* * *

Вагон качается, хмельной –
и свет мигает,
и чёрный дым летит за мной –
не догоняет,

не проводник заварит чай –
а сам апостол,
разговоримся невзначай –
легко и просто,
промчится жизнь, как товарняк,
за ней – другая,
и вот – разбуженный сквозняк
в купе гуляет,

со мною – всё, что я не смог, –
мои осколки,
и вера в лучшее, и Бог
на верхней полке.


* * *

У сердца носишь чувство, как билет
до города, что выбран не тобою:
белёсый самолётный свежий след
распашет купол неба бороздою,

и как тут скажешь, если вслух нельзя –
по времени и дружба, и припадки,
и всё, о чём хотелось рассказать,
уместится в коротком "всё в порядке".

Когда бы знал диспетчер на посту,
сводя небесных графиков кривые,
как руки обнимают пустоту,
как давят сверху глыбы кучевые,
как восхожу, неся с собой на борт
у сердца и стихи, и нежность речи,
звенящий подмосковный синий вечер
и породнивший нас аэропорт.


* * *

И ходит по следам точь-в-точь
уже не мать, давно не дочь –
таблетки горькой оболочка,
больничный серый порошок,
яичной скорлупы снежок,
крупы разваренной комочки.
Домашки[1]шаркнут в тишине,
а циферблату сноса нет,
и стрелки крутятся обратно –
туда, где вечно мать жива,
где брезжит свет едва-едва
и шепчут главные слова
во тьме роддомовской палаты.


* * *

Осень перелётом переломится,
стрелки циферблат разметят заново,
самолёт трясёт (как второгодницу –
встречный ветер важного экзамена).
"Тучи ждут тебя, не поворачивай", –
пишет дождь водою, не чернилами,
и ночей бессонье предназначено
напоить живительною силою,

позже зёрна слов взойдут посевами,
между строк оставив что-то главное.
Пустота плечо целует левое.
Облака плечо целуют правое.