Молодой моряк лежал на верхней полке, больше в купе никого не было. Он ехал в отпуск. В Одессу. Недавно ему присвоили звание старшего матроса, по случаю чего, в виде поощрения, и отпустили на побывку.
Караван вагонов медленно катил бесконечной, вылизанной некогда ледником пологой степью, догоняя заходящее солнце. А где-то на юге за воображаемым краем скользящей за горизонт земли должно синеть море. Но сейчас, сколько ни смотри в окно, вдали в уходящих косых лучах постепенно бледнело лишь вечереющее небо, теряя голубизну.
В детстве, стоя над обрывом мыса Большого Фонтана и глядя на безбрежную гладь, всегда легко было оспорить утверждение косных взрослых об устройстве мира и представить сушу покоящейся на спинах слонов, попирающих колонноподобными ногами панцирь огромной черепахи, погружённой в океан.
Высота затягивала, буквально заставляя нырнуть в недостижимые волны.
Состав со скрипом остановился и почти сразу же дёрнулся, неспешно набирая ход и оставляя позади очередной полустанок. Поезд был не скорый, кланялся каждому столбу.
В купе вошла семья: армейский старший лейтенант с женой и дочерью лет трёх. С суматохой разместив вещи, попутчики наконец отдышались и уселись, посадив дочку у окна. Она прилипла к стеклу, прижав к нему ладошки и личико.
Моряк спрыгнул с верхней полки, освобождая место. Но выяснилось, что оно как раз оставалось свободным. Вновь прибывшие пассажиры, на что строго указала подошедшая пожилая проводница, занимали одну верхнюю и одну нижнюю полку. Вторая нижняя была моряка, но он опять полез наверх, давая возможность семье поужинать.
Включился свет под потолком. Мир заботливо укутывал поезд пологом темноты. Женщина покормила дочку и повела умываться на ночь.
– До конца едешь? – спросил старший лейтенант.
–Да, – ответил моряк, свешивая голову вниз.
– Мы домой, утром выходим. Спускайся, посидим.
Старший лейтенант утвердил на столике бутылку водки. Он был немногим старше моряка. Но выглядел совсем юнцом. Белобрысый, с румянцем на пухлых щеках.
У моряка в рюкзаке таилась бутылка коньяка. Он сказал об этом, выказав готовность выставить, но офицер отклонил предложение.
Они выпили водку. Старший лейтенант произносил короткие тосты, последнюю опрокинули за то, чтобы не было войны. Жена его положила спать дочь, а сама задумчиво сидела у девочки в ногах, поглаживая через покрывало и не участвуя в мужском разговоре. Только какое-то, казалось, недоумение проистекало от неё, хотя она не поднимала лица, словно, как и любой гражданский, не верила, что военные не желают воевать в силу самой профессии.
– Что делать с коньяком? – спросил моряк.
Ещё больше разрумянившийся старший лейтенант махнул рукой:
– Давай.
Выпили и коньяк. И старший лейтенант упал. На бок. Неожиданно. На полуслове. Мгновение назад выглядел трезвым, только говорил не останавливаясь. Вдвоём с его женой они еле затащили храпящего старшего лейтенанта на верхнюю полку.
Моряк оправил красивую форму и сел. В углу стояла гитара старшего лейтенанта в чехле. Женщина собралась лечь вместе с дочерью на полке. Матрос взял гитару, хотел положить на багажную полку, но не выдержал, снял чехол и негромко взял аккорды, попробовал настройку.
– Откуда вы, куда?
– В Одессу. – Он с грустью улыбнулся, вспомнив лица задёрганных жизнью родителей, которых хотел обрадовать нежданным приездом, представил, как они сидят за накрытым наскоро мамой столом, и ещё раз улыбнулся. – В отпуск со службы.
– А песни за Одессу знаете?
– Одессу? – сверкнул чёрными глазами моряк. – Конечно. Про Чёрное море.
– Спойте.
В экипаже его баритон выделялся. Он негромко запел, а она сидела, скрытая в тени полки, и смотрела, не мигая и не отрывая взгляда, на него, на вьющиеся чёрные волосы, так похожие на волны, и молчала. Он остановился. И, не желая докучать, хотел полезть на верхнюю полку, уступив ей нижнюю.
– Вам здесь будет удобнее.
Но она попросила ещё спеть. И он вновь пел о безбрежном, зовущем и влекущем море, неподвластном до конца человеку, но которое он мечтает покорить.
Потом окоротил разом звон струн, обхватив ладонью гитару за гриф, и сказал, негромко кашлянув:
– Пойду покурю.
И вышел в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь. В гулком тамбуре никого. Он курил, смотрел в черноту, где вдалеке призывно мерцали огоньки неведомого жилья, и, упёршись локтями в стекло и обхватив ладонями голову, тихо напевал. У него была такая привычка.
Открылась дверь, он замолчал, думая, что кто-то пройдёт в соседний вагон. И вдруг сзади его обняли, обвили, сплетясь, тёплые руки, и она прижалась к нему жаркой грудью.
Поезд набрал ход в ночи. Колёса стучали о стыки рельс, отдаваясь биением пульса в голове. Тягучие, несчётные часы они целовались и говорили. Он читал стихи. Она восторженно смотрела ему в глаза, не слыша слов, воспринимая их одним чувством, рассказывала о проживаемой жизни, делясь самым сокровенным, и мечтала. Губы её были мягки и податливы, как горячий тающий воск, они слились телами воедино. Но между ними ничего большего не произошло: он помнил лицо склонного к полноте, добродушного старшего лейтенанта.
Светало, они не видели своих серых от бессонницы лиц. Он первый опомнился и сказал:
– Иди… Плохо будет, если он проснётся, а тебя нет.
Но ещё пару часов они стояли неразрывно, не в силах совершить этот поступок, боясь оторваться друг от друга и потерять нежданно обретённое.
Прошла проводница, промолчала. Затем ещё раз через время прошла, возвращаясь обратно, сказала, что через двадцать минут станция женщины.
Они вернулись в купе. Старший лейтенант спал. Его с трудом растолкали, посадили – он еле сполз с полки. Он до сих пор был пьян. Моряк нашёлся, слив остатки в бутылках на дно стакана. Вдвоём влили алкоголь старшему лейтенанту в рот. Он висел всем телом у них на руках.
Моряк перехватил проходящую проводницу, попросил сделать крепкий чай. Старший лейтенант выпил и чёрную тягучую жидкость и тяжело встал. Чемоданы он не смог подхватить, их нёс моряк. Он шёл позади семьи. Женщина держала за ручку дочку и поддерживала другой рукой мужа за плечо.
Вышли на пустынный перрон.
– Стоянка поезда две минуты, – сообщила проводница, смотря в сторону локомотива.
Она держалась в тени вагона, сжимая в руке жезл с намотанной на него жёлтой тряпицей, готовая подать сигнал машинисту. От неё зависел их срок пребывания на этой затерянной во времени и пространстве станции.
Через мгновения никто не должен был остаться на платформе. Моряк вернётся в вагон и поедет домой к стареющим родителям, а семья старшего лейтенанта пойдёт на привокзальную площадь, где тот будет ловить машину, чтобы доехать в село, где ждали родные.
Жаркий суховей колыхал море сухой степи. Волны струились по разнотравью. Пролетело перекати-поле. Зацепилось за куст. Порывы рвали цепкий клубок, стремясь сдёрнуть с протянутых в отчаянном объятии ветвей. Наконец стихия совладала, и перекати-поле понеслось дальше, иногда подскакивая от земли и вновь взлетая в знойный воздух.
Они прощались. Старший лейтенант, заглядывая в лицо, тряс руку моряка, а он глядел мимо. У неё из огромных отверзтых голубых глаз по лицу текли слёзы.
Старший лейтенант ошалело смотрел на жену, не понимая, в чём дело, и хотя ветер его чуть привёл в чувство, но он, так и не понимая, всё спрашивал и спрашивал у неё:
– Что, что случилось?..
А она смотрела на бесконечно проходящий поезд и уносящиеся вдаль блестящие рельсы.