстрый поток людей и машин. Иногда именно так и случалось. Дядя Жора выходил и говорил, чтобы я часок-другой погулял ещё. От внезапной радости я летел по бесконечной лестнице к зданию тбилисского цирка. Он был похож на чудесный каменный шатёр. Я взлетал туда, вдыхал воздух счастья, смотрел вниз и чувствовал себя свободным.
А потом я возвращался домой, в школу, где наши и грузинки судачили о моём происхождении. Слушать это было невыносимо, и я представлял, что меня в роддоме перепутала медсестра, потому я и оказался в семье Петровых. Но вдруг, спустя годы, отыскалась та самая настоящая семья. Я выдумывал, как это случилось. Например, медсестру замучила совесть, и она сообщила о подмене моим настоящим родителям. Они бросили все дела, отправились забирать меня. Куда только девать того, другого, что рос у них вместо меня? Да не важно, пусть бы оставался с нами. Не важно и кем бы оказались они, мои настоящие родители, грузины, евреи, русские, молдаване. Пусть бы они просто нашли меня и стали любить за то, что я есть у них. Не за какие-то достижения, а потому что считали своим. Хотя, достижения у меня всёже имелись. Этими достижениями даже получалось зарабатываться на выходных и защищаться от тех, кто гнал меня, как гадкого утёнка, прочь. У дома офицеров я играл на губной гармошке. Гармоника ещё с войны у отца остался. Папка показал, как играть надо, а я на слух подобрал несколько песен. Затяну: "Выходила на берег Катюша", и в шапке монетки появляются. А полная шапка — это уже состояние. С таким богатством можно и в кино сбегать, и на рынке в Тбилиси от пуза наесться. Только вот такой навар и для шпаны местной был лаком. Делать-то ничего не надо — трухни меня — и вот она, выручка. Потому я быстро бегал и крепко дрался, если уж случались стычки. А они случались. В общем, в секцию бокса я попал из-за хорошего удара. А это, как сказал тренер, — талант.
Как-то пацанва мне разгон устроила. Хотели деньги прикарманить, да ещё и гармошку отобрать. Случись с ней чего — отец уши б оторвал, не иначе. Гармоника-то трофейная. Я тогда успел и Петьку, внука дворничихи наколотить за то, что он меня сыном грузинского народа кликал. Уработал будь здоров. После Ваське, генеральскому сыночку, нос расквасил. Целый день потом в углу кухни на гречке стоял, но прощения просить не стал. Не виноват же. За это моему отцу от Васькиного отца досталось по первое число. Его на учения заслали на две недели. Мне же домашний бойкот объявили, чтоб не позорил семью Петровых. Где там. Следом я с Зурабом и Кахой сцепился. Как раз в день рождения. Мать мне тогда выдала новенькую, перешитую из отцовской формы, рубашку и наглаженные штаны.  Гости же придут. Я, конечно, гулять отправился. Показать всем, что и у меня обмундирование лощёное имеется. Тут во дворе эти двое. Свистят в спину: "Куда намылился, выродок несчастный? Голова резин — не русский и не грузин!" У меня кулаки сами сжались, губу до боли закусил. Показал умникам по чём фунт лиха. Хотя, Каха хорошо наколотить мог. Сильным был и смелым. Просто меня недолюбливал. Так что пришлось драться, чтобы трусом не прослыть. Тут уж было не до рубахи и брюк. Даже ремень от отца и угол с гречкой от матери не пугали. И меня стали дубасить, а я в ответ левой, правой. Втроём по пыли и траве гоняли друг друга. Чем бы дело закончилось — не известно, только тётя Нино выскочила во двор, нас растащила. Всем подзатыльников нашлёпала. А мне что — шлёпай не шлёпай, поздно — нос в кровь разбит, рубаха испачкана, на штанах дыра. Домой идти — дураком быть. Говорю: "Хана мне дома!" Тут уж Зурик и Каха посочувствовали. Знали мою мать. Зураб свой платок носовой дал. Белый с вышитым корабликом. Я только рукой махнул от отчаяния. Подумал: "Уплыть бы на этом корабле на необитаемый остров!"
Тётя Нино глянула на меня с прищуром: "Важишвили, ну-ка давай ко мне. Починим, почистим тебя. Мать даже и не узнает, что вы такую драку затеяли. Давай, давай, шевелись скорее!" Я спорить не стал. Пожал руки Зурабу и Кахе, попросил не выдавать меня брату и родителям. Кивнули, что не скажут. Пошёл за тётей Нино. Она этажом ниже жила. Хотя тётя Нино на пожарной станции работала, все от неё подальше держались. Просто она особенной была. Не верила чужим разговорам. Сплетни не слушала, не участвовала в перебранках. Она вообще себе только верила. Ей в войну две похоронки пришло. Одна за другой, на мужа и на сына. Тётки во дворе судачили, что тётя Нино и слезинки не проронила и в первый, и во второй раз. Сказала только почтальонке на известие о смерти сына: "Сон видела, важишвили мой вернётся. Он живой, знаю, что живой! А ты больше не ходи ко мне с плохими новостями, не поверю". Народ к Нино с утешениями сунулся. Все соседи и знакомые сочувствовали. Её Георгий добровольцем отправился на фронт, в семнадцать лет. О нём только хорошее говорили и помнили. Тётя Нино всё твердила: "Не хороните Георгия. Он не погиб". Выгоняла людей, ругалась, двери закрывала, потом и вовсе свечки в церквушке за здравие ставить стала, поминать отказывалась. Вот и сделалась для всех сумасшедшей тёткой. Её так и стали звать что грузины, что русские — двинутая Нино. Я её тоже побаивался. Как не бояться — едешь по перилам, посвистываешь. Она точно из ниоткуда появится, глянет — что ледяной водой окатит. Веселья как не бывало. А тётя Нино и слова не произнесёт. Дверь тихо прикроет, и как не было её, только уже на перила взбираться желания нет. Вот я и старался на глаза ей лишний раз не попадаться. А тут поверил безо всякого. Встал и пошёл хвостом. В подъезде голос Славкин услышал, но Нино быстро дверь открыла, я успел прошмыгнуть незаметно. Заскочил в коридор, замер в полумраке. Почувствовал запах незнакомого дома. Тут и свежесть, и острота, и что-то такое настоящее, будто знакомое, сочное. Как назло, живот заурчал. Тётя Нино двери прикрыла, свет включила и засмеялась:
— Ты голодный чир ои, Лев?
А я замер. Никогда ещё не видел, как она смеётся. Зубы у неё крупные, белые. И на одной щеке ямочка. А глаза не смеются, в душу смотрят:
— Чего затих? Скидывай ботинки, шагай в уборную мыться.
Распахнула двери, и я покорился. Над умывальником овальное зеркало. Глянул в него и ахнул. Нос раздулся, кровь запеклась бордовой коркой, волосы вздыбились слипшимися от пота клоками. На пыльной рубахе тонкой струйкой тянулся след моей встречи с Зуриком и Кахой. На штаны я даже глядеть не стал. Выдохнул. Включил медный кран, и он зачирикал холодной водой. Я набрал её в ладони и брызнул в лицо, а потом ещё, и ещё раз, пока щёки не перестали чувствовать слёзы. Обернулся на звук шагов. В дверях стояла Нино. Через руку перекинуто полотенце и какие-то вещи, в другой держала чайник:
— Горячая вода здесь. Не успела остыть мадлоба Гмерти. Тебя ждала, наверное. Ну-ка, вот в тазу разведи, чтобы хоть немного тепла было. Освежись, накинь эти вещи, а свои неси мне.
Сказала и ушла, а я принялся мыться. Вода была приятной. В горячие сухие дни такая едва уловимая теплота только в радость, как будто в реку нырнул. Не жарко и не холодно. Я сел в таз, в остатки воды, намылил шею и уши, потянулся. Так мне хорошо стало, так свободно и спокойно. Не хотелось никуда выходить, вот бы сидел и сидел всю жизнь в этом тазу.
Смыл остатки мыльной пены и нырнул в полотенце. Оно было мягким и пахло какой-то терпкой травой и свежим ветром. Я укутался, а затем стал растираться. Накинул вещи, что принесла тётя Нино. Рубаха и штаны были большими и хрустящими от крахмала. Я закатал рукава, сгрёб в охапку свой пыльный нарядец и зашлёпал босиком по чистым деревянным половицам.
Тётя Нино обернулась на скрип половицы и позвала глухим голосом из комнаты:
— Иди сюда, важишвили, поешь, милый, а то в животе концерт зазвучит снова.
Она подошла ко мне, взяла из рук вещи и подтолкнула к столу. Меня уже ждала дымящаяся тарелка харчо, густо посыпанное кинзой. На разделочной доске лежали пури, бадриджани с грецким орехом и сулугуни. В овальной пиале дымилось, щекотало ароматами лобио. От таких чудес и голода закружилась голова.
Я часто слышал эти запахи жгучей и пряной кухни Грузии. Лакомился урывками. И вот теперь они принадлежали только мне. Я жадно, без стеснения, накинулся на острый суп, он жёг губы жирным и горячим бульоном, а я макал в него пури. Обо всём забыл, опомнился лишь тогда, когда услышал смех тёти Нино:
— Геамот, сынок! Люблю тех, кто есть с аппетитом. Я тебе ещё баклажан положу. Мой Георгий тоже ест в удовольствие. Сегодня у него праздник. День ангела. Вот я и наготовила всё, что он любит. Ешь, милый, за его здоровье!
Я облизнул губы и ответил зачем-то:
— А мне сегодня десять лет исполнилось.
Тётя Нино закончила штопать штаны. Положила их на колени, глянула на меня, улыбнулась, на глазах показались слёзы:
— Расти счастливым, сынок. День рождения праздник особый. Небесный. Бог и родители тебе жизнь подарили. Я тебя поздравляю. Будь благословен, милый. Помни своё десятилетие. Мужчиной стал.
Она смахнула слёзы широкой ладонью, а я зачем-то встал из-за стола, не зная, как поступить. Хотел подойти и обнять тётю Нино, но боялся, что она может рассердится. Мать точно бы рассердилась. К чему эти телячьи нежности, в самом деле. Тётя Нино улыбнулась глазами, протянула руки, и я потянулся в ответ. Она крепко прижала меня к себе, вздохнула, и я почувствовал запах её волос. Они пахли кукурузным хлебом. Тётя Нино коснулась сухими губами моей щеки и сказала:
— Рубаха и штаны как новенькие. Мать ничего не заметит.
Я стянул с себя чужую одежду, спросил:
— Это вещи вашего Георгия?
— Наверное, уже малы ему будут, — кивнула она. — Он теперь мужчина, на шесть лет повзрослел.
Я примерил штаны, сглотнул:
— Вы верите, что он вернётся?
— Я знаю, милый.
— Все тётки считаю вас чудной, странной.
— Плевать мне на них.
— Меня тоже считают странным. Выродком и грузинским сыном.
— Никого не слушай, слушай себя. Сердце у тебя солнечное, Лев. Будь тем, кем хочешь, кем желаешь, а не тем, кем тебя другие считают.
— А если я не знаю, кто я, то кем же мне быть?
— Собой, милый, таким, как сейчас. Ты замечательный.
Я глянул на стену. Два мужских портрета слушали наш разговор.
— Это Лев, — обратилась к ним тётя Нино. — Он к нам теперь ходить будет. Будешь ведь, мальчик?
— А можно? — пожал я плечами.
— Я тебе ключ дам. Когда тяжело станет, даже если меня не будет, — зайди. В кладовке висит чурчхелла. Сыр, пури, кинза всегда имеются на кухне. Есть и книги. А если я дома буду, ещё лучше. На крыше не прячься больше, там опасно. Всегда за тебя переживаю.
Я и в самом деле частенько пропадал на крыше. Там отсиживался, чтобы избежать ремня и гречки, когда мать была не в духе. Тётя Нино протянула резной ключ. Я не решался взять.
— Это будет нашим секретом, — она прикрыла глаза и качнула головой.
— А можно я ключ за кирпич спрячу между этажами? Никто не найдёт.
— Так и сделай.
С того дня я буквально пропадал в доме тёти Нино. Она меня как будто всегда ждала. Оставляла еду на столе в гостиной, накрыв тарелку полотенцем и сверху клала записку: "Вначале мой руки, потом ешь, Лев!"
И я ел, мыл посуду, иногда засыпал в кресле, ожидая её. Отец был всё время в полётах, а когда возвращался, валился от усталости. Мать моего отсутствия и вовсе не замечала, только говорила: "Опять завеешься до вечера? За что ты мне достался, непутёвый?" Но Славка заметил, что я сдружился с Нино, рассказал матери, на меня поглядывая. Она лишь рукой махнула: "Два сапога пара. Притянулись же!" Только я продолжал таится, как будто боялся, что квартира тёти Нино, вместе с ней, однажды исчезнет из нашего дома. Тогда и я исчез бы, наверное. Да и рассказывать о наших с тётей Нино разговорах, тёплом смехе, песнях и всяких обычных, но таких важных для меня вещах никому не желал. Как будто это было чем-то настоящим, а настоящее хочется охранять от чужих глаз. Беречь.
Со временем все в округе узнали о нашей с тётей Нино дружбе. Шила в мешке не утаить. Глядели, но ничего не говорили. Казалось, мы две белые вороны в этом мире, суженном до военного городка. От меня даже как будто отстали сплетники. Словно страх перед тётей Нино и на меня распространился, накрыл защитным плащом. Мне только того и надо было, чтобы все оставили в покое. В квартире тёти Нино я всегда чувствовал свободу и внутренний покой. Читал книги, мылся в тазу, дремал, фантазировал, рисовал. Много думал. Мне было важно понять, кем же, на самом деле, являюсь. Я нуждался в тёте Нино. По-настоящему, до сердечных спазмов, до нежности в груди ждал наших встреч. Я знал, что её сын — Георгий. А чьим сыном был я? Однажды отыскал дома в сундуке выцветшую, желтовато-серую фотографию деда Тараса. Он и в правду чем-то напоминал меня. Во всяком случае, тогда мне так показалось. Значит, во мне была кровь моего деда. Тётя Нино говорила, что род всегда бережёт своих. Значит, дед меня берёг. Стало легко от этой ясной мысли. Точно, наконец-то, я нашёл себя. Даже если в семье нет для меня места — не страшно. Ведь оно нашлось в фотографии деда, в сердце тёти Нино. Её солнечная квартира буквально спасла меня. Так, наверное, помогает горящий жёлтой точкой в ночи маяк тем, кто отчаянно бьётся со стихией в сумраке и неизвестности. Маяк просто светит, и нет ничего в мире дороже того спасительного света. Все праздники мы отмечали сперва с тётей Нино. Я забегал к ней на полчаса. Иногда приносил что-то самодельное. Выжженную открытку, букет цветов. Как-то накопил на настоящий газовый шарфик. Я и матери похожий подарил — серебристо-серый, как её глаза. От тёти Нино я получал щедрую порцию любви и конфет, а после шёл к своим. Наполненный покоем и теплом.
Мне стукнуло шестнадцать, когда тётя Нино заболела. Слегла, но отказалась лечиться в больнице. Сказала, что пришёл её черёд отправляться на встречу к роду. Тогда я перебрался к ней. В семье это даже как будто никого не удивило. К тому моменту отец ушёл из семьи. Оставил мать и уехал на Север с какой-то поварихой. Мать устроилась техничкой и почти перестала со мной разговаривать. Иногда она заходила к тёте Нино. Смотрела на неё, молча оставляла продукты, не прощалась. Тётя Нино тихо возражала. Ослабшим голосом гнала меня в школу, во двор, в кино. Но я отчего-то не мог тратить время на эту обыденность. Жизнь моей второй дэды Нино таяла:
— Я всегда буду с тобой, — улыбалась и шептала она. — Ты и моего рода часть. Жаль, Георгия не дождалась.
В конце той осени тётя Нино умерла, оставив мне книги, серебряный крестик и часть души. Её квартира перешла молодой офицерской семье, а я дал себе первое обещание, клятву. Именно это обещание вытягивало меня из трясины и мрака. Именно из-за него я решился на переезд в Москву, продолжение учёбы. Я строил смелые планы и уже не сомневался, что всё получится. Мать не держала, но перед отъездом, узнав, что и Славка отправляется следом за мной к отцу, попыталась отговорить. Но я принял решение, менять которое теперь уже не стал бы. Да и Славка не стал бы оставаться из-за меня. Всё же мать боялась потерять именно его, так что мой отъезд был делом решённым.
Несколько лет я не приезжал домой. Отправлял праздничные открытки, слал посылки, деньги. Но ехать не мог. Казалось, там меня больше никто и ничто не ждёт. Мать редко и односложно отвечала. Я представлял её лицо и серые глаза, когда она подписывала открытку. "Всего доброго, Лёва. Мама". Странно, но она никогда не называла меня Лёвой в нашей обычной жизни. От того я перечитывал эту фразу с пожеланиями всего доброго и подписью "мама" десятки раз, думая о том, как она важна для меня. Вспоминал, как часто тётя Нино называла меня Лёвой.
Чудо случилось неожиданно. Я трудился над статьёй для газеты. Работа привела меня в военно-политический архив. Если что-то делаешь не раздумывая, искренне веря в удачу, судьба благосклонно кивает головой. Когда я вдруг понял, что скоро смогу исполнить то самое обещание, которое прежде дал себе в память о Нино, сердце забахало в ушах: "Неужели правда?" Я перепроверил бесценные архивные документы дюжину раз. Нет сомнений. Это точно был именно он, Георгий Махарадзе. Сын моей тёти Нино. Дата, место рождения, участие в боях — всё подтверждалось. Тётя Нино была права. Георгий не погиб. Его осудили в 1944 году. За воинское преступление. Попасть в плен тогда считался изменой. А он попал. Я устроил отпуск и вскоре отправился за Полярный круг, чтобы отыскать Георгия, узнать, почему тётя Нино не получала от него вестей, рассказать о её любви и смерти. Только вот поздно. Георгий уже несколько лет как умер в лагере от тифа. Я был подавлен и огорчён. Но все-таки решил, что смогу помочь тёте Нино и Георгию стать ближе. Преодолев бюрократические перипетии, отыскал могилу Георгия. Помянул его водкой и русским пирогом с северной ягодой. Снежное облако, подгоняемое обжигающим ледяным ветром, плыло мимо.
В газетный кулёк, оставшийся от пирога, я сгрёб с могилы промёрзшую землю. Время вернуться в тёплый городок детства настало.
Тбилиси встретил меня тем же шумным разноцветьем, но я уже не желал спешить по бесконечной лестнице на встречу свободе. Я вдохнул город, и острое детское счастье закружило голову и замерло где-то у сердца. Поймал попутку. Разговорчивый водитель повёз меня до Вазиани. Вскоре мы оказались на месте. Водитель не стал брать деньги, его обрадовали сигареты. Я простился и поспешил на кладбище — сегодня день ухода моей тёти Нино. У ворот кладбища я остановился, огляделся, выдохнул. Никого. Шагнул, пытаясь вспомнить место захоронения тёти Нино. Глянул на небо и увидел кружевное облако. Оно как будто синхронно следовало за мной. Прошёлся среди могил, вглядываясь в надписи. Безуспешно. Вдали я увидел чей-то силуэт. Решил подойти и попытать своё счастье снова. Может быть, этот человек знает, где могила тёти Нино? Ускорил шаг и через пару минут поравнялся с человеком у могилы. Это была пожилая женщина.
— Здравствуйте. Простите, а вы случайно не местная, не подскажите, где здесь могила Нино Махарадзе?
Женщина вздрогнула, обернулась.
— Здравствуй, Лев! — серые глаза смотрели с нежность, они светились. — Здесь она спит, Нино твоя.
Я оторопел, опустил глаза на табличку. Машинально достал пакет с землёй с могилы Георгия. Высыпал на разрыхлённую землю.
— Мама, а ты здесь как?
— Ну как. Не чужие ведь, — помянуть пришла.
В горле пересохло. Лицо загорелось, точно от пощёчины. Я стал ловить воздух, но не мог надышаться. Ветер резко взвыл, нарушил тишину. И я пояснил:
— Землю с могилы Георгия привёз. К ней. Чтоб вместе. Он в Заполярье, в лагере умер.
— Это хорошо, — кивнула мать. — Это правильно. Пусть вместе спят.
Потом коснулась тыльной стороной ладони уголка глаза, сглотнула.
— Брат он твой.
— Кто?
— Георгий твой брат. Отец у вас один, Лёва.
В голове остро запульсировала боль. Я поднял к небу глаза, чтобы удержать слёзы.
— Нино знала?
— Знала, конечно.
Я посмотрел на мать. Она показалась мне очень маленькой и одинокой. В её серых глазах я увидел своё отражение. Подошёл и крепко обнял её так, как всегда хотел обнять. Она уткнулась в моё плечо, старенькая девочка.
— Прости меня, сынок.