Известный на всю страну модный художник-портретист Миколас Самсонавас отправился в творческую поездку по Нечерноземью. Богемная столичная жизнь последних десяти лет почти полностью опустошила Миколаса, заставляя его всё чаще и чаще менять свои волшебные кисти на бокал вина или рюмку водки. Да и от картин, которые Миколас всё же время от времени писал, удовольствия не получалось.
"Вся жизнь — дерьмо, — жаловался он по пьяни своим очередным собутыльникам. — Не то всё, не так. Одни рожи лишь рисую. А в них только жадность да подлость, гнусность да пошлость, тупость да жлобство. Ни капли человеческого, сплошь рога, копыта и мерзкие ухмылки. Один бесконечный мелодраматический триллер. Уехать бы куда, на лица нормальные посмотреть, на завалинке поутру посидеть, петухов послушать, молока парного испить вместо этой водки проклятой, будь она неладна!"
И вот ехал Миколас в купейном вагоне, потягивал потихонечку коньячок и любовался в окно сменяющими друг друга пейзажами. Сердце художника радостно стучало в такт железнодорожному перестуку, наполняя Миколаса чудесными предчувствиями.
"Боже, какой я дурак, какой дурак, что двадцать лет проковырялся в этом столичном дерьме! Столько времени зря убил, — думал Самсонавас. — Нет, нет, больше и за сто миллионов меня назад не затянешь. Только туда, вперёд, к народу, к истинной Руси, к корням, в глубинку! Там черпать самое лучшее, самое благородное, самое одухотворённое! И свою душу лечить, лечить и лечить. И Бога молить о прощении. В церквушке какой-нибудь самой захудалой. И чтоб без помпы и красивостей, а по- настоящему лбом оземь, и с батюшкой-подвижником. С беседами с ним философскими за чашечкой чая да с баранками. Ах, красота!"
С такими благостными думами и уснул Миколас Самсонавас, откинувшись на стенку купе.
В областном центре встречали художника с цветами и хлебом-солью девушки в сарафанах. Местная элита счастливо улыбалась приезду знаменитого гостя, нахваливая его незаурядный дар и великие успехи.
— Миколас, ваши портреты, они такие, такие! Они — как Джоконда да Винчи и квадрат Малевича в одном лице и даже лучше! — придыхала перед Самсонавасом моложавая жена губернатора. — Я как их увидала, так в их и влюбилась без памяти с первого взгляда и до конца. Я так надеюсь в мечтах, что и моё скромное лицо ляжет красками на холст в портрете от вашей гениальной руки с кистями. И мои дети тоже в мечтах, даже в школу не ходят, всё ждут вашего приезда и позирования. А уж Матвей Гаврилович, муж мой, так он просто бредит вашими картинами. Он и в Эрмитаж в Кремле ходит, когда в Москве в гостях у президента бывает. Придёт в Эрмитаж, встанет перед картиной и любуется на неё с наслаждением. Вы ведь, Миколас, президента в натуре рисовали, у нас говорят? Как он вам в натуре показался? Великий человек?
"Бред, — тряхнул головой Самсонавас, пытаясь избавиться от наваждения, — дурдом похлеще московского! Видать, от приёма не избавишься. Поем — и сразу же в глубинку, подальше от этого невежества".
На вечернем приёме Миколас Самсонавас пил, ел и выслушивал всякие глупости.
— Вы, Миколас, Литвинову рисовали? Как она вам в обнажении? — пытала Самсонаваса толстая жена начальника областной милиции. — Говорят, тоща, как скелетина, и еле ходит от диеты.
— А правда, что у Пугачёвой груди из накладного силикона и каждая по восемь килограммов веса? — интересовалась плоскогрудая владелица местных супермаркетов.
— У нас тут спор меж своими возник, что Церетели Петра Первого с Лужкова слепил, — чокнулся с Миколасом бокалом с шампанским губернатор. — А некоторые прямо указывают на Грызлова. Ты к кому склоняешься?
— А вы к кому?
— Хитёр, брат, на мякине не проведёшь, — погрозил пальцем Самсонавасу губернатор. — Вот что значит столичная закваска!
— Нам тут сказывали, что вы голову Ленина для Зюганова в Мавзолее спозировали, — нервно дёрнул художника за рукав лидер областных коммунистов.
— Для чего? — От неожиданности Миколас расплескал полфужера коньяка.
— Для истории. Ну, и как она?
— Кто?
— Голова.
— Мёртвая, — разозлился Миколас глупейшему вопросу, — мертвее не бывает.
— Ну да, ну да, мы, в общем-то, так это и предполагали, — спрятался за многочисленные спины коммунист.
— А что, были сомнения? — прокричал вслед ему Самсонавас.
— Не обращай на него внимания, они уже в прошлом, — приобнял за плечи Миколаса местный банкир, увлекая его за собой на балкон. — А нам бы с тобой о будущем перетереть.
— В каком смысле?
— В смысле вложений. У нас тут как бы кризис небольшой наметился, так вот хочу узнать напрямую, с первых, так сказать, уст. Твои картинки что, действительно бабок стоят? Или это всё туфта?
— Ну, стоят, наверное, раз покупают.
— Ты мне не винти, ты мне как на духу, как перед папой скажи, стоят или нет? — пыхнул сигарным дымом в лицо художнику банкир.
— Стоят, стоят, — поморщился от бандитской выходки Миколас.
— Ну, смотри, не обмани, — фамильярно похлопал по плечу Самсонаваса банкир. — Мы тут с пацанами решили в тебя вложиться. В Москве уже кое- что прикупили и здесь, надеюсь, прикупим. Ты же сюда рисовать приехал?
— Ну да, — кивнул Миколас.
— Так и давай рисуй. Вон сколько мурла вокруг крутится. Мы с пацанами всё скупим, что нарисуешь. Если там краски, кисти, бумага нужна, ты говори сразу, не тушуйся — всё привезем, хоть весь склад лакокрасочных изделий.
— Спасибо, конечно, но я здесь задерживаться не хотел бы, у меня другие планы.
— Это какие? — нахмурился банкир.
— Хочу в глубинку проехать, поближе к народу, там найти новые сюжеты.
— Ты чё, охренел? — ругнулся банкир. — Кто ж тебе за обыкновенных колхозников платить будет? Они ж не стоят ничего. А тут вон золотое дно, от губернатора до прокурора.
— Шедевры не от званий зависят.
— А от чего?
— От мастерства, — тяжело вздохнул Мико- лас. — Шишкина знаешь?
— Ну, — согласно кивнул банкир. — Про медведей у него и про рожь.
— Во-во. А людей ты там видел на его картинах?
— Нет, не видел.
— Вот видишь, у него на полотнах один лес, и стоит он побольше, чем любой из моих портретов.
— А-а-а, — задумчиво согласился банкир.
— Вот тебе и "а-а-а". Потому и в глубинку хочу. Понял?
— Теперь понял.
— Ну, а если понял, избавь меня от этих рож и отвези куда-нибудь подальше от цивилизации.
— Договорились, завтра с утра будь готов.
На следующее утро крутой внедорожник увозил художника на север всё дальше и дальше от областного центра.
— Куда теперь, начальник? — поинтересовался водитель, промчавшись мимо очередного городка. — Дальше скоро другая область, а мне туда без пахана въезд заказан.
— Через пару километров поворот на Шишку, не пропусти, — ещё раз взглянул на карту Самсонавас.
— Что за Шишка такая? Не слышал ни разу, — пожал плечами водитель.
— Судя по карте, километров сорок к северу от трассы будет.
— А дорога какая?
— А чего тебе дорога? — похлопал по панели Ми- колас. — У тебя такой танк, он и без дороги запросто пройдёт.
— Не скажи. Пахан, знаешь, за каждую царапину спросит.
— Не боись, за всё заплачено, — усмехнулся художник.
Свернув с магистрали, внедорожник ещё километров десять катил по асфальту, потом столько же по просёлку и оставшиеся километры — по совершеннейшему бездорожью.
— Может, заблудились? — занервничал водитель, потеряв терпение. — Чёрт знает, как тут ориентироваться, — всё бурьяном заросло, едем почти на ощупь. Да и наши поговаривали, что места в этой стороне гиблые.
— Да нет, всё нормально, вон и изба на взгорке виднеется, — указал вперёд Миколас.
У покосившегося, потемневшего от времени деревянного дома, обнесённого полуистлевшим штакетником, сидел сморщенный сгорбленный дед, одетый, несмотря на августовский тёплый день, в зимнюю шапку-ушанку, старую издёрганную фуфайку, ватные штаны и валенки.
— Не жарко, папаша? — обратился к нему Мико- лас. — Не рано ль зиму встречаешь?
— Она у нас и не кончалась, сынок, — беззубо улыбнулся старик.
— А это что? — повёл рукой вокруг Миколас, указывая на разнотравье.
— А этоть видямость, обманка, — хихикнул дедок.
— Да чё ты с ним базаришь, — встрял в разговор водитель. — Не видишь, нажратый с утра и бредит. Ты, дед, лучше спой, как до Шишков нам добраться.
— И петь тута нечаго, вы ить ужо в Шишках.
Водитель оглянулся кругом, но, кроме дедовой избы, никаких построек не обнаружил.
— Чё ты дуру гонишь, чё гонишь! — набычился он на старика. — Где Шишки, показывай!
— Так ить где? — не испугался сурового взгляда старик и махнул ладонью в сторону. — Вязде. Тут Шишки, и за энтим оврагом Шишки. В них Гнат Шишков жавёть. И за тем перелеском Шишки. Та- моть Агафа Шишкова с Авдотой Шишковой жавуть. А за тем вона полем, вона на холме крыша видается, тамоть Кириян, мой брательник, жавёть с жаною Марусей, и тожа в Шишках. Ну, а тамоть, откудать вы приехали, тамоть Петка и Федка жавуть, тоже брательники, из трахтуристов, безжённые. И у них Шишки. Так какие вам надоть?
— Офигеть! — вылупил глаза на деда водитель.
— Папаша, — чуть подумав, обратился Миколас к старику. — Я в отпуск приехал из Москвы, хотел месяца три-четыре у вас тут пожить, отдохнуть, сил набраться, ну и поработать. Не подскажете, у кого на постое остановиться? Я заплачу.
— Из Москвы, скаживаешь? — прищурился старик, оценивая Самсонаваса. — Так ить подумкать надоть. Ежели в Шишки к Петке и Федке, так ить пьють и мордобитствують. Не пойдешь?
— Не пойду, — улыбнулся Миколас.
— Ну, и правда. А ежели к брательнику мому Кирьяну, так ить пьёть и мордобитствуеть. А ишо Маруску равнуить. Не пойдешь?
— Не-а, — еле сдерживая смех, закрутил головой Миколас.
— Ну, и правда. Тогдать, получатся, к Гнату Шишкову. Он самогонщик справной, тожа пьёть и мордобитствуеть. Не пойдёшь?
— Нет, не пойду, — расхохотался Самсонавас. — А Авдота с Агафой тоже пьют, наверное, и мордобит- ствуют?
— Ну не так, как Петка с Федкой, всё жа они бабы, — хитро прищурился дедок. — Но оцарапать мо- жуть хужа кошки.
— А ещё кто в округе живёт? Или всех назвал? — вмешался в разговор водитель.
— Чё ж не жить, жавуть. И кум жавёть, Гавря Шишков, и кума жавёть, Нинеля Шишкова, и в других Шишках Минька жавёть.
— Тоже Шишков? — давился от смеха Миколас.
— Ясно дело.
— И тоже пьёт и мордобитствует?
— Ясно дело.
— Получается, ты один не пьёшь, наверное, и по характеру паинька?
— Ясно дело.
— Так, может, мне у тебя и расположиться на постой? — подмигнул Миколас водителю.
— Ясно дело.
— Ну, так и быть, остаюсь, — протянул старику руку художник. — Я — Миколас Самсонавас.
— Лях, што ли? — Глаза старика хищно блеснули.
— Нет, литовец по отцу, а так русский.
— Ну-ну. А ентот хто будет? — обратился дед в сторону водителя. — Не шведец ли?
— Сам ты шведец, — обиделся водитель. — Я, вообще, русский украинец с Казахстана. Мои предки, казаки вольные, Запорожскую Сечь создавали. Слыхал о такой? И имя мое Мирон. Усёк?
— Ну да, ну да, — согласно закивал головой старик. — А меня Козимой прозвали.
— А по отчеству? — спросил Миколас.
— А по батюшке Силыч.
— Кузьма Силыч, значит?
— Ага, ага. Козима Силыч.
— Ну, ладно, Кузьма Силыч, показывай свои хоромы.
Пройдя через сени, Миколас с водителем попали в просторную кухню с огромной русской печью. Кузьма Силыч пересек её и отдернул занавеску, скрывавшую небольшую комнатку, в одном углу которой стояла железная панцирная кровать, заправленная лоскутным одеялом, а в другом — старая этажерка и шкаф. Рядом с кроватью притулилась кривоногая табуретка.
— Вот здеся и жави. Устроить? — обратился к Миколасу Кузьма Силыч.
— Устроит, — вошёл в комнату Самсонавас и повернулся к водителю. — Звони своему шефу, что всё в порядке, место нашли, и завтра я приступаю к работе.
Водитель поднёс мобильник к уху, дождался ответа и стал докладывать хозяину обстановку.
— Чагой-то он, молится? — зашептал старик, показывая пальцем на Мирона.
— Звонит, — усмехнулся Миколас.
— Гдей-тоть звонють? Не слахать, — приложил к уху ладонь дед.
— Да нет, это он звонит, начальству своему.
— Кудыть?
— Начальству.
— Так ить чем?
— Что чем?
— Звонить чем?
— А-а-а, — заулыбался Миколас. — Мобильником, дед. Штука вон у него в руке такая, на коробок спичечный смахивает, телефон современный.
— Идишь, — отмахнулся от Миколаса Кузьма Силыч. — А то я талафону не знаю.
— Нет, правда-правда, хочешь послушать?
— Идишь, буду ашо. Што я, малой — голову дурить? Талафон со шнуром и трубою, — обидчиво надулся старик и, развернувшись, вышел из комнаты.
Водитель тоже закончил разговор по мобильнику.
— Ну что, всё доложил? — поинтересовался Ми- колас.
— Да-а-а, — удручённо почесал затылок Мирон.
— Случилось что?
— Пахан приказал при тебе оставаться.
— Что значит "приказал"? — разозлился Самсо- навас. — Вот ещё новость! Не нужен ты мне. Поезжай домой — и точка.
— Не, не могу, — покачал головой Мирон. — Пахан приказал.
— Дай мне трубку, я сам с ним поговорю, — протянул руку Миколас.
— Не, не могу, батарейка села, подзарядить надо бы.
— Ну так заряжай, чего ждешь?
— А вот смотрю кругом и ни одной розетки не вижу. И ламп нигде нет.
Миколас тоже внимательно обвёл взглядом комнатку, но ничего электрического не обнаружил. Выйдя в кухню, он поднял голову к потолку. Люстры там не было.
— Кузьма Силыч, — растерянно посмотрел на деда художник, — а розетки-то где?
— А нетути.
— Как — нету?
— А так, нетути и нетути. А пошто их держать, коли и света нетути.
— Как так и света нетути? — перешёл на дедовский лексикон Миколас.
— А вот так. Как Петка с Федкой все проводы со столбцов посняли годов эдак десять назад, так и жа- вём без лактричества.
— Ни фига себе! — присвистнул Мирон. — И чё, вы, получается, и телик не смотрите?
— Талавизор, што ль? — переспросил Кузьма Силыч.
— Нуда.
— Дык, у мини яго отродясь не было.
— Счастливый человек, — с завистью вздохнул Миколас.
— Какой счастливый? — возмутился Мирон. — Это же дурдом какой-то. Как же можно без телика жить. Я б повесился через неделю. Ни "Кривое зеркало", ни "Поле чудес" не посмотреть. Дикость какая-то. Этим Петьке с Федькой головы надо поот- кручивать.
— Не. Нельзя, — не согласился Кузьма Силыч. — Хто тогдать по муку, по соль да по шпишки ездить нам будить? Окромя Петки и Федки некому. Трахтур токмо у их имеется. А то и кафеток кады привезуть.
— Слышь, художник, поехали отсюда, пока не стемнело, — повернулся Мирон к Миколасу. — Там на трассе деревень куча. В них и свет есть, и телевизор.
— Не-а, — улыбнулся в ответ Миколас. — Мне это в самый раз подходит, самое то для творчества. Никакой цивилизации.
— Не понял? — изумлённо уставился на художника Мирон. — Ты чё, тут хочешь остаться? В этой дыре?
— Нуда.
— Подожди-подожди, а мне-то что делать?
— Домой езжай, я ж тебе говорил.
— Нельзя мне домой, за тобой приказано присматривать, — сник как-то сразу Мирон и умоляюще обратился к Миколасу: — А может, передумаешь, а?
— Нет, — твёрдо ответил художник. — Ты, Мирон, ехал бы. Не можешь домой, остановись у кого- нибудь в райцентре, будешь оттуда ко мне наезжать.
— Правда? — ожил Мирон.
— Правда.
— Точно, блин, — хлопнул себя по бритой башке Мирон, вспомнив о чём-то. — Так я поеду, а то там Петросян скоро.
— Езжай, я тут и без тебя справлюсь.
После отъезда Мирона Миколас перетащил свои вещи в комнатку, достал из привезённого с собой ящика бутылку с коньяком, вышел на крыльцо и подсел на ступеньки к курившему самосад деду.
— Ну что, Кузьма Силыч, а не распить ли нам за знакомство бутылочку коньячка?
— А давай, — согласился дед. — Токма бражничать тута на дворе будем, а то в дому скоро стемнееть, мимоть рота как быть не пронести.
— Ну, на улице так на улице, — довольно потёр руки Миколас и мечтательно произнёс: — Хоть на закат полюбуюсь, сто лет его не видел, да, может, наконец-то картину настоящую напишу.
— Дык, полюбуйся, полюбуйся, мабуть, и напишешь, — пыхнул козьей ножкой старик.
И вот, когда уже почти затух закат и была уговорена бутылочка коньяка, вдали раздалось прерывистое тарахтение.
— Это что? — прислушался к странному звуку Самсонавас.
— А-а, енто Петка с Федкой на трахтуре едуть. Видать, гдей-тойть каросину добыли.
Через минут пять во двор Силыча вкатился допотопный драндулет, отдалённо напоминающий трактор "Беларусь", выпустил облако вонючего дыма и обречённо заглох. Из покорёженной кабины, когда- то синего цвета, а сейчас сплошь покрытой ржавыми проплешинами, кряхтя, спустились два одинаковых кряжистых низкорослых бородача в замызганных телогрейках, в штанах-галифе военного покроя и кирзачах. Пошатываясь, они подошли к костерку, у которого беседовали Миколас со стариком.
— Здоров будешь, Козима Силыч, — снял кепку перед хозяином один из близнецов.
— И табе здорову быть, Петка.
— Здоров будешь, Козима Силыч, — снял кепку и второй близнец.
— И табе тож здорову быть, Федка.
— Подсести могём до огоньку? — сел к костру первый брат.
— Дык, сел ужо.
— И то верно, — согласился, усаживаясь, Федька.
Минуты две у костра стояла тишина, которую нарушил вздох Петьки:
— У тебя, Козима Силыч, сказывают, гость объявился?
— А хто сказываеть?
— Дык, ходют слухи, — ответил Петька.
— А-а-а, — кивнул старик.
Над костром снова повисла тишина. Миколас с любопытством и удивлением рассматривал двух братьев, которые будто и не замечали его присутствия.
— Говорят, ажно с самой Москвы, — нарушил затянувшееся молчание второй брат. — И будто лях?
— А хто говорить? — повернул к нему голову старик.
— Дык, ходют слухи, — ответил Федька.
— А-а-а.
И опять над костром повисло молчание.
— Познакомил бы, — через несколько минут оторвал от костра взгляд Петька.
— Дык, я не супротив, токмо вот знакомка у вас исть али как? — растянул губы в хитрой улыбке Кузьма Силыч.
— А как жа! Чё мы, не русские люди без знакомки по дворам шастат? — оживился Петька и повернулся к заулыбавшемуся брату. — А ну-ка, Федка, слётай мигом к трахтуру, достань там знакомку.
Федька тут же вскочил на ноги, будто только этого и ждал. Вскоре на траву опустилась трёхлитровая банка, наполненная мутноватой жидкостью.
— Кряпка? — облизнулся старик.
— Забижаешь, — нахмурился Петька. — Крепчее столишной будет.
— А ты её пивал, столишную-то? — хихикнул старик.
— Забижаешь, — ещё больше сдвинул брови Петька. — Што, мы с Федкой совсем ужо дякие, што ли?
— А может, мне это... — попытался встать на ноги Миколас.
— Сяди ужо, — придержал рукой художника старик, поняв его намерения. — Успеешь ищё до ветру. Сначала поручкайтесь. Это Петка с Федкой, братья близняковые. Петка старшой.
— На двадцать минут, — гордо расправился Петька.
— Во-во, — подтвердил Кузьма Силыч. — А ентот, Федка, младшой, с отставанием, значится.
— С каким таким отставанием? — вскочил на ноги Федька.
— Сядь, пятух! — цыкнул на него Петька. — А то забыл, как в школе учился?
— А чё в школе? — обиженно забубнил в бороду Федька, опускаясь на траву. — Когдать енто было? Дык што, из-за ентого до старости в дурнях ходить, што ли?
— А енто Миколас, — не замечая возмущения Федьки, продолжал знакомить своих гостей старик. — По-нашему Микола, значится, будеть.
— Лях? — вновь нахмурился Петька и потянулся к банке. — Для ляха знакомки не станется.
— Не-е, — успокоил его Кузьма Силыч. — Наш ён, русской. Енто родители у яго ляхи или шведцы. Тьфу, забыл. Подсоби, Микола.
— Литовец по отцу, а по матери русский.
— Ну, ежели по батьке, тады ладно, — убрал руки от банки Петька. — В жисти всяко быват. У нас вона с Федкой папаня, дык, вовсе староверской народности, по морде тожа бородатый был, весь в нас. А по карахтеру самый што ни на есть яврей, бросил маманьку, когдать нам и осимнадцати ащё не было. И сгинул гдей-тоть без слуху и духу. А ты сам-то хто по жисти будешь?
— Художник. Портреты пишу.
— А-а, — многозначительно закивали Петька с Федькой. — А к нам в Шишки пошто?
— Да хочу лица местных жителей написать.
— А-а, — вновь закивали братья. — А каво?
— Так кого назовёте, того и напишу. Передовиков ваших. Доярок, пастухов, механизаторов.
— А-а, — разочарованно переглянулись Петька с Федькой. — Енто мимо.
— Чего мимо? — не понял Миколас.
— Нетуть у нас таковских.
— Каких таковских?
— Ну, доярков, ахрономов, мехнизаторов.
— А вы разве не механизаторы?
— Не-а, мы с Федкой трахтуристы, — отрицательно покачал головой Петька. — Мы по трахтур- ной части. Кому чаво привезть, ежели нужда стала.
— Давайте ужо сугреваться, — недовольно вмешался Кузьма Силыч. — А то совсем ужо простынем, чай, не солнце.
Знакомился Миколас со странными обитателями глухой стороны почти до утра, пока не кончилась трёхлитровая банка. И когда Федька, выделывая замысловатые кренделя, направился к трактору за второй банкой, столичный гость завалился на траву и тут же уснул. Проснувшись, Миколас повернул голову направо. Рядом на спине, раскинув руки и открыв рот, лежал то ли Петька, то ли Федька и раскатисто храпел.
— Ты хто? — грозно прозвучало сверху.
— Я-то? — вздрогнул от неожиданности Мико- лас, увидев склонившегося над ним одного из трактористов. В руке близнеца был зажат топор.
— Ты-то, ты-то. Лях?
— Не-е, Петка. Ён с Москвы, ён Микола, — подал голос с крыльца своего дома Кузьма Силыч. — Ён мулеватель, мулевать приихал.
— А-а, — отступил от Миколаса Петька. — Му- леватель — енто хорошо. Нам с Федкой трахтур за- мулюет. Смогёшь?
— Смогу, — вытер выступивший на лбу пот Ми- колас.
— Ну, тады надоть выпить знакомки. Меня Петкой кличут, а енто Федка спит, вчерась, верно, напился.
— Не-не-не! — в ужасе запротестовал Миколас, увидев, как Петька зашагал к трактору.
— Молчи, Микола, — зашептал подошедший к нему Кузьма Силыч. — Знакомку надоть выпить, а то хужей будеть.
Петька принес очередную трёхлитровую банку самогона, и пиршество продолжилось. С этого момента Миколас Самсонавас практически полностью перестал ориентироваться в происходящем. Он пил, чем-то закусывал, пел песни, спорил, ругался, отключался, потом опять пил, закусывал, пел, танцевал, вырубался, приходил в себя, куда-то ехал, с кем- то знакомился, пил, закусывал, пел песни, ругался, дрался, танцевал, вырубался.
— Ты хто? — услышал Самсонавас в очередной раз, отрывая голову от стола.
— Я?
— Ну не я же!
— Микола. А ты хто?
— Я? — тупо посмотрел на него бородатый мужик.
— Ну не я ж.
— Петка.
— А знакомка хде?
— У Мирошки надоть поспрашать, — повернулся бородач в сторону русской печи. — Мирошка, хде знакомка?
Шторка над полатями раздвинулась, и оттуда вылезла здоровая заросшая физиономия ещё одного мужика. На мгновение Миколасу показалось что-то знакомое в этом лице. Будто он уже когда-то встречался с этим человеком. Но это хрупкое воспоминание тут же исчезло.
— Это ищё хто?
— Этоть Мирошка, брательник наш с Федкой. Недавноть нашёлся.
— Хде?
— Да ить здеся, около дому. Ишо до холодов приблудился, — принял из рук Мирошки трёхлитровую банку Петька. — Дикой вот токмо малость. Усё молчит больше, а как выпьет, дык, заговаривает, и усё про талавизер чагой-то.
Услышав знакомое слово, Мирошка расплылся глупой улыбкой, закивал головой и выдал скороговоркой, жестикулируя руками:
— Талавизер, дырк, пр-р-р, хр-р-р, опа-па! Тала- визер, дырк, пырк, вжик, опа-па! Талавизер, хр-р-р, опа-па! Мне!
— Видать, ён мастак у вас по талавизерам, эгэ- гэ, видать, в школе сдавал, — предположил Мико- лас и задумчиво посмотрел в окно. — Ужеть снег. Давно?
— Дён семь как, — поднял кружку самогонки Петька.
Выпив и закусив варёной картошкой, Миколас с силой потёр лоб, пытаясь удержать какие-то воспоминания, вновь промелькнувшие в его воспалённом мозгу.
— А я хто? — обратился он к Петьке после тщёт- ной попытки восстановить память.
— Микола.
— А-а, — попытался встать из-за стола Миколас, но ноги не держали. — А хде я?
— У нас, в Шишках.
— А-а. А живу хде?
— Чичас узнаю, — наклонился под стол Петька и пнул кого-то ногой. — Федка, Микола чейный?
— Козимы Силыча сын, — раздалось из-под стола. — Мулеватель.
Миколас тоже нагнулся вниз. Под столом, свернувшись калачиком, лежал бородатый мужик — точная копия Петьки.
— А чаво я у вас делаю?
— Дык, трахтур приехал мулевать.
— Давно?
— Дык, можо, месяц, а можо, два. Хто его знат. С лета ты при нас, — кряхтя, вылез из-под стола и налил себе самогонки бородач. — Покась по всем Шишкам проехали да у всех сродственников наших Шишковых прогостевали, дык всё с нами был. Завтрась-послезавтрась к Козиме Силычу, батьку твому, назад тябя отдадим. Жалкость, родимый совсем стал как Мирошка.
— А давай за жалкость споём, — предложил Петька, обнося всех самогоном, и первый затянул:
Эх, мороз, мороз, Не морозь маня, Не морозь маня, Свовово коня...
К дому Кузьмы Силыча уже почти по темноте подъехал вездеход. Из него выскочили четверо здоровенных мордоворотов и, суетливо озираясь, взбежали на крыльцо. Двое из них тут же скрылись в сенях. Через несколько минут один вернулся назад и проговорил в микрофон, скрытый в воротнике куртки: "Всё чисто, можно выходить". После этого разрешения дверца вездехода медленно открылась, и из него вылез наружу владелец банка, заключивший ещё летом с Миколасом Самсонавасом договор на будущие картины художника.
За банкиром осторожно ступил в снег высокий худощавый мужчина, одетый в форменное пальто с прокурорскими петлицами.
— Чё, есть кто в хате? — обратился банкир к своему телохранителю.
— Только один старик.
— И всё?
— Больше никого.
— Ну, пойдём, Ягужинский, поспрошаем аборигена по поводу художника, — зашагал к дому банкир, приглашая за собой прокурора.
— Билл Иванович, вы точно уверены, что Сам- сонавас сюда направился?
— Точно, точно, Паша. Я ж тебе уже говорил, что водила — мой человек, отсюда откуда-то звонил летом в последний раз. А потом всё, как обрезало. Я особо не дёргался, мало ли, может, мобилу потерял. Но вот уже Новый год на носу, а о них ни слуху ни духу. Странно всё это.
Не отряхнув снег с обуви, оба прошли в кухню. За столом сидел Кузьма Силыч и спокойно рассматривал визитеров.
— Ну, старик, рассказывай, — присел на табуретку напротив деда банкир.
— Об чём? — достал из кармана кисет Кузьма Силыч.
— О художнике, что летом сюда картины рисовать приезжал.
— Дык, не було никого.
— Не свисти, старый, отсюда звонили, докладывали.
— Дык, у мени и талафону нетуть.
— Дурака не валяй, звонили с мобилы.
— С какой могилы? — испуганно отшатнулся в сторону Кузьма Силыч и перекрестился.
— Не дуркуй, батя, не прикидывайся, будто не знаешь, с какой такой мобилы, — встрял в разговор Ягужинский.
— Вот тя крест! — истово перекрестился Кузьма Силыч. — И знать не знаю ни про каку могилу. У нас в Шишках год как никто не мёр, слава тя господи. Усе Шишковы пока што жавые да здоровые, жавуть да вам жалають.
— Чего ты несёшь, старый? — перебил Кузьму Силыча банкир. — Какие Шишки, какие Шишковы? Что-то мы, кроме твоей развалюхи, никаких домов больше не встретили.
— Ну, дык, ня тою дорогою ехали.
— Мы вообще без всякой дороги сюда добирались.
— Ну, дык, занесло яё усю.
— Ладно, дед, короче, где художник Миколас Самсонавас? — угрожающе надвинулся на Кузьму Силыча банкир.
— Дык, нема у нас таковских и отродясь не було. Микола исть, а Миколаса нема.
— Послушайте, Билл Иванович, а может, ну его, может, действительно не было тут никого, — вновь вмешался прокурор.
— Как не было, если последний звонок отсюда прошёл, — поднялся с табуретки и зло ударил сапогом ножку стола банкир. — Объяснить можешь?
— Ну, трудно, конечно, Билл Иванович, но попробую, — закурил "Парламент" прокурор. — Тут вот какое дело, места эти с недоброй славой ещё с давних времён. Много здесь народу сгинуло. А началось всё ещё с Ивана Сусанина, когда он где-то в этих лесах поляков сгубил. Вот с тех пор пришлые людишки в этом углу и пропадают. Из недавнего, помните, лет десять тому, замминистра сельского хозяйства Игнат Васильевич со свитой приезжал? Он ещё грозился эти угодья в бессрочную аренду китайцам отдать.
— Ну? — насупился банкир.
— Сгинул и сам, и свита, и всё сельское хозяйство. Так и не нашли. А ещё замминистра образования Аграфена Николаевна года три назад сунулась со своей модернизацией сельские школы закрывать. Помните?
— Ну.
— Школы успела закрыть, а сама сгинула.
— Не нашли?
— Нет, ни её саму, ни сопровождающих. Как в воду канули. Места после этого совсем глухие стали. Даже свои ездить сюда побаиваются.
— Подожди, подожди, — вытащил из своей куртки фляжку с коньяком банкир. — Так это, значит, и министр здравоохранения Гавриил Алексеевич с министром культуры Ниной Андреевной тоже где-то здесь?
— Ну да, когда клубы с библиотеками да ФАПы закрывали, — взял из рук банкира фляжку прокурор. — Мы сюда и войска посылали прочёсывать. Бесполезно. Гиблые места, одно слово — сусанин- ские. Тут ещё кандидат в депутаты Дмитрий Пусто- вой тоже где-то сгинул.
— Точно, пропал он. Мы его финансово прикармливали. Уж больно сказки народу хорошо рассказывал про светлое будущее — заслушаешься. Вообще, чертовщина какая-то, — поёжился банкир и повернулся к Кузьме Силычу. — А про Миколу своего ты всё ж скажи, дед, где он у вас проживает.
— А тама, — махнул рукой старик в направлении леса. — Близко.
— Поихали, Ягужинский, проверкаем.
— А может, не стоит, Била Иваныч? Ну яго, мулевателя энтого, — опасливо покосился на старика прокурор.
— Ехаем, Паня, ехаем, чуить моё сердешко, што свидимся вскорости с Миколою нашем, здеся ён, — уверенно шагнул за порог банкир.
Кузьма Силыч, кряхтя, поднялся с лавки, подошёл к шкафчику, достал оттуда литровую бутыль самогона, наполнил стакан и залпом его выпил.
— Эка хороша! — крякнул он от удовольствия и, глядя в окно на удаляющийся вездеход, задумчиво произнёс: — К Петке с Федкой супостаты поехали, к Сусаниным по матери...

К деду Андрею Ивановичу на юбилей собралась вся родня: сыновья с жёнами, дочки с мужьями и внуков целый детский сад. Кто к празднику пешочком до дедовой избы дотопал, а кто и поездом добирался несколько суток. Пашка, к примеру, старший сынок, аж из самой Москвы приехал, шутка ли? А ещё на поздравление родня ближняя и дальняя стеклась. Сёстры, братья Андрея Ивановича, родные да двоюродные, за ними сёстры да братья бабки Лены, жены именинника, а там дружки закадычные да и просто соседи по улице. А коль улица на деревню Смирнов- ку всего одна выстроилась, так можно прямо и сказать, что собрался у деда Андрея, почитай, весь народ, что в Смирновке проживал, человек за сто, а может, и под все двести, если с детишками высчитывать.
Ну, и ничего удивительного, ведь дед Андрей в большом почёте среди деревенских числился. В прежние времена агрономом в колхозе работал, а помимо профессии ещё и рыбак, каких поискать, да грибник заядлый. Ко всему прочему пасеку содержал единственную на всю деревню. Так что, если за медком для профилактики от всяких там хворостей, ну, это, известное дело, к Иванычу, к кому же ещё? И не драл дед Андрей за лакомство в три шкуры, как в городе, кому и задарма мёду нальёт, если человек хороший или в бедности. А уж рыбак какой, тут и разговору нет, ас, да и только, корифей, хоть сейчас в академики. И о наживке всё до скрупулёзности выложит, и о снастях поделится, где какую рыбёху ловить да в какую погоду, обскажет, так что мужики к нему завсегда за советом, поскольку кто же в Смир- новке не рыбак? Но Андрей Иванович всё же главный. А грибник каковский! Пойдут компанией в лес и лишь в опушку вступятся, его и нет уже. Все в корзинах только дно успеют прикрыть, а дед Андрей с полной навстречу идёт и в усы ухмыляется. И на спор не раз мужики руки били, кто быстрее грибов нарежет, да всяк Андрею Иванычу проигрывали.
Ну, во всём как будто Андрей Иванович мастак, но оказалось, что не во всём — охотник никакой. Тут и не его вина даже, просто в самой Смирновке вообще никто не охотился, как-то не заложилась эта пристрастность в местных жителях. Рыбаки, ягодники, грибники — это да, а вот к охоте — с полным безразличием, и разговор о сём ни разу не заводился. А если б кто и завёл, поглядели бы на него, как на умалишённого, да и весь сказ.
Но как бы то ни было, а Андрей Иванович частенько сны снил, как с двустволкой по лесу на медведя крадётся, и чем ближе к зверю подбирается, тем всё больше и больше душа обмирает, а сердце колоколом в груди бьётся. А уж когда медведь вот он, рядом, стрельни только да тащи добычу домой, сон резко обрывался, и Андрей Иванович, весь потный, непременно вскрикивал и просыпался. Не давал, видимо, деду Андрею покоя тайный зов предков. Тайну эту про охоту жена Лена знала. Ну, а где жена знает, там и дети ведают.
Вот на юбилее Пашка и достал нежданный подарок — ружьё-двустволку, купленное по случаю у спившегося горе-охотника. Все так и ахнули, а Андрей Иванович даже слезу пустил, так расчувствовался. Целый час ружьё главным объектом внимания было, каждому мужику подержать хоть с полминуты оружие требовалось, к плечу прижать, мушку навести. Ну, и разговоры под это дело охотничьи завязались, хоть на охоту отродясь никто в самой деревне не хаживал. Однако тут вдруг открылось, что и Николай, сосед, где-то на Дальнем Востоке медведя обкладывал, и Петро, брательник двоюродный, на волков на северах ходил, и даже Минька, деревенский пропитуха, зайцев десятками стреливал, когда на Урале срочную служил.
— Всё! — вскричал распалённый разговорами и спиртным Андрей Иванович. — Завтра спозаранку иду на охоту, на лося, вот! Кто со мной, полпятого сбор у ворот.
— А чего ж на лося-то, Иваныч? Мобуть, на медведя зараз? — расхрабрились мужики…